В. Ш. Кривонос Фемистоклюс и Алкид в «Мертвых душах» Гоголя О детях Манилова, Фемистоклюсе и Алкиде, как и о других детях, появляющихся на страницах «Мертвых душ», как и вообще о детских образах в гоголевских произведениях, нет специальных работ; может, потому такие работы и не пишутся, что тема детей и детства не просто не основная и не одна из ведущих у Гоголя, но и не суть гоголевская, если сравнивать его творчество, например, с творчеством Достоевского или Л. Толстого. Так что остается в силе до сих пор всерьез не оспоренное мнение В.В. Розанова, что Алкид и Фемистоклюс всего лишь «жалкие куклы, злая издевка над теми, над кем никто никогда не издевался» 1, «куклы, жалкие и смешные, как и все прочие фигуры Мертвых душ» 2. В.В. Розанов, сделав акцент на «гротескной природе гоголевской поэтики» 3 уловил и отметил важные, бесспорно, особенности изображения гоголевских персонажей, в том числе и интересующих нас Фемистоклюса и Алкида, с тем, однако, существенным уточнением, что в «Мертвых душах» «нет уже собственно гротескных образов куклы, маски, автомата», хотя «след гротескных образов остался», ощущаемый «в особой подаче деталей, портрета, обстановки, в особом развитии сравнений и т.д.» 4. Остался этот гротескный след и в образах маниловских детей, но выражает он, конечно же, не злую издевку над символическим толкованием детскости и фигуры дитяти 5, а понимание автором места детских образов в общей картине маниловского мира: Какие миленькие дети, — сказал Чичиков, посмотрев на них; а который год? Старшему осьмой, а меньшему вчера только минуло шесть, сказала Манилова.
2 Фемистоклюс! сказал Манилов, обратившись к старшему, который старался высвободить свой подбородок, завязанный лакеем в салфетку. Чичиков поднял несколько бровь, услышав такое отчасти греческое имя, которому, неизвестно почему, Манилов дал окончание на юс, но постарался тот же час привести лицо в обыкновенное положение. Фемистоклюс, скажи мне, какой лучший город во Франции? Здесь учитель обратил всё внимание на Фемистоклюса и, казалось, хотел ему вскочить в глаза, но наконец совершенно успокоился и кивнул головою, когда Фемистоклюс сказал: Париж. А у нас какой лучший город? спросил опять Манилов. Учитель опять настроил внимание. Петербург, отвечал Фемистоклюс. А еще какой? Москва, отвечал Фемистоклюс. Умница, душенька! сказал на это Чичиков. Скажите, однакож продолжал он, обратившись тут же с некоторым видом изумления к Маниловым. Я должен вам сказать, что в этом ребенке будут большие способности. О, вы еще не знаете его! отвечал Манилов: у него чрезвычайно много остроумия. Вот меньшой, Алкид, тот не так быстр, а этот сейчас, если чтонибудь встретит, букашку, козявку, так уж у него вдруг глазенки и забегают; побежит за ней следом и тотчас обратит внимание. Я его прочу по дипломатической части. Фемистоклюс! продолжал он, снова обратясь к нему: хочешь быть посланником? Хочу, отвечал Фемистоклюс, жуя хлеб и болтая головой направо и налево. В это время стоявший позади лакей утер посланнику нос и очень хорошо сделал, иначе бы канула в суп препорядочная посторонняя капля» (VI, 30-31). Было указано, что у показавшего «несколько детских фигур» Гоголя «нет детской психологии» 6 ; нет ее, добавим, в том смысле, в каком можно говорить о детской психологии у того же Достоевского или Л. Толстого, потому что у
3 Гоголя вообще нет психологии в этом смысле, однако, как уже замечено про гоголевские типы, «несмотря на весь гиперболизм их художественной формы, нельзя не увидеть и подлинной психологической правды, лежащей в основе их душевных движений, какому бы комическому заострению ни подвергались они под пером художника» 7. Есть психологическая правда и в том, как изображены и как ведут себя Фемистоклюс и Алкид, чьи имена-цитаты 8 прозрачно намекают на источник номинации (это Фемистокл, государственный и военный деятель из Афин, и названный при рождении Алкидом Геракл, величайший герой в древнегреческой мифологии, сын бога Зевса и Алкмены, жены фиванского царя Амфитриона) и на потенциально героическую биографию носителей имен, предуказывающих развитие жизненного сюжета в соответствии с прототипическим сценарием. Фемистоклюс и Алкид получили имена не по христианским святцам, но названы были и названы не случайно — в честь древнегреческих героев, героя исторического и героя мифологического; так проявились эстетические предпочтения Манилова, сложившиеся под влиянием культуры сентиментализма (массовой его разновидности), включая и моду на античные имена, следствие мифологического просвещения русского общества, активно проводившегося в XVIII веке с целью европеизации страны 9. Популяризация античной мифологии и истории становится в это время мероприятием государственного значения 10. Примечательно, что Манилов, пребывая в растерянности от странной просьбы продать мертвые души, интересами государства прежде всего и озабочен; его волнует, «не будет ли эта негоция не соответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России» (VI, 35). И успокаивается, когда Чичиков заверяет его, «что казна получит даже выгоду, ибо получит законные пошлины» (VI, 36). Кощунственного характера чичиковского предложения он как будто не замечает: гражданские постановления важнее для него, чем христианские ценности. Давая детям языческие имена, Манилов и в этом акте вряд ли усматривал какой-либо кощунственный смысл, поскольку они включены пусть и не в христианские, но зато в государственные святцы.
4 В армии Манилов «считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером» (VI, 25). Если эпитеты скромнейший и деликатнейший имеют отношение к маниловскому бытовому сентиментализму, то эпитет образованнейший как раз и предполагает знакомство с античной историей и мифологией, пригодившееся при наречении детей знаковыми именами. О важности для Манилова интересов государства говорит не только сопровождавшее его вопрос Чичикову «такое глубокое выражение», показавшееся вдруг «во всех чертах лица» и «в сжатых губах», «какого, может быть, и не видано было на человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да и то в минуту самого головоломного дела» (VI, 35-36), но и развертывающийся в его воображении сюжет, «что они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество, в хороших каретах, где обворожают всех приятностию обращения, и что будто бы государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами» (VI, 39). Внезапное повышение в чине, чему способствует приятность обращения, по достоинству оцененная государем, совершается в пространстве мечты. Можно думать, что порождаемые именно этим пространством государственные соображения 11 определяют и мотивируют выбор Маниловым детских имен, сразу повышающих новорожденных в ранге, превращая их в будущих героев, соответствующих дальнейшим видам России 12. Назвав младшего сына Алкидом, Манилов вполне мог вообразить себя не министром и не генералом даже, а кем-то вроде самого Зевса. Недаром же для Фемистоклюса прочит он дипломатическое поприще: для всемогущего Зевса нет ничего невозможного. Чичиков, например, уверен, что председатель палаты «мог продлить и укоротить по его желанью присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться» (VI, 139). Так что примеры из античной мифологии воодушевляют в гоголевской поэме не одного Манилова. О том, что античное язычество действительно служило для чувствительного Манилова образцом, свидетельствует и надпись, которой была украшена беседка в его усадьбе: «храм уединенного размышления»
5 (VI, 22). Описание маниловской усадьбы Е.А. Смирнова сравнивает с картинами дантовского первого круга: «Об обитающих в Лимбе героях-язычниках (реально существовавших и мифологических) невольно напоминают имена Фемистоклюса и Алкида» 13. Эти имена соприродны маниловскому миру, где сентименталистски окрашенные мечтания питаются усадебным патриотизмом. Номинация детей Манилова выглядит не только не случайной, но весьма знаменательной. Сквозь образы Фемистоклюса и Алкида, собственные имена которых оказываются и именами нарицательными, просвечивает пародируемый план, придающий как изобразительным деталям, так и самим именам «двойной оттенок» 14. Ср.: «Какой злой иронией проникнут у Гоголя рассказ о приготовлении детей в дипломаты, когда они еще не умели утереть своего носа» 15. Но здесь у Гоголя не «злая ирония», а именно пародия. Древнегреческие мифы и их герои не раз подвергались в мировом словесном творчестве пародийно-травестирующей обработке; исключительно популярной была, например, фигура «комического Геракла» 16 В случае Гоголя речь идет не о пародировании «эпической героизации» 17, а о пародийной имитации биографических историй значимых фигур древнегреческой истории и мифологии. Так, древний Фемистокл еще в детстве «был полон бурных стремлений» и «сам развивал в себе наклонность к подвигам и к общественной деятельности»; его учитель «не раз говаривал ему: Из тебя, мальчик, не выйдет ничего посредственного, но что-нибудь очень великое, — или доброе, или злое!» 18. В «Мертвых душах» воинственность Фемистоклюса заставляет учителя принять «суровый вид»: «Это было у места, потому что Фемистоклюс укусил за ухо Алкида, и Алкид, зажмурив глаза и открыв рот, готов был зарыдать самым жалким образом, но, почувствовав, что за это легко можно было лишиться блюда, привел рот в прежнее положение и начал со слезами грызть баранью кость, от которой у него обе щеки лоснились жиром» (VI, 31). В характере будущего героя, которого ожидает что-нибудь очень великое, вдруг обнаруживается нечто злое, признак заключенных в нем дурных задатков.
6 Древний Фемистокл отличался не только военными, но и дипломатическими способностями: «Но главная заслуга Фемистокла та, что он положил конец междоусобным войнам в Элладе и примирил отдельные государства между собою, убедив их отложить вражду ввиду войны с Персией < >» 19. Понятно желание Манилова видеть своего сына посланником: данное ему и звучащее как отчасти греческое имя 20 просто обязывает следовать историческому образцу. Алкид-Геракл, не рассчитав силы удара, убил кифарой своего учителя музыки Лина, прибегнувшего к наказанию, а у глашатаев царя Эргина, требовавших дань с фиванцев, он отрубил носы, уши и руки и отослал их вместо дани 21. В «Мертвых душах» эти эпизоды из биографии мифологического героя подаются в пародийном освещении и откровенно травестируются. Прощаясь с детьми Манилова, Чичиков увидел, что те «занимались каким-то деревянным гусаром, у которого уже не было ни руки, ни носа»; Фемистоклюсу, учитывая его воинственные наклонности, он собирается привезти саблю, Алкиду тоже обещает подарок с намеком: А тебе барабан; не правда ли, тебе барабан? продолжал он, наклонившись к Алкиду. Парапан, отвечал шепотом и потупив голову Алкид. Хорошо, я тебе привезу барабан. Такой славный барабан, этак всё будет: туррр.. ру тра-та-та, та-та-та Прощай, душенька! Прощай! Тут поцеловал он его в голову и обратился к Манилову и его супруге с небольшим смехом, с каким обыкновенно обращаются к родителям, давая им знать о невинности желаний их детей» (VI, 38). Желания маниловских детей и в самом деле выглядят вполне невинными. Они хоть и оставили деревянного гусара без руки и без носа, что вызывает комические ассоциации с поступком Геракла, жестоко обошедшегося с царскими глашатаями, но барабану уж точно не грозит роль мифологической кифары: этим ударным музыкальным инструментом робкий Алкид вряд ли решится ударить своего строгого учителя.
7 Чичиков называет Фемистоклюса и Алкида «миленькие малютки» и «мои крошки» (VI, 38). Однако используемые Чичиковым для смягчения речи уменьшительные формы связаны скорее с сентиментальной атмосферой маниловского дома, в которую он успел погрузиться, чем с христианским образом дитяти 22. В детях Манилова действительно нет, что так возмущало В.В. Розанова, черт, свойственных символическому евангельскому образу; они явно от «мира сего», а не от «царства небесного», а их комическое изображение имеет отношение к серьезной теме (которую будет развивать потом Достоевский) «происхождения зла, первого отклонения от чистоты и невинности» 23. Дело, разумеется, не в том, что их небесными патронами выступают древнегреческие герои, а не христианские святые, и что через данные им языческие имена они могут получить поддержку именно этих героев, а не святых. Чичиков, например, носит знаковое для христианской традиции имя Павел 24, но особой святостью его образ жизни и его поступки не отличаются. Манилову он предлагает передать ему или уступить «не живых в действительности, но живых относительно законной формы» (VI, 34), а в разговоре с Собакевичем «никак не назвал душ умершими, а только несуществующими» (VI, 101). Тема несуществующего, актуализируя проблему зла и его происхождения 25, принципиально важна как для поведения приобретателя мертвых душ, так и для картины маниловского мира. Знаменательна в этом смысле путаница названий деревни Манилова и несуществующей Заманиловки: На вопрос, далеко ли деревня Заманиловка, мужики сняли шляпы, и один из них, бывший поумнее и носивший бороду клином, отвечал: Маниловка, может, а не Заманиловка? Ну да, Маниловка. Маниловка! а как проедешь еще одну версту, так вот тебе, то-есть так прямо направо. Направо? отозвался кучер.
8 — Направо, — сказал мужик. Это будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то-есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то-есть, живет сам господин. Вот это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и не было (VI, 22). Между тем и Маниловка, подобно Заманиловке, которой тут вовсе нет, обладает свойством заманивать и морочить, обнажая значимые признаки «локуса кажимостей» 26. С обманным местом, где на всем лежит отпечаток мнимости и фиктивности, связаны и имена маниловских детей. Рассуждения Манилова демонстрируют его склонность к пустой мечтательности, «чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое» (VI, 29); примечательно, что все задуманные им «прожекты так и оканчивались только одними словами» (VI, 25). Чичикова, чья странная просьба ставит его в тупик, Манилов принимает за такого же, как и он сам, любителя слов: «Может быть, вы изволили выразиться так для красоты слога?» (VI, 35). Чичиков, однако, ссылается на «закон», перед которым будто бы немеет: «Последние слова понравились Манилову, но в толк самого дела он всё-таки никак не вник» (VI, 35). Так и имена (то есть слова), выбранные им для детей, Манилову безусловно понравились, но в толк самого дела он все-таки и здесь не вник; получилось, что имена были даны для красоты слога. При первом знакомстве Манилов показался Чичикову «обходительным и учтивым» (VI, 16). Зато у Фемистоклюса и Алкида обходительность и учтивость, судя по их поведению, явно отсутствует; видно, что воспитанием детей Манилов, у которого «хозяйство шло как-то само собою» (VI, 25), не занимается, предпочитая, чтобы и оно шло как-то само собою 27. Потому воспитание и передоверено учителю, не случайно производящему столь комичное впечатление 28. Так, заметив, что хозяин и гость «были готовы усмехнуться», он «в ту же минуту открывал рот и смеялся с усердием. Вероятно, он был человек признательный и хотел заплатить этим хозяину за хорошее обращение» (VI, 31). Это такой же фиктивный учитель, как фиктивны занимающие Манилова «прожек-
9 ты», как фиктивно все, имеющее отношение к перепутанной с несуществующей Заманиловкой Маниловке. Изумившие Чичикова отчасти греческие имена воплощают в себе пустые мечтания Манилова о героическом будущем его детей. Эти несуразные имена сродни несуразному мосту, который строится в воображении Манилова 28. Была отмечена показательная неопределенность его характера: «Все в Манилове неизвестно; все фикция < >» 30. Ср.: «В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: какой приятный и добрый человек! В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: чорт знает, что такое! и отойдешь подальше» (VI, 24). Фиктивностью отмечены и его мечтания. Имена древнегреческих героев, обнажая пласт пародийной античности в поэме, характеристикой детей Манилова не служат и не определяют их будущую судьбу 31. В гоголевской поэме они выполняют другую функцию. Фемистоклюс и Алкид это не только имена-цитаты и пародийные имена-двойники 32, но прежде всего имена-фикции, соответствующие картине маниловского мира, где все, подобно самому Манилову, поистине «ни то ни сё» (VI, 24). Примечания 1 Розанов В.В. Собр. соч. Легенда о Великом инквизиторе Ф.М. Достоевского. Литературные очерки. О писательстве и писателях. М., 1996. С. 22. 2 Там же. С. 142. 3 Манн Ю.В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996. С. 360. 4 Там же. С. 263. 5 Ср.: Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. С. 172-173. 6 Мильдон В.И. Эстетика Гоголя. М., 1998. С. 34. 7 Смирнова Е.А. К вопросу о психологизме в творчестве Гоголя // Филологический сборник. Л., 1970. С. 68. 8 Об интертекстуальном потенциале имени, выступающем в роли цитаты (таковы имена литературных и мифологических персонажей, исторических деятелей и др.), и о функции имени-цитаты см.: Виноградова Н.В. Имя персонажа в художественном тексте: функционально-семантическая типология: Автореф. канд. дис. Тверь, 2001. С. 17-18. 9 См.: Живов В.М., Успенский Б.А. Метаморфозы античного язычества в истории русской культуры XVII-XVIII века // Из истории русской культуры. Т. IV (XVIII начало XIX века). 2-е изд. М., 2000. С. 484.
11 29 В образах маниловского воображения проявляется «гротескная поэтика несуразности» (Манн Ю.В. Еще раз о мосте Манилова и «тайне лица» // Манн Ю.В. Диалектика художественного образа. М., 1987. С. 266). 30 Белый А. Мастерство Гоголя. М., 1996. С. 98. 31 Имя у Гоголя может выступать и как ярлык персонажа, «указание на то, что имя определяет судьбу» (Цивьян Т. Наречение = обречение именем (Повесть Гоголя Шинель ) // Russian Literature. 2003. Vol. LIV-I/II/III. P. 85). 32 См. об идее двойника героя в пародии: Фрейденберг О.М. О пародии // Труды по знаковым системам. Тарту, 1973. Т. VI. С. 495. Аннотация В статье рассматривается способ изображения детей в «Мертвых душах». Особое внимание уделяется принципам их номинации и функциям имен-цитат, пародийных имен и имен-фикций. Выявляется взаимосвязь таких имен-фикций, как Фемистоклюс и Алкид, и картины мира, которая характеризуется мнимостью и фиктивностью. In the present paper the Gogol s manner of representation of children in his The Dead Souls is considered. A special attention is paid to the principles of named the children and to the functions of the name-quotation, the name-parody and the namefiction. The interrelation of the name-fiction such as Femistokljus or Alkid and the world model whish is characterized as sham and fictitious is shown. Сведения об авторе Кривонос Владислав Шаевич (Самара), д.ф.н., профессор кафедры русской, зарубежной литературы и методики преподавания литературы Поволжской государственной социально-гуманитарной академии; заведующий кафедрой теории и истории литературы Самарского государственного областного университета (Наяновой). Автор книг: Проблема читателя в творчестве Гоголя (1981); «Мертвые души» Гоголя и становление новой русской прозы: Проблемы повествования (1985); Мотивы художественной прозы Гоголя (1999); Русская литература XIX в. (2001); Повести Гоголя: Пространство смысла (2006); От Марлинского до Пригова: Филологические студии (2007); Гоголь: Проблемы творчества и интерпретации (2009).
«Воспитанный ребёнок — гордость родителей»
О человеке, вежливом, внимательном к окружающим, тактичном и скромном, умеющем красиво держать себя, мы говорим: «Хорошо воспитанный человек».
Умение всегда быть аккуратным, красиво есть, проявлять предупредительность, уважение к другим людям нужно начинать воспитывать как можно раньше. В противном случае у ребенка могут закрепиться плохие привычки, и тогда уже придется бороться с ними. А ведь хорошо известно, что воспитывать легче, чем перевоспитывать.
Когда дети были в младшей группе, мы прививали им культурно-гигиенические навыки, приучали их здороваться, прощаться, вежливо обращаться к взрослым за помощью, благодарить, показывали, как нужно аккуратно есть, пережёвывать пищу с закрытым ртом, пользоваться ложкой, вилкой, салфеткой, поев, благодарить взрослых. У многих детей эти навыки стали достаточно прочными.
Дети четырех лет уже более самостоятельны, у них больше умений, знаний, они способны многое понять. На пятом году жизни на основе усвоенных ранее навыков необходимо формировать более сложные, например навыки культуры взаимоотношений. На новом возрастном этапе ребенок уже может осознать, что, выполняя правила культурного поведения, он тем самым выражает свое отношение к окружающим: приветливо здороваясь, прощаясь, проявляет внимание и уважение к другим людям; когда благодарит, выражает им признательность за заботу, помощь; соблюдая чистоту и аккуратность, заботится об удобствах окружающих, проявляет уважение к их труду. Разъяснение детям нравственного значения этих правил вызывает интерес к ним, желание их выполнять, формирует нравственные мотивы поведения.
Таким образом, наша задача не только приучить детей выполнять те или иные правила поведения, не только обучить их хорошим манерам, но и воспитать у них внутреннюю красоту, чтобы дети поступали должным образом в силу уважительного отношения к людям.
Программой воспитания в детском саду предусматривается воспитание у детей пятого года жизни следующих умений и навыков:
1)поддерживать чистоту тела, одежды, следить за прической;
2)аккуратно, красиво есть, правильно пользуясь столовыми приборами;
3)приветливо здороваться и прощаться, благодарить, быть внимательным и предупредительным, оказывать посильную помощь взрослым и детям в детском саду, дома, в общественных местах;
4)говорить спокойным тоном, членораздельно, при разговоре смотреть на собеседника;
5)выполнять любое дело аккуратно, доводить до конца, бережно относиться к вещам.
Эти умения могут быть сформированы у ребенка и перейдут в привычку только в том случае, если все окружающие взрослые будут предъявлять к нему единые требования. Маленькие дети очень восприимчивы, склонны к подражанию, они легко овладевают различными действиями. Но чтобы эти действия закрепились стали привычными, нужно время. Взрослые напоминают ребенку о необходимости соблюдения правил культурного поведения, требуют их выполнения, и ребенок, постоянно упражняясь ,приобретает полезные привычки. Со временем у него появляется потребность выполнять эти правила и тогда, когда нет контроля со стороны старших.
Приучить ребенка выполнять правила гигиены – значит оградить его организм от многих инфекционных заболеваний. Ребенок должен твердо усвоить, что нельзя садиться за стол с невымытыми руками, нельзя есть немытые ягоды, фрукты.
В детском саду детей приучают мыть руки после прогулки, после пользования туалетом. Но те дети, от которых дома этого не требуют, обычно нуждаются в напоминаниях. Обязательными должны быть полоскание детьми рта после еды, чистка зубов. Эта привычка, воспитанная в детстве ,помогает сохранить зубы в хорошем состоянии на долгие годы.
Приучайте ребенка правильно пользоваться вилкой, не бойтесь давать ему нож (конечно, не слишком острый, c тупым концом). Пусть ребенок привыкает, есть, держа вилку в левой, а нож в правой руке. Этот навык легко формируется в детстве и закрепляется на всю жизнь.
Напоминайте ребенку, что пищу надо брать понемногу, тогда ее легко пережевывать, что сидеть с набитым до отказа ртом, из которого вываливается не поместившаяся еда, очень некрасиво и соседям по столу видеть это неприятно.
Если вы хотите приучить ребенка пользоваться салфеткой, не забывайте ставить салфетки на стол.
Если ребенок выходит из-за стола не поблагодарив, напомните ему об этом.
Напоминайте также о необходимости благодарить взрослых и детей за оказанную помощь, проявленное к нему внимание.
Дети среднего дошкольного возраста обычно не забывают здороваться, приходя в детский сад, и прощаться, уходя домой. Но и об этом иногда приходится напоминать. Вежливость, внимание к человеку требуют, чтобы, прощаясь, здороваясь, дошкольник называл имя и отчество того, к кому он обращается, чтобы смотрел при этом в лицо.
Необходимо приучать детей сдержанно вести себя в общественных местах: на улице, в транспорте и т.д. Дети не должны громко разговаривать, затевать возню, бегать, требовать, чтобы им освободили им место у окна. Ребенку следует объяснить, что своим несдержанным поведением он может помешать окружающим, что необходимо считаться с людьми, которые находятся рядом. Дети не должны злоупотреблять заботой и вниманием, которыми окружают их взрослые. С малых лет нужно приучать ребенка сдерживать свои желания, если они идут вразрез с желаниями окружающих. Мы же нередко оправдываем эгоистичное поведение ребенка тем, что «он еще маленький».
Но, воспитывая уважение к другим, необходимо относиться с уважением и к нему самому. К сожалению, еще приходится слышать, как раздраженные поведением сына или дочери родители кричат: «неряха», «неумеха» и т.п. Безусловно, когда поступок ребенка заслуживает осуждения, мы должны дать ему понять, что недовольны им, даже возмущены, разгневались, но это надо делать, не унижая его. Чувство собственного достоинства нужно воспитывать, оберегать. Если мы сформируем у ребенка это чувство, то успешнее сможем решать многие задачи воспитания.
Ребенка среднего дошкольного возраста можно учить культуре деятельности, умению приготовить все необходимое, не отвлекаться, доводить начатое до нужного результата, бережно обращаться с вещами. Здесь огромную роль играют показ, разъяснение, пример взрослого. Показывайте ребенку, как, в какой последовательности, какими приемами следует выполнять то или иное дело. Поощряйте желание ребенка принять участие в труде взрослых. Работая вместе с взрослыми, дети перенимают у них рациональные приемы труда, его организации.
Для того чтобы освоенное ребенком умение совершенствовалось, становилось для него привычным, нужно упражнение. Здесь необходимы контроль и напоминание взрослых. Такое напоминание делается доброжелательным спокойным, но твердым тоном.
Наиболее трудно усваивают дети правила взаимоотношений. Поэтому необходимо чаще напоминать сыну, дочери, что они должны здороваться первыми, что нельзя входить в чужую комнату не постучавшись, что нужно уступать место старшим и т.д.
Нам, взрослым, нужно помнить, что образовавшиеся привычки очень стойки ,и нельзя упускать время, наиболее благоприятное для формирования положительных привычек
Кривонос В. Ш. д.ф.н., проф. Самарского гос. пед. ун-та (Самара) / 2009
О детях Манилова, Фемистоклюсе и Алкиде, как и о других детях, появляющихся на страницах «Мертвых душ», как и вообще о детских образах в гоголевских произведениях, нет специальных работ; может, потому такие работы и не пишутся, что тема детей и детства — не просто не основная и не одна из ведущих у Гоголя, но и не суть гоголевская, если сравнивать его творчество, например, с творчеством Достоевского или Л. Толстого. Так что остается в силе до сих пор всерьез не оспоренное мнение В. В. Розанова, что Алкид и Фемистоклюс — всего лишь «жалкие куклы, злая издевка над теми, над кем никто никогда не издевался»1, «куклы, жалкие и смешные, как и все прочие фигуры «Мертвых душ»»2.
В. В. Розанов, сделав акцент на «гротескной природе гоголевской поэтики»3 уловил и отметил важные, бесспорно, особенности изображения гоголевских персонажей, в том числе и интересующих нас Фемистоклюса и Алкида, с тем, однако, существенным уточнением, что в «Мертвых душах» «нет уже собственно гротескных образов куклы, маски, автомата», хотя «след гротескных образов остался», ощущаемый «в особой подаче деталей, портрета, обстановки, в особом развитии сравнений и т. д.»4. Остался этот гротескный след и в образах маниловских детей, но выражает он, конечно же, не злую издевку над символическим толкованием детскости и фигуры дитяти5, а понимание автором места детских образов в общей картине маниловского мира:
«— Какие миленькие дети, — сказал Чичиков, посмотрев на них; — а который год?
— Старшему осьмой, а меньшему вчера только минуло шесть, — сказала Манилова.
— Фемистоклюс! — сказал Манилов, обратившись к старшему, который старался высвободить свой подбородок, завязанный лакеем в салфетку. Чичиков поднял несколько бровь, услышав такое отчасти греческое имя, которому, неизвестно почему, Манилов дал окончание на юс, но постарался тот же час привести лицо в обыкновенное положение.
— Фемистоклюс, скажи мне, какой лучший город во Франции?
Здесь учитель обратил все внимание на Фемистоклюса и, казалось, хотел ему вскочить в глаза, но наконец совершенно успокоился и кивнул головою, когда Фемистоклюс сказал: Париж.
— А у нас какой лучший город? — спросил опять Манилов.
Учитель опять настроил внимание.
— Петербург, — отвечал Фемистоклюс.
— А еще какой?
— Москва, — отвечал Фемистоклюс.
— Умница, душенька! — сказал на это Чичиков. — Скажите, однако ж… — продолжал он, обратившись тут же с некоторым видом изумления к Маниловым. — Я должен вам сказать, что в этом ребенке будут большие способности.
— О, вы еще не знаете его! — отвечал Манилов, — у него чрезвычайно много остроумия. Вот меньшой, Алкид, тот не так быстр, а этот сейчас, если что-нибудь встретит, букашку, козявку, так уж у него вдруг глазенки и забегают; побежит за ней следом и тотчас обратит внимание. Я его прочу по дипломатической части. Фемистоклюс! — продолжал он, снова обратясь к нему, — хочешь быть посланником?
— Хочу, — отвечал Фемистоклюс,жуя хлеб и болтая головой направо и налево.
В это время стоявший позади лакей утер посланнику нос и очень хорошо сделал, иначе бы канула в суп препорядочная посторонняя капля» (VI, 30-31).
Было указано, что у показавшего «несколько детских фигур» Гоголя «нет детской психологии»6; нет ее, добавим, в том смысле, в каком можно говорить о детской психологии у того же Достоевского или Л. Толстого, потому что у Гоголя вообще нет психологии в этом смысле, однако, как уже замечено про гоголевские типы, «несмотря на весь гиперболизм их художественной формы, нельзя не увидеть и подлинной психологической правды, лежащей в основе их «душевных движений», какому бы комическому заострению ни подвергались они под пером художника»7. Есть психологическая правда и в том, как изображены и как ведут себя Фемистоклюс и Алкид, чьи имена-цитаты8 прозрачно намекают на источник номинации (это Фемистокл, государственный и военный деятель из Афин, и названный при рождении Алкидом Геракл, величайший герой в древнегреческой мифологии, сын бога Зевса и Алкмены, жены фиванского царя Амфитриона) и на потенциально героическую биографию носителей имен, предуказывающихразвитие жизненного сюжета в соответствии с прототипическим сценарием.
Фемистоклюс и Алкид получили имена не по христианским святцам, но названы были — и названы не случайно — в честь древнегреческих героев, героя исторического и героя мифологического; так проявились эстетические предпочтения Манилова, сложившиеся под влиянием культуры сентиментализма (массовой его разновидности), включая и моду на античные имена, следствие мифологического просвещениярусского общества, активно проводившегося в XVIII веке с целью европеизации страны9. Популяризация античной мифологии и истории становится в это время мероприятием государственного значения10. Примечательно, что Манилов, пребывая в растерянности от странной просьбы продать мертвые души, интересами государства прежде всего и озабочен; его волнует, «не будет ли эта негоция не соответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?» (VI, 35). И успокаивается, когда Чичиков заверяет его, «что казна получит даже выгоду, ибо получит законные пошлины» (VI, 36). Кощунственного характера чичиковского предложения он как будто не замечает: гражданские постановления важнее для него, чем христианские ценности. Давая детям языческие имена, Манилов и в этом акте вряд ли усматривал какой-либо кощунственный смысл, поскольку они включены пусть и не в христианские, но зато в государственные святцы.
В армии Манилов «считался скромнейшим, деликатнейшим и образованнейшим офицером» (VI, 25). Если эпитеты скромнейший и деликатнейший имеют отношение к маниловскому бытовому сентиментализму, то эпитет образованнейший как раз и предполагает знакомство с античной историей и мифологией, пригодившееся при наречении детей знаковыми именами. О важности для Манилова интересов государства говорит не только сопровождавшее его вопрос Чичикову «такое глубокое выражение», показавшеесявдруг «во всех чертах лица» и «в сжатых губах», «какого, может быть, и не видано было на человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да и то в минуту самого головоломного дела» (VI, 35-36), но и развертывающийся в его воображении сюжет, «что они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество, в хороших каретах, где обворожают всех приятностию обращения, и что будто бы государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами» (VI, 39). Внезапное повышение в чине, чему способствует приятность обращения, по достоинству оцененная государем, совершается в пространстве мечты. Можно думать, что порождаемые именно этим пространством государственные соображения11 определяют и мотивируют выбор Маниловым детских имен, сразу повышающих новорожденных в ранге, превращая их в будущих героев, соответствующих дальнейшим видам России12.
Назвав младшего сына Алкидом, Манилов вполне мог вообразить себя не министром и не генералом даже, а кем-то вроде самого Зевса. Недаром же для Фемистоклюса прочит он дипломатическое поприще: для всемогущего Зевса нет ничего невозможного. Чичиков, например, уверен, что председатель палаты «мог продлить и укоротить по его желанью присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться» (VI, 139). Так что примеры из античной мифологии воодушевляют в гоголевской поэме не одного Манилова. О том, что античное язычество действительно служило для чувствительного Манилова образцом, свидетельствует и надпись, которой была украшена беседка в его усадьбе: «Храм уединенного размышления» (VI, 22). Описание маниловской усадьбы Е. А. Смирнова сравнивает с картинами дантовского первого круга: «Об обитающих в Лимбе героях-язычниках (реально существовавших и мифологических) невольно напоминают имена Фемистоклюса и Алкида»13. Эти имена соприродны маниловскому миру, где сентименталистски окрашенные мечтания питаются усадебным патриотизмом.
Номинация детей Манилова выглядит не только не случайной, но весьма знаменательной. Сквозь образы Фемистоклюса и Алкида, собственные имена которых оказываются и именами нарицательными, просвечивает пародируемый план, придающий как изобразительным деталям, так и самим именам «двойной оттенок»14. Ср.: «Какой злой иронией проникнут у Гоголя рассказ о приготовлении детей в дипломаты, когда они еще не умели утереть своего носа»15. Но здесь у Гоголя не «злая ирония», а именно пародия.
Древнегреческие мифы и их герои не раз подвергались в мировом словесном творчестве пародийно-травестирующей обработке; исключительно популярной была, например, фигура «комического Геракла»16. В случае Гоголя речь идет не о пародировании «эпической героизации»17, а о пародийной имитации биографических историй значимых фигур древнегреческой истории и мифологии.
Так, древний Фемистокл еще в детстве «был полон бурных стремлений» и «сам развивал в себе наклонность к подвигам и к общественной деятельности»; его учитель «не раз говаривал ему: «Из тебя, мальчик, не выйдет ничего посредственного, но что-нибудь очень великое, — или доброе, или злое!»»18. В «Мертвых душах» воинственность Фемистоклюса заставляет учителя принять «суровый вид»: «Это было у места, потому что Фемистоклюс укусил за ухо Алкида, и Алкид, зажмурив глаза и открыв рот, готов был зарыдать самым жалким образом, но, почувствовав, что за это легко можно было лишиться блюда, привел рот в прежнее положение и начал со слезами грызть баранью кость, от которой у него обе щеки лоснились жиром» (VI, 31). В характере будущего героя, которого ожидает что-нибудь очень великое, вдруг обнаруживается нечто злое, признак заключенных в нем дурных задатков.
Древний Фемистокл отличался не только военными, но и дипломатическими способностями: «Но главная заслуга Фемистокла та, что он положил конец междоусобным войнам в Элладе и примирил отдельные государства между собою, убедив их отложить вражду ввиду войны с Персией <…>»19. Понятно желание Манилова видеть своего сына посланником:данное ему и звучащее как отчасти греческое имя20 просто обязывает следовать историческому образцу.
Алкид-Геракл, не рассчитав силы удара, убил кифарой своего учителя музыки Лина, прибегнувшего к наказанию, а у глашатаев царя Эргина, требовавших дань с фиванцев, он отрубил носы, уши и руки и отослал их вместо дани21. В «Мертвых душах» эти эпизоды из биографии мифологического героя подаются в пародийном освещении и откровенно травестируются. Прощаясь с детьми Манилова, Чичиков увидел, что те «занимались каким-то деревянным гусаром, у которого уже не было ни руки, ни носа»; Фемистоклюсу, учитывая его воинственные наклонности, он собирается привезти саблю, Алкиду тоже обещает подарок с намеком:
«— А тебе барабан; не правда ли, тебе барабан? — продолжал он, наклонившись к Алкиду.
— Парапан, — отвечал шепотом и потупив голову Алкид.
Желания маниловских детей и в самом деле выглядят вполне невинными. Они хоть и оставили деревянного гусара без руки и без носа, что вызывает комические ассоциации с поступком Геракла, жестоко обошедшегося с царскими глашатаями, но барабану уж точно не грозит роль мифологической кифары: этим ударным музыкальным инструментом робкий Алкид вряд ли решится ударить своего строгого учителя.
Чичиков называет Фемистоклюса и Алкида «миленькие малютки» и «мои крошки» (VI, 38). Однако используемые Чичиковым для смягчения речи уменьшительные формы связаны скорее с сентиментальной атмосферой маниловского дома, в которую он успел погрузиться, чем с христианским образом дитяти22. В детях Манилова действительно нет, что так возмущало В. В. Розанова, черт, свойственных символическому евангельскому образу; они явно от «мира сего», а не от «царства небесного», а их комическое изображение имеет отношение к серьезной теме (которую будет развивать потом Достоевский) «происхождения зла, первого отклонения от чистоты и невинности»23.
Дело, разумеется, не в том, что их небесными патронами выступаютдревнегреческие герои, а не христианские святые, и что через данные им языческие имена они могут получить поддержку именно этих героев, а не святых. Чичиков, например, носит знаковое для христианской традиции имя Павел24, но особой святостью его образ жизни и его поступки не отличаются. Манилову он предлагает передать ему или уступить «не живых в действительности, но живых относительно законной формы» (VI, 34), а в разговоре с Собакевичем «никак не назвал души умершими, а только несуществующими» (VI, 101). Тема несуществующего, актуализируя проблему зла и его происхождения25, принципиально важна как для поведения приобретателя мертвых душ, так и для картины маниловского мира.
Знаменательна в этом смысле путаница названий деревни Манилова и несуществующей Заманиловки:
«На вопрос, далеко ли деревня Заманиловка, мужики сняли шляпы, и один из них, бывший поумнее и носивший бороду клином, отвечал:
— Маниловка, может, а не Заманиловка?
— Ну да, Маниловка.
— Маниловка! а как проедешь еще одну версту, так вот тебе, то есть так прямо направо.
— Направо? — отозвался кучер.
— Направо, — сказал мужик. — Это будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то есть, живет сам господин. Вот это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и не было» (VI, 22).
Между тем и Маниловка, подобно Заманиловке, которой тут вовсе нет, обладает свойством заманивать и морочить, обнажая значимые признаки «локуса «кажимостей»»26. С обманным местом, где на всем лежит отпечаток мнимости и фиктивности, связаны и имена маниловских детей.
Рассуждения Манилова демонстрируют его склонность к пустой мечтательности, «чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое» (VI, 29); примечательно, что все задуманные им «прожекты так и оканчивались только одними словами» (VI, 25). Чичикова, чья странная просьба ставит его в тупик, Манилов принимает за такого же, как и он сам,любителя слов: «Может быть, вы изволили выразиться так для красоты слога?» (VI, 35). Чичиков, однако, ссылается на «закон», перед которым будто бы немеет: «Последние слова понравились Манилову, но в толк самого дела он все-таки никак не вник <…>» (VI, 35). Так и имена (то есть слова), выбранные им для детей, Манилову безусловно понравились, но в толк самого дела он все-таки и здесь не вник; получилось, что имена были даны для красоты слога.
При первом знакомстве Манилов показался Чичикову «обходительным и учтивым» (VI, 16). Зато у Фемистоклюса и Алкида обходительность и учтивость, судя по их поведению, явно отсутствует; видно, что воспитанием детей Манилов, у которого «хозяйство шло как-то само собою» (VI, 25), не занимается, предпочитая, чтобы и оно шло как-то само собою27. Потому воспитание и передоверено учителю, не случайно производящему столь комичное впечатление28. Так, заметив, что хозяин и гость «были готовы усмехнуться», он «в ту же минуту открывал рот и смеялся с усердием. Вероятно, он был человек признательный и хотел заплатить этим хозяину за хорошее обращение» (VI, 31). Это такой же фиктивный учитель, как фиктивны занимающие Манилова «прожекты», как фиктивно все, имеющее отношение к перепутанной с несуществующей Заманиловкой Маниловке.
Изумившие Чичикова отчасти греческие имена воплощают в себе пустые мечтания Манилова о героическом будущем его детей. Эти несуразные имена сродни несуразному мосту, который строится в воображении Манилова29. Была отмечена показательная неопределенность его характера: «Все в Манилове — неизвестно; все — фикция <…>»30. Ср.: «В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: какой приятный и добрый человек! В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: чорт знает, что такое! и отойдешь подальше <…>» (VI, 24). Фиктивностью отмечены и его мечтания. Имена древнегреческих героев, обнажая пласт пародийной античности в поэме, характеристикой детей Манилова не служат и не определяют их будущую судьбу31. В гоголевской поэме они выполняют другую функцию. Фемистоклюс и Алкид — это не только имена-цитаты и пародийные имена-двойники32,нопрежде всего имена-фикции, соответствующие картине маниловского мира, где все, подобно самому Манилову, поистине «ни то ни се». (VI, 25).
Примечания
2. Там же. С. 142.
3. Манн Ю. В. Поэтика Гоголя. Вариации к теме. М., 1996. С. 360.
4. Там же. С. 263.
5. Ср.: Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977. С. 172-173.
6. Мильдон В. И. Эстетика Гоголя. М., 1998. С. 34.
7. Смирнова Е. А. К вопросу о психологизме в творчестве Гоголя // Филологический сборник. Л., 1970. С. 68.
8. Об интертекстуальном потенциале имени, выступающем в роли цитаты (таковы имена литературных и мифологических персонажей, исторических деятелей и др. ), и о функции имени-цитаты см.: Виноградова Н. В. Имя персонажа в художественном тексте: функционально-семантическая типология: Автореф. канд. дис. Тверь, 2001. С. 17-18.
10. Там же. С. 491.
11. Соображения эти вряд ли свидетельствуют о том, «что в Манилове есть определенные признаки принадлежности его к высшему бюрократическому слою России» (Лихачев Д. С. Социальные корни типа Манилова // Лихачев Д. С. Литература — реальность — литература. Л., 1984. С. 32), хотя государственной бюрократии и государю как ее главе были не чужды увлечения «в сентиментальном духе» и такого же рода «излияния чувств» (Там же. С. 33, 35).
12. Показательно уподобление О. Сомовым в опубликованном в 1832 году «Алкиде в колыбели» Алкиду-Гераклу России, судьбу которой «предрекла сия замысловатая басня древности»: «Кто ныне в тебе не узнает Алкида возмужалого?» (Сомов О. М. Были и небылицы. М., 1984. С. 286).
13. Смирнова Е. А. Поэма Гоголя «Мертвые души». Л., 1987. С. 129.
14. Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь (к теории пародии) // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 212.
16. См.: Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 419-420.
17. Там же. С. 421.
18. Плутарх. Избранные жизнеописания: В 2 т.: Пер. с древнегр. М., 1986. Т. I. С. 216.
19. Там же. С. 221.
22. Ср.: Аверинцев С. С. Указ. соч. С. 175-176.
24. Ср. актуальную для «Мертвых душ» травестийную параллель между Чичиковым и апостолом Павлом: Гольденберг А. Х. Архетипы в поэтике Н. В. Гоголя. Волгоград, 2007. С. 131, 136.
25. См.: Лосский Вл. Догматическое богословие: Пер. с фр. // Мистическое богословие. Киев, 1991. С. 304-305.
26. Фарино Е. Введение в литературоведение. СПб., 2004. С. 499.
27. Что, конечно, не красит Манилова, если вспомнить, что Гоголь «смысл воспитания видит прежде всего в том, чтобы дать выявиться природным добрым началам в человеке» (Смирнова Е. А. Гоголь и идея «естественного» человека в литературе XVIII в. // XVIII век: Русская литература XVIII века: Эпоха классицизма. М.; Л., 1964. Сб. 6. С. 290).
28. Ср.: «Учитель у Гоголя неизменно комичен» (Турбин В. Н. Герои Гоголя. М., 1983. С. 30). Вообще-то не все изображенные Гоголем учителя комичны, но комичность учителя Фемистоклюса и Алкида несомненна.
29. В образах маниловского воображения проявляется «гротескная поэтика несуразности» (Манн Ю. В. Еще раз о мосте Манилова и «тайне лица» // Манн Ю. В. Диалектика художественного образа. М., 1987. С. 266).
30. Белый А. Мастерство Гоголя. М., 1996. С. 98.
32. См. об идее двойника героя в пародии: Фрейденберг О. М. О пародии // Труды по знаковым системам. Тарту, 1973. Т. VI. С. 495.
К списку научных работ