Дети в тюрьме

Условия содержания матерей с малолетними детьми в местах лишения свободы

Ст. 100 УИК:

1. В исправительных учреждениях, в которых отбывают наказание осужденные женщины, имеющие детей, могут организовываться дома ребенка. В домах ребенка исправительных учреждений обеспечиваются условия, необходимые для нормального проживания и развития детей. Осужденные женщины могут помещать в дома ребенка ИУ своих детей в возрасте до трех лет, общаться с ними в свободное от работы время без ограничения. Им может быть разрешено совместное проживание с детьми.

2. С согласия осужденных женщин их дети могут быть переданы родственникам или по решению органов опеки и попечительства иным лицам, либо по достижении детьми трехлетнего возраста направлены в соответствующие детские учреждения.

3. Если ребенку, содержащемуся в доме ребенка исправительного учреждения, исполнилось три года, а матери до окончания срока отбывания наказания осталось не более года, администрация ИУ может продлить время пребывания ребенка в доме ребенка до окончания срока отбывания наказания матерью.

4. Осужденные беременные женщины и осужденные кормящие матери могут получать дополнительно продовольственные посылки и передачи в количестве и ассортименте, определяемых медицинским заключением. Осужденные беременные женщины, осужденные женщины во время родов и в послеродовой период имеют право на специализированную помощь”.

ФЗСС, ст.30:

«Подозреваемые и обвиняемые женщины могут иметь при себе детей в возрасте до трех лет.

В местах содержания под стражей для беременных женщин и женщин, имеющих при себе детей, создаются улучшенные материально-бытовые условия, организуется специализированное медицинское обслуживание и устанавливаются повышенные нормы питания и вещевого обеспечения, определяемые Правительством Российской Федерации.

Не допускается ограничение продолжительности ежедневных прогулок беременных женщин и женщин, имеющих при себе детей.

К беременным женщинам и женщинам, имеющим при себе детей, не может быть применено в качестве меры взыскания водворение в карцер.

В случае необходимости администрация места содержания под стражей может возбуждать в установленном законом порядке ходатайство о временной передаче ребенка родственникам или иным лицам либо в детское учреждение”.

ПВР СИЗО, ст. 2.20:

«Окна камер, где содержатся беременные женщины и женщины, имеющие при себе детей в возрасте до трех лет, оборудуются металлическими решетками без жалюзи”.

Как уже упоминалось выше, ст. ст. 99 и 100 УПК и ст. 30 ФЗСС регламентируют особенности содержания беременных женщин или матерей с детьми до трех лет.

Этой категории заключенных в СИЗО должны предоставить камеру, где содержатся только матери с детьми. Мы бывали в таких камерах — в московском СИЗО-6, где живут 8-10 матерей с малышами, среди них бывают и беременные на последнем месяце. В камерах расположены только одноярусные кровати для матерей и кроватки для детей. Они находятся в более комфортабельных условиях, чем остальные заключенные, живущие по 60 человек в одной камере, если можно считать комфортабельной жизнь матери с грудным ребенком в тюрьме.

Заключенные этой камеры гуляют по два часа в день, хотя ст. 30 ФЗСС не ограничивает продолжительность таких прогулок. Они подчиняются общему режиму, живя под замком.

Но в обычных переполненных СИЗО, где женщины составляют меньшинство, где женских камер мало, вряд ли будет выделена отдельная камера для одной-двух беременных или кормящих женщин. Они будут жить в общих камерах, если не добьются перевода в «больничку”. На окнах камер московского СИЗО-6, где содержались матери с малолетними детьми, стоят металлические жалюзи «реснички”.

На суд «мамочки” ездят чаще всего с детьми, ребенка непросто кому-нибудь оставить. Хотя были сообщения о том, что ребенка «можно оставить сокамернице по доверенности”, «медсестре”. По мнению некоторых, ребенка нередко берут в суд, рассчитывая на смягчение приговора.

Приводим рассказ бывшей заключенной:

«Суд следующий у меня был, когда Илюшке было полтора месяца. Какая проблема возникает? В тюрьме его оставить некому. Суд пять дней, пять дней меня должны возить. Со мной была женщина-нянька, но они не имеют права оставить этой няньке, потому что она зэчка. Кто знает, что у нее на уме? Она возьмет этого ребенка в заложники, и потом хлопот не оберешься. Короче, не с кем ребенка оставлять. Из медсестер ни одна не согласилась: кому это надо? И я должна с этим ребенком ехать на суд, с полуторамесячным. Родился он в мае, а это были первые числа июля. Пекло было, наверное, 35 градусов. Молока нет, молоко в бутылочках делаешь на целый день, там же держат целый день. Молоко на жаре сворачивается, кормить его нечем, пеленать — негде. Сидишь опять же в этом «клоповнике”, уже в суде. Камера — метр на метр, на полу — плевки. Я все это ногами расчищала, ребенка клала на пол, пеленала… Я ездила пять дней на суд с ребенком и за все пять дней женщина-судья мне ни разу не предложила сесть. Все время показания я давала стоя. На руках ребенок: «Подсудимая, встаньте!”. Одно это меня морально добивало. Ребенок орет, ей все равно, она ни на минуту заседание не прервала. Он заходится, орет, меня всю колотит, какие я могу давать в таком состоянии показания?! Я, вроде, баба бойкая, но тут из-за ребенка меня просто трясло. Показания кто-то дает, та же потерпевшая. Я же должна ей какие-то вопросы задавать, послушать, что она говорит, Я не слышу — у меня ребенок орет. Вот так пять дней нас промурыжили, я не помню, кто и что говорил”.

Напомним, что ст. 30 ФЗСС гласит: «К беременным женщинам и женщинам, имеющим при себе детей до трех лет, не может быть применена в качестве наказания мера взыскания водворение в карцер”. В Москве половина ответивших на этот вопрос женщин считает, что водворение матери в карцер возможно, ребенок же ее будет при этом передан в больницу. Того же мнения придерживается и психиатр псковского СИЗО.

В колонии беременные и кормящие матери тоже содержатся в относительно льготных условиях, что установлено законодательно. И питание, и условия проживания у них лучше. Кроме того, они могут не работать, находясь на полном содержании у государства. Однако весь ужас положения заключается в том, что матери не живут вместе с детьми. Дети живут в доме ребенка, их реальным опекуном является главный врач учреждения. Он решает вопрос о госпитализации детей, о методах лечения, в том числе и об оперативном вмешательстве. Мать может только гулять с ребенком один-два раза в день, при условии, что в колонии нет карантина на инфекционные заболевания. Часто это приводит к полному отстранению матери от влияния на судьбу ребенка, негативным последствием чего является ее отказ от ребенка.

Младенцев в московском СИЗО-6 обыскивают и при отправке матери на суд, и по ее возращении, и в других случаях.

Причем матери жаловались, что детей обыскивают на сборном отделении, через которое проходят все вновь поступившие заключенные, и где ребенок может быть заражен любой болезнью. Согласно законодательным актам, которые нам так и не удалось обнаружить, но на которые ссылались заключенные, досмотр ребенка может делать только медицинский работник и только в предназначенном для этого помещении.

Если у матери нет грудного молока, администрация помогает ей с искусственным питанием. Однако известен случай (это произошло в архангельском СИЗО), когда мать, потеряв молоко после падения с верхнего яруса, не могла добиться от администрации искусственного питания, и была вынуждена в течение двух недель кормить двухмесячного ребенка жеваным хлебом. Это вызвало бунт в тюрьме и тогда администрация была вынуждена изыскать средства для покупки молочных смесей.

Большинство опрошенных женщин считает, что у администрации есть возможность обеспечить ребенка искусственным питанием.

Мать в СИЗО практически не разлучается с ребенком, ей некому его оставить, некому передать на время. Единственная возможность временного отдыха матери — это отправка ребенка в больницу.

Все остальные варианты — родственники или детское учреждение — предполагают разлуку на длительный период, чаще всего до освобождения матери. Но иногда отзывчивый начальник колонии, в которой есть дом ребенка, может разрешить матери взять к себе ребенка до 3-4 лет, который жил до этого у родственников или в детском учреждении.

Если отец ребенка на свободе и готов содержать его, мать, безусловно, может передать ребенка отцу на воспитание. Если же отец находится в заключении, то это исключено, так как в мужских колониях не предусмотрено такой возможности, так же как и в мужских камерах СИЗО.

Мать может отказаться от ребенка, и он будет передан в детский дом или усыновителям, если таковые найдутся.

По закону мать и ребенка разделяют, когда ребенку исполняется три года. Если матери остается отбывать заключение не больше года, то по ее заявлению ребенка могут оставить в колонии до 4-х лет.

Но мы знаем о начальниках колоний, которые держат детей в колонии дольше этого срока, делая все возможное, чтобы сохранить ребенку мать, идя даже при этом на нарушения закона.

«Мать страдает и старается воссоединиться с ребенком после освобождения”. Таково общее мнение ответивших на вопросы. В числе прочих были и такие ответы на вопрос о последствиях разделения матери и ребенка:

«Ребенок получает душевную травму”.

«Мать чувствует облегчение”.

По имеющимся у нас сведениям, после освобождения матерей, дети которых были переданы когда-то (по достижении ими 3-х или 4-х лет) в обычные детские дома, не многие вспоминают о своих детях. Обычно освобождающиеся женщины планируют это — но в расчете на «потом”, на время, когда они устроятся на свободе. Однако это «потом” часто так и не наступает.

О заключенных у нас пишут мало, еще меньше — о тех, кто дожидается их на воле. Не принято особенно спрашивать, как жить, когда твой родной человек отбывает наказание в местах лишения свободы. Мы рассказываем истории родителей, жен и мужей, которые ждут своих близких и делятся советами, как продержаться и не сойти с ума. Рецепт простой: солидарность, любовь, надежда и борьба.

«Никто, абсолютно никто не застрахован от тюрьмы»

Иллюстрация: Никита Захаров / «МБХ медиа»Ольга Терновая, Москва

сын отбывает наказание в Иванове уже шесть лет

Сын Ольги работал детским врачом-офтальмологом. В 2013 году его осудили на семь лет колонии за «иные действия сексуального характера» по двум эпизодам с пациентами, с девочкой и мальчиком.

«Во время осмотра глазного дна на авторефрактометре ребенка нужно держать в правильном положении, чтобы провести осмотр качественно. Он придерживал детей за попу, не знаю, за бедра, как ребенка можно удержать, чтобы он не елозил. Ребенок сказал, что врач его трогал, — рассказывает женщина. — Потом он проводил прямую офтальмоскопию. Надо приблизить свое лицо к лицу ребенка, чтобы разглядеть глазное дно. Мальчик сказал, что доктор хотел его поцеловать. Сын говорил: «Я же не виноват. Во всем разберутся». Ну, вот и разобрались: сначала на 14 лет, а потом на семь в апелляции».

По словам Ольги, уже на этапе следствия отец мальчика отказался от обвинения, разобравшись в ситуации, и просил оправдать доктора, но обвинение не сняли. «Мне даже следователь, который вел наше дело, сказал: «Я знаю, что он не виноват, но я ничего не могу с этим сделать, потому что руководство говорит вот так»», — рассказывает Ольга.

Женщина переживала, что из-за статьи сыну угрожает особая опасность в местах лишения свободы, но в Ивановской колонии он на хорошем счету, все называют его Доктор и уважают.

«Первое время я вообще не могла об этом говорить. Мне казалось, что в тюрьме сидят те, кто должен там сидеть. Но сейчас я понимаю, что около половины невиновны: никто, абсолютно никто не застрахован от тюрьмы, — говорит женщина. — Мне хочется поддержать сына, но у меня опускаются руки от отчаяния, потому все мои хождения по прокуратурам, следственным органам, уполномоченным по правам человека ни к чему не приводят».

Артем в колонии уже шесть лет. Если во время следствия деньги уходят на адвокатов, то во время самой отсидки — на содержание заключенного. Это посылки, передачки, оплата звонков и курсов, перевод денег на продукты из магазина в колонии.

«Тюрьма столько денег требует, я бы уже давно возилась с внуками на пенсии, но приходится работать. В ларьке можно купить только консервы, даже чеснок и лук не всегда бывает, а цены бешеные, продают втридорога. Каждый месяц перечисляю не меньше трех тысяч рублей. Посылаю самые простые продукты, например, капусту, морковь, доширак, не какую-то икру и красную рыбу. Думаю, про них он уже вообще забыл, — рассказывает Ольга. — Большая часть зарплаты уходит, понимаете? Я себе отказываю во всем. Я, если покупаю себе йогурт, покупаю питьевой, самый дешевый. Зачем я буду рассказывать, чем я питаюсь? Хочется все туда, чтобы у сына было».

Длительные свидания положены раз в четыре месяца по трое суток, но иногда приходится ждать дольше, потому что комнат всего семь, а в колонии полторы тысячи человек. Это небольшие помещения размером с кухню в хрущевке, там стоит кровать, стол или тумбочка и нерабочий телевизор, в общей кухне — несколько холодильников, плита и микроволновка, есть два туалета и душ, в который страшно заглядывать, рассказывает женщина.

По закону, на длительное свидание может прийти до двух родственников, не считая несовершеннолетних детей. Ольга ездит на длительные свидания вместе с женой сына на машине и везет передачку на 60−80 килограммов и продукты, чтобы готовить эти три дня. Дорога в колонию занимает 5−6 часов. Проводит с сыном пару часов, оставляет его с женой и возвращается домой.

«Меня запускают в два часа, а в четыре я уже должна выйти, потому что у тюремщиков заканчивается смена. Вот представляете, длительное свидание у меня два часа. Обняла, немного поговорила и все, приходится уезжать, опять отрываться от родного и ждать следующего раза, — рассказывает Ольга. — В первый раз мы приехали зимой в пять утра. Документы начинают собирать в восемь, завели на свидание примерно в час. Мы ждали в каком-то вагончике, где якобы работает кондиционер, но зимой, естественно, он был выключен, и согреться было просто негде. Скотские условия. Если наши близкие виноваты, они уже сидят, но мы ни в чем не провинились, и держать нас на морозе несколько часов недопустимо».

Краткосрочные свидания длятся четыре часа. Это общение через стекло и телефонную трубку, которая может плохо работать, а параллельно разговаривают еще человек пять, поэтому общение дается с трудом. Другие варианты общения: звонки в колонию и письма.

«Ждать очень тяжело.

У меня были мысли о суициде, мне не хотелось жить от того, что я не могу вытащить своего ребенка и ничем помочь.

Но это были минуты слабости, конечно. А потом мне сказали, что если не я, то никто не поддержит. В фейсбуке я нашла очень много людей, которые меня поддерживают. Они стали мне очень близкими и дорогими людьми. Нельзя оставаться наедине со своей болью, нужно искать поддержку и общение, — говорит Ольга. — Меня поддерживают друзья, родственники, его коллеги. Но для моих родителей он в длительной командировке в Англии, учится. Они ждут его оттуда, я думаю, правда их бы просто убила».

За шесть лет жизнь Ольги сильно изменилась. Пошатнулось здоровье, теперь она общается с бывшими сидельцами и родителями нынешних. Единственная отдушина — внук и вышивание.

«Мне кажется, я живу не своей жизнью, потому что я могла бы отдыхать и развлекаться, но суды и прокуратура у меня вместо отдыха, театров, кино и книг. Я не хочу так жить. Даже сейчас, когда это все рассказываю, у меня поднимается давление. Время тянется медленно, очень медленно. Мне говорят: «Ну что ты, остался всего год». А мне даже первые месяцы, когда его держали в СИЗО, казались десятилетиями, а вся эта история — дурным сном. А уж когда я услышала приговор, мне казалось, что я просто не доживу. Я очень надеялась на УДО, что этот Новый год мы отпразднуем вместе. Но судья посчитала, что он еще не исправился. Ему открытым текстом говорят: «Ты с такой статьей никуда раньше не выйдешь»».

«Мы давали клятву верности, у нас необыкновенная любовь. Это не каждому дано»

Иллюстрация: Никита Захаров / «МБХ медиа»Юрий Легачев, Новосибирск

дождался жену из новосибирской ИК-9

Надежда Легачева работала главным бухгалтером фирмы «ОСТ», уголовное дело на нее завели по доносу акционера, который, как говорит Юрий, мошенническим путем присвоил имущество других акционеров и перевел прибыль фирмы на свои счета. Надежду приговорили к пяти годам лишения свободы за мошенничество и присвоение, дело Юрий называет заказным и незаконным. Надежде тогда было 60 лет.

Пара привыкла к жизни в разлуке: семья военных, в молодости жили порознь, мотались по гарнизонам.

«Бытовые трудности нас не особенно беспокоили. Люди военные, многое повидали. Главная проблема психологическая: почему мою любимую, невиновную женщину посадили по ложному доносу отпетого негодяя? Где же наше хваленое правосудие? — говорит Юрий. — Возникает чувство растерянности, злобы, негодования. Пригодились знания, большой жизненный опыт и настоящая любовь. Но одно дело переносить такие ситуации по молодости, и совсем другое — на седьмом десятке».

Во время следствия Надежда находилась в СИЗО, телефонной связи не было. «Будто Папуасия какая-то, все против человека», — говорит Юрий. Общаться можно было только во время свиданий «за стеклом» два раза в месяц и через адвоката. Иногда Юрий приходил к изолятору, чтобы увидеться с женой хотя бы через окно. Когда Надежду перевели в ИК-9 на окраине Новосибирска, общение стало регулярным: созванивались каждый день, разговаривали по видеосвязи по тарифу 10 минут за 100 рублей, виделись на свиданиях.

«Видеосвязь некачественная: плохая слышимость, рябь. С марсоходов на расстоянии 400 миллионов километров от Земли отличные снимки, отличная связь. А тут расстояние 300 метров и такая гадость, — рассказывает Юрий. — Были хорошие краткосрочные свидания в кафе на территории зоны. Но потом их заменили на свидания за стеклом. На длительных свиданиях Надежда отводила душу в готовке, после пресной, невкусной, однообразной пищи в столовой колонии домашняя курочка и овощи шли на ура».

Как правило, мужчины в ситуации, как у Юрия, падают духом, винят во всем своих жен и уходят от них, говорит Легачев, но его отношения с женой стали только крепче.

«Трудности закаляют. Любовь с седьмого класса школы. Под венец пошли 43 года назад. Это почти вся взрослая, сознательная жизнь. За время нашей совместной жизни мы вполне адаптировались ко многим стрессовым ситуациям, и тюремные испытания мы перенесли гораздо легче, чем многие другие семьи, — говорит мужчина. —

Бросить свою боевую подругу в трудную минуту мне не позволяет офицерская честь.

Мы давали клятву верности, у нас необыкновенная любовь. Это не каждому дано. Это нужно тщательно беречь».

У Надежды обострилась гипертония, в колонии не принимали необходимые ей медикаменты, а дешевые лекарства, которые ей предлагали, не помогали, рассказывает Юрий. Когда умер ее отец, семье удалось добиться трехдневного отпуска, нужно было каждые два часа звонить дежурному по колонии с домашнего телефона, проверки были утром и вечером. На могилу отца из-за этих ограничений Надежда попала только после условно-досрочного освобождения в сентябре 2018 года.

«Самое главное, никогда не падать духом. Жить назло всем и вся. Планировать каждый свой день. Не замыкаться в себе. Общаться с людьми, — советует мужчина. — Обязательно нужно занять себя физическим трудом. Ходить в пешие походы. Зимой на лыжах. Побольше времени проводить на работе. Не нужно оставаться одному, лежать на диване и жалеть себя. Надо двигаться. Сделайте хотя бы первый шаг, и сразу станет легче».

«Я остаюсь с ним, потому что считаю, что он, конечно, виноват, но его довели до этого»

Иллюстрация: Никита Захаров / «МБХ медиа»Ольга, Москва

муж отбывает наказание в Рязанской области

Ольга попросила не называть ее фамилию. В 2018 году ее мужа приговорили к восьми годам лишения свободы за убийство 85-летней матери. По словам Ольги, пожилая женщина доводила семью, издевалась над сыном, а однажды, когда он выпил, завязалась драка, мужчина не рассчитал силу и убил мать. Вину он полностью признал. Ольге 60 лет, ее мужу 62, они прожили вместе полжизни, женщина ждет мужа уже полтора года. Старший сын не может простить убийство, младший пишет отцу письма в колонию. Внукам и чужим людям семья говорит, что мужчина живет в деревне. Ольга — единственный человек с воли для своего мужа.

«Целый год не могла прийти в себя, похудела на 20 килограммов. Я вообще этого от него не ожидала. Мне было очень тяжело. Я замкнулась, никому ничего не рассказывала. Знает ограниченный круг людей. Стыдно ли об этом говорить? Хорошего-то мало, — говорит женщина. — Я остаюсь с ним, потому что считаю, что он, конечно, виноват, но его довели до этого. Потом мы с ним прожили 36 лет, я не могу его бросить. Больше помогать ему некому. Можно сказать, мы даже стали ближе. По крайней мере мы даже ни разу не поругались. Он у меня особо ничего не просит, все по мере возможности. Это, конечно, тяжело, у меня здоровье не ахти какое, но сейчас я уже стараюсь об этом не думать. Хожу на мероприятия в Центр социальной защиты, в театр, в бассейн, на экскурсии, занимаюсь цигун, езжу к внукам. Дети меня не бросают».

Ольга почти каждый день разговаривает с мужем по таксофону, а раз в четыре месяца ездит к нему на длительные свидания. Колония мужа находится в селе Клекотки, Рязанской области. Женщина общается с другими родственниками заключенных этой колонии в интернет-сообществе, там делятся новостями, советами, поддерживают друг друга.

«Надо заниматься собой, продолжать жить своей жизнью. Когда он долго не звонил, мне казалось, его вообще нет, а сейчас нормально, он звонит, я все рассказываю, посылаю фотографии детей и внуков, — говорит Ольга. — Время летит очень быстро. Я не вижу, как проходит день».

«Колония — такая казарма, в которой вбивается, что зэк — не человек»

Иллюстрация: Никита Захаров / «МБХ медиа»Владимир, Новосибирск

приемный сын отбывает наказание в колонии строгого режима в Новосибирске

Владимир попросил не называть его фамилию, так как переживает, что у сына могут появиться проблемы с администрацией колонии: взыскание или водворение в ШИЗО. Приемный сын Владимира Егор в 2016 году получил 15 лет колонии строгого режима за попытку сбыта наркотиков: в его гараже обнаружили три пакета с «веществом растительного происхождения, пропитанным синтетическим наркотическим средством» массой чуть больше пяти грамм. Сколько в этом веществе собственно наркотика, не устанавливалось. Сейчас Егору 25 лет, он отсидел уже 3,5 года. Владимир выступает его общественным защитником, поэтому у него был доступ к сыну и он мог оказывать ему поддержку во время следствия, готовиться к допросам, когда адвокат был занят другими уголовными делами. Владимиру 46 лет, дождаться сына для него вполне реально, но сейчас главная цель защиты — сократить срок.

«У нас позиция активная, нет такого, что мы сложили руки, сидим ждем, в окошко поглядываем и дни считаем. Я захожу в колонию как защитник, готовлю жалобы, сейчас мы на стадии кассационного обжалования, поэтому в первую очередь наше ожидание — борьба, потому что 15 лет ни в какие ворота не лезут. Поскольку я не юрист по образованию, пришлось научиться, в некотором роде уже разбираюсь в уголовном процессе, — рассказывает Владимир. —

Трудность в том, что судопроизводство невозможное: белое называется черным, черное — белым.

А так у нас, как у всех: передачи раз в четыре месяца, свидания и того реже, не чаще раза в полгода, фактически два раза в год, потому что нет мест».

Ждать сына Владимиру еще 11,5 лет. Но уже за 3,5 года Егор изменился: постоянно напряжен, боится за свою жизнь, отвык от личного пространства. Владимир говорит: «Колония — такая казарма, в которой вбивается, что зэк — не человек. Все находятся в одном помещении». Егор — единственный сын Владимира, на воле у молодого человека осталась жена, которая ездит к нему на свидания два раза в год. Почти все доходы семьи уходят на содержание Егора.

«Нельзя опускать руки, нужно бороться. Помните, что близкий находится там и вы ему нужны, а если вы на воле раскисните, то кто ему поможет? Полезно общаться в разных сообществах родственников заключенных. Это самоорганизация, самопомощь, потому что, к сожалению, у нас нет действенных институтов, которые могли бы помочь родственникам заключенных. Есть группа именно по 228 статье, где делятся своими новостями. С успехами у нас у всех, к сожалению, плохо. Это именно народная статья. В колониях строгого режима большая часть заключенных именно по 228-й. Бороться с судебной системой невозможно, они не признают ошибки, но я не думаю, что для вас это новость».

«Обнять человека, посмотреть в глаза, поговорить дорогого стоит. Понимаешь, что все не зря»

Иллюстрация: Никита Захаров / «МБХ медиа»Олеся Мазняк, Новосибирск

муж отбывает наказание в Кемеровской области, сын — в Норильске

Сын Олеси ввязался в продажу спайсов в конце 2014 года. Тогда семье были нужны деньги на лечение младшей дочери Ангелины, у нее органическое поражение центральной нервной системы и эпилепсия, девочка постоянно нуждается в реабилитации. В 2015-м спайсы приравняли к наркотическим средствам. В феврале того года 18-летнего парня задержали за сбыт, 4 года и семь месяцев длилось следствие, судебные разбирательства и обжалование, а осенью 2019 года его и мужа Олеси этапировали в колонии. Мужа осудили по этому же делу за подготовку к сбыту. Это был интернет-магазин, «коллег» привлекли в составе преступного сообщества.

«Любая мать будет защищать своего сына, он для нее, естественно, самый лучший и замечательный. Но по человеческим качествам он такой и есть. Когда мы узнали о диагнозе дочери и понадобилась реабилитация, сын пошел на это, чтобы найти средства на лечение сестры, — рассказывает Олеся. — Я не хочу, чтобы это выглядело «Ой, мои какие замечательные и чудесные», да, они нарушили закон, но наказание чересчур суровое: сыну 12 лет, мужу 7,5. А какие-либо послабления, УДО, амнистии заключенных по наркотическим статьям обходят. Мальчики, которые действительно совершили ошибку, стали пушечным мясом для инсценировки борьбы с наркопреступностью»

Ездить к мужу в колонию в Юрге Кемеровской области Олесе не так далеко, но сын сидит в Норильске, почти в трех тысячах километров. Добраться туда можно только на самолете, Олеся планирует поехать к сыну летом. «Я читала в интернете, колония хорошая, если можно применить такое слово к колонии», — говорит женщина. В последний раз она виделась с сыном 24 сентября 2019 года. Общаются по переписке.

«Трудности были всегда. Первая мысль у меня была «А как же теперь я буду жить?» У меня осталась только пенсия ребенка, два сидельца, дочери нужна реабилитация, — рассказывает Олеся. — Два года работала кассиром в кинотеатре посменно, сутки подруга с Ангелиной сидит, сутки я. Когда билеты покупали подростки, я в каждом видела своего сына. Думала, вот мой сидит, а ребята просто живут нормальной жизнью. Горестно было первое время привыкнуть, но потихонечку получилось. За эти годы страданий у меня появилось очень много настоящих друзей, больше всего тех, кто сам прошел этот путь».

«Русь сидящая» открыла в Новосибирске офис, Олеся им руководила, прошла курс общественного защитника. Год назад Олеся подала жалобу в ЕСПЧ и стала его представителем.

«А кто кроме меня это сделает? Ну вот кто? У меня ответственность за Ангелину и за сына, это даже объяснять не надо, он всегда будет моим ребенком в любых обстоятельствах. У меня ни разу не было мысли не дождаться мужа. Это моя семья, это мои родные и близкие люди. За эти годы мы сплотились, 18-летний сын писал: «Мама! Мы выживем, главное, как вы будете с Ангелиной», — говорит Олеся. — Я научилась жить в этом режиме. Это не привычка, а адаптация. У меня ушел год только на то, чтобы спокойно дышать после передачки сыну в СИЗО и не трястить».

Здоровье Олеси испортилось во время судов и обжалования. На одном из заседаний женщине стало плохо, врач посоветовал пойти к психологу, она пропила курс антидепрессантов. Сейчас Олеся не работает и сидит с ребенком. В 2019 году городские власти выделили им квартиру вне очереди после судебных разбирательств из-за жилья. Денег ни на что не хватает, но помогают друзья и «Русь сидящая», например, фонд купил Ангелине инвалидную коляску, и ездить на процедуры стало легче.

«Не близким людям я особо не рассказываю. Чиновникам я сразу говорю: «Наш папа в местах лишения свободы», — говорит Олеся. — Друзья абсолютно нормально воспринимают. Мне раньше казалось это так страшно и тяжело, но оказалось, очень многих коснулась тюрьма».

В день нашего разговора Олеся вернулась домой после первого длительного свидания с мужем. «Обнять человека, посмотреть в глаза, поговорить дорогого стоит. Понимаешь, что все не зря, не зря ждешь. Очень сильно хочу к сыну», — объясняет женщина. На свидание ее отвез сокамерник мужа по СИЗО.

«Мне было некомфортно и очень холодно. Труб отопления я не увидела, был калорифер над дверью, но его не хватало, чтобы обогреть помещение. И запах, ничем не передаваемый запах тюрьмы: сигарет и немытого тела, особенно в комнатах для свиданий, — рассказывает Олеся. — Домашним накормить перво-наперво, поговорить без цензуры и вживую, поддержать в человеке какую-то человечность очень важно, ведь многих ломают тюрьмы».

С начала следствия прошло уже почти пять лет, ждать освобождения остается еще больше.

«Я на своем опыте точно знаю, что помощь и поддержка людей, которые проживают такую же жизнь, выводит из состояния постоянного горя. Как их найти? В очереди на передачи, на свидания, в интернете, через фонды, та же «Русь сидящая». В свое время я вышивала, чтобы успокоиться. Молилась поначалу, но мне не помогает».

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Мария Ноэль — российский журналист, правозащитник, автор проекта «тюремные дети», женщина, которой самой пришлось выносить ребёнка находясь в сизо, а после — растить его в исправительной колонии

На каком сроке беременности вы оказались в СИЗО?

На пятом месяце. Вадик – мой третий ребёнок, и забеременела я каким-то чудом. За несколько лет до этого перенесла тяжёлый инсульт, и такие беременности, как моя, требуют большой осторожности. Естественно, руководство СИЗО и врачи понимали это. Ни моя смерть, ни смерть моего ребёнка им были не на руку. Они писали ходатайства в суд, пытались мне помочь. На самом деле, они, конечно, пытались помочь себе избавиться от лишних трудностей… Первое, с чего началась моя «новая жизнь» — издевательства со стороны конвоя. Нет, не физические, а эмоциональные. Я наслушалась разных вариаций на эту тему «надо было думать, когда совершала преступление», «ты ж понимала, что ты делаешь», «мамаша», ну, и так далее. Живот уже был хорошо заметен, и сам факт беременности был постоянным предметом насмешек. Так было не только со мной, это практика общепринятая: «пожурить». Все виды унижения, пожалуй, были опробованы. Я впервые столкнулась с таким отношением к женщине в целом, и в частности, к беременной. Это был шок, я всё время рыдала, а они (конвой) всё время ржали с меня.

Ржали?

Понимаете, это может, странно прозвучит, но они (администрация исправительных учреждений, сотрудники системы ФСИН – прим. KYKY) неплохо относятся к детям. Что-то вроде «я бабушка — я справилась лучше». И отношение к узницам – как к несостоявшимся женщинам, таким «неприкаянным детям». Если женщина ждёт ребёнка, находясь в местах лишения свободы, этой беременности очень быстро найдут объяснение: выгода, глупость, всё, что угодно, кроме того, что этого ребёнка вы любите и ждёте. Никто не будет за вас радоваться, никто не будет вам сочувствовать. Всё, что у вас теперь есть, — вы и ребёнок, плюс те люди, которые вас ждут на воле. Единственное, что можно и нужно сделать – это понять «правила игры», а они есть. В 2011 году мы составили своеобразное пособие по беременности в СИЗО, к прочтению, что называется, рекомендовано.

Перекос в отношении к женщине связан с очень кондовой точкой зрения, советской. Уже больше 60 лет дети в местах лишения свободы содержатся отдельно от мам. Их изолируют, объясняя это «необходимостью», чтобы уберечь от «непутёвых матерей».

У нас очень длинная история, которая берёт своё начало ещё со времен ГУЛАГа. Несмотря на то, что сейчас в лагерях есть много изменений в лучшую сторону, и в целом нельзя сказать, что женщин держат совсем уж за скот, тем не менее, на подсознательном уровне система живёт традициями ГУЛАГа. Мы пережили колоссальное «расчеловечивание», а такие вещи не проходят бесследно.

Вы рожали в тюремной больнице?

Я — нет. У меня было кесарево сечение, и меня оперировал один из лучших врачей Уфы. У меня амбивалентные чувства к тому, что произошло. После родов с нами в одной палате 24 часа в сутки находилось три человека из конвоя… Через какое-то время эти люди перестают восприниматься как чужие. Они не родные, не друзья, но ты их знаешь, привыкаешь… Опять же, моя история – не правило и не исключение. Когда конвоя для сопровождения не хватает, женщин, бывает, пристегивают наручниками к родильному столу. Бывает, этапируют на первые сутки после родов, а ребёнок — как свободный человек – либо находится в роддоме положенный ему срок, если нужно обследование, либо, что чаще, отправляется с матерью в СИЗО. Ниточка и связь рвется очень тихо и незаметно. Постепенно ребёнка отдаляют от мамы. Женщина, родившая в тюрьме, всё время должна доказывать своё право быть матерью. Получив приговор (или даже раньше, оказавшись подследственной), ты точно так же тихо и незаметно перестаёшь быть частью «большого мира» и начинаешь жить порядками и уставами «маленького города», где всё зависит от администрации, а от тебя не зависит ничего.

Каков стандартный порядок действий после родов?

Ребёнок и мама возвращаются туда, откуда прибыли в роддом. Вместе либо по отдельности. Если маму ожидает этап, её этапируют вместе с грудным ребёнком в пресловутом «столыпинском» вагоне. По прибытии в исправительную колонию ребёнка помещают в Дом ребёнка, который находится на территории колонии (в городе Хабаровск он находится за территорией). Мама имеет право видеться с ребёнком в свободное от работы время. Сама она содержится в тех же условиях, что и другие заключённые. Ребёнок содержится в колонии до трёх лет. Если маме осталось сидеть год или меньше, то пребывание ребёнка могут продлить и до 4-х лет. Если маме сидеть ещё долго, а ребёнка некому из родных забрать, он отправляется в детский дом. Многие такие мамы и дети больше никогда в жизни не встретятся. Некоторые заберут своих детей из детских домов, и их процент тоже невелик. Единицы уедут из зоны вместе с мамами и больше никогда туда не вернутся.

Сколько часов в день мама может провести с ребёнком?

Закон гласит, что в свободное от работы время. А если мамочка не работает? У нас весь отряд некоторое время не работал, и нечем было заняться, кроме «вышивания» или бесконечной «уборки территории», и всё равно — два часа утром и два вечером. А дети – очень маленькие. От рождения до трех лет – тот возраст, когда мама нужна почти круглосуточно. Здесь возникает следующая проблема: у женщины в стрессе, которая никогда раньше не рожала, процесс материнской любви может просто не запуститься как механизм. Любовь — это ведь тоже своего рода процесс. Я не могу сказать, что женщины, которые находятся «там» – совершенно обычные мамы. Нет, им действительно нужна помощь извне.

Я часто слышу даже от правозащитников определение «женщина сложной судьбы» или «да она всё равно сядет» — сарказм такой. Да, это женщины, столкнувшиеся со сложностями. И что теперь? Вывести в чистое поле и «выжечь огнемётами»?

Не каждая узница, имеющая ребёнка, осознаёт себя матерью. Однако неправильно приводить как аргумент привычки (например, курение): «Да какая она мать, вон курит!». Это просто глупости. В зоне курят все или почти все, потому что курение — не просто привычка, но и способ коммуникации, и «универсальная валюта». Нужно говорить не об этом. Нужно говорить о милосердии, а такое слово, к сожалению, встречается всё реже и реже.

А мама может, например, устроиться нянечкой туда, где содержится ее ребёнок?

Теоретически — да. Я сначала работала няней, а затем стала вести музыкальные занятия. Практически весь персонал, который работает с детьми – это люди «с воли». Нянь набирают из числа заключённых. Как правило, по принципу «неконфликтности» с администрацией, а совсем не по принципу наличия либо отсутствия ребёнка.

Это привилегия?

Это хорошие условия, пусть денег и не платят как за работу на «промке». Работа няней у отряда «мамочек» приравнивалась к общественным работам и не оплачивалась. Зато там можно было питаться вместе, если оставалось что-то из продуктов, хотя если об этом узнают — накажут. Детей кормят гораздо лучше, чем узниц. За время моего пребывания только несколько раз были перебои с детской едой, и пока её не завезли в лагерь, у детей несколько дней были перловка и суп на тушёнке. Многие обвиняют тех, кто идёт работать с детьми, за якобы поиск хороших условий. Там есть душ. Да, ужасный и страшный, но это горячая вода. Ты можешь помыться горячей водой два раза в день. Сравните с «баней» раз в неделю. Опять же, в разных колониях и условия разные. Мама, находящая в местах лишения свободы, не особенно может влиять на что-то, касающееся ребёнка, и всё же она обязательно должна эта делать. При этом важно стараться иметь опрятный вид и не терять адекватность.

А как администрация реагирует на тех, кто пытается бороться за права собственных детей?

У меня лично была очень странная ситуация: я в полном шоке, но при этом совершенно не «молчащая». Если мне что-то не нравилось — говорила. Ну а когда кормящая мать объявляет голодовку, это совсем трэш. Как только ты начинаешь бороться за права ребёнка — тебе сразу же объявляют «злостное нарушение». У меня таких было 14 или 15.

Особенно смешно сейчас говорить об этих нарушениях, учитывая, что я освободилась по УДО (условно-досрочное освобождение – прим. KYKY), понимаете да? Все нарушения и поощрения, да вообще всё – в руках администрации. Первому начмеду (потом сменился руководящий состав), который в нашей колонии отвечал за то, как содержатся дети и что едят, было много лет. Он пил, и в принципе, ему всё было безразлично.

Какова, на ваш взгляд, самая важная проблема, с которой сталкиваются женщины после освобождения?

Ресоциализация. Женщина выходит – и понятия не имеет, как жить в этом мире, куда идти. Многие за время отсидки забывают, извините, как еда готовится. Многие не забирают детей именно потому, что уверены в собственной несостоятельности, считают, что не смогут позаботиться о ребёнке. А для общества они уже не люди. Нет, не люди второго сорта, а именно – не люди. Ведь в лагеря отправляют, образно говоря, чтобы «сжечь» личность. Нужно об этом писать, говорить, показывать, если мы говорим вообще о гуманизме.
KYKY: После показа фильма Натальи Кадыровой «Анатомия любви» и вашего проекта «Тюремные дети», как вы считаете, «лёд тронулся»?
М. Н.: Нам удалось переломить точку зрения ФСИН России на совместное проживание матерей и детей. Понятно, что всё происходит не так быстро, но происходит. Мы с Натальей Кадыровой не были знакомы до того, как появился фильм. Я занималась проектом, а Наташа в это время уже снимала это кино. Я сначала была настроена скептически, типа: ну, ещё одно кино. Всё оказалось не так. Фильм важный, программный, что называется. После его выхода нам начали писать и звонить люди. Спустя год фильм показали на Первом канале. Да, не в прайм-тайм, а ночью, но всё таки показали.

Сколько вашему сыну сейчас?

Вадику 11 лет. Мы живём сейчас жизнь, очень далёкую от той. И всё же… Душа после зоны — это выжженное поле. Тем более, женская. У всех разные сложности: кто-то не может найти человека в жизни, близость с мужчиной отходит на второй план. Кто-то снова совершает преступление, просто потому, что попадает назад «в среду» или просто не находит себе места «вне зоны». У нас система мест лишения свободы — это другая эпоха, жизнь, оторванная от большого мира. И назад многие возвращаются. Они выходят и не знают, что им делать в жизни.

А сегодня в России кто-нибудь реально занимается помощью женщинам из мест лишения свободы?

Есть движение «Русь Сидящая» (основатель и исполнительный директор фонда «Русь Сидящая» – Ольга Романова, российская журналистка, лауреат премии ТЭФИ, жена осужденного в 2008 году бизнесмена Алексея Козлова – прим. KYKY). Фонд занимается помощью в том числе женщинам после освобождения. Важно понять, что это точно такие же люди: им нужно есть, чистить зубы, иметь доступ к медицинской помощи… А самая простая реакция со стороны общества – «сама виновата». Всё, точка. Я глубоко убеждена, что если женщину пересадить из одной почвы в другую, она способна корни пустить: и дом, и дети – всё будет. Я такие примеры знаю. Позиция «сама виновата, сама и отвечай» – по-настоящему асоциальна.

О чём вспоминать страшнее всего? Из «той жизни» в зоне?

Есть вещи, которые ты будешь переосмысливать столько, сколько живёшь. Самое страшное — смерть. За время моей жизни в лагере я стала невольным свидетелем того, как оборвались две жизни: неожиданно, непостижимо. Смерть женщины и смерть ребёнка. Я пишу книгу. Переписываю, думаю вот уже десять лет, как об этом рассказывать. И есть вот такой отрывок:
Маленький город – книга о женской тюрьме, портреты и жизни героинь, несколько из тысяч и тысяч женщин, которые никому не нужны. Я попробовала описать их там – там, где жизнь стоит как болото, где, чтобы жить, недостаточно просто дышать, просто придумывать, как выжить. Где дети – новорожденные – средство манипуляций, а слова «радость» и «счастье» – вызывают усмешку. После которой они, с выжженной душой приходят в большую жизнь, становясь нашими соседями по миру. Жизнь в женской тюрьме страшная, душная и подчиняется неведомым людям законам.

Публикуя сейчас эти записки, я выполняю два обещания. Одно – уже умершей женщине, как памятник на её безымянной могиле, другое – матери погибшего ребенка. Остальные новеллы – исходя из собственной невозможности не писать об этом. Это трудно читать, судьбы женщин тюрьмы не вызывают сочувствия, чаще всего звучит разнообразных форм комментарий: «А что вы хотите, они преступницы, и тюрьма – не санаторий». И поскольку таких комментариев предостаточно, я в качестве эпиграфа взяла другой – тот, что у меня и, я очень на это надеюсь, у многих еще людей находит отклик и побуждает к мыслям, эмпатии, рефлексии. А у кого-то – к действиям. Это слова замечательного фотографа, много лет снимавшей женские тюрьмы, Виктории Ивлевой: «Я не могу заставить себя не жалеть их».

Наташа

Наташа пришла в отряд в положении. Провела в СИЗО пять месяцев. Даже странно, как медленно текли её дни во время следствия и суда. Обычно в делах, каким было её дело, все проходит быстро, без сучка и задоринки – месяц-другой, и «столыпин». Она была осуждена на два года за кражу. На воле у нее остался старший ребенок, а младшего она носила уже в тюрьме. Наташа была из небогатой семьи, дочерью очень добрых, но замученных бедностью людей. В их деревне и работать-то было негде. Что земля давала, то и ели. Пила смертно, конечно, не без того. В свои двадцать три года выглядела отвратительно. Видимо, жизнь не то что не казалась ей медом, а совсем была невыносимой.

Она была очень некрасивой. Беременность предполагает, что женщина хорошеет, даже в условиях несвободы. Но дитя внутри освещает и делает жизнь осмысленной не для всех – Наташа была из таких. Возможно, она стала бы даже хорошенькой – некрасивость необязательна при носе-картошке и маленьких глазах. Даже распухшие во время беременности дочерью губы после родов стали обычными полными губами молодой женщины. Наверное, всю красоту, как говорят в народе, забрала дочка.
Но и роды не украсили Наташу. Она осталась прежней – с сальными волосами, которые были обесцвечены перед самой посадкой – это было видно по черным отросшим корням, нездоровым желтым цветом лица, прыщами. В маленьком городе нерях не любят. Не только те, кому неряшливость просто отвратительна, как факт. Не любят все, потому что спальня – одна на всех. Кровати стоят так близко друг к другу, что ты можешь почувствовать малейшую перемену в изменении запахов соседки. Именно поэтому здесь на вес золота дезодоранты и все косметические принадлежности, которые могут создать приятные обонятельные ощущения. Но откуда ей было их взять – эти достижения цивилизации, которые здесь можно только получить от родных, купить в лавке или обменять на что-то.

Наташа потом приспособилась – стирала белье, помогала мыть полы. Но до этого прошло столько мучительных для нее дней. Никто не хотел подходить к ней близко. Никто не хотел сидеть с ней за одним столом. Никто не хотел с ней даже говорить. От Наташи всегда шел какой-то запах. Сложно было понять, на что он похож – настолько он был неприятным, отвратительным. Каким-то жутким. Никто и не собирался диагностировать «что это», нет, желающих не было. Взять пахнущую женщину в товарки, помощницы – ну, знаете ли. Так, как орали на Наташу, как её гнали отовсюду – на моей памяти за все два года больше не было ни разу. Только разве что стукачка Оксана получала такую же долю пинков и остракизма.

И тут за дело взялась Стелла – завхоз на зависть всей зоне. Высокая, толстая, властная. Облагородить неопрятную девушку – да-да! – входит в обязанности завхоза. Наверное, другие завхозы применяли более простые методы, чем Стелла, не выискивая сложных путей, добиваясь чистоты нерадивых обитательниц воплями, тумаками, публичным позором и написанными докладными в особо сложных случаях. Но Стелла не была таковой. Ей не была чужда человечность. Она даже была человеколюбива – несмотря на откушенное ею на воле ухо гражданского мужа.

Стелла взяла шефство над Наташей. Завхоз была терпелива. Она проверяла, выстояла ли Наташа очередь в умывальню утром, почистила ли зубы, дождалась ли свободного места в туалете вечером, чтобы совершить хотя бы частичное мытье из майонезного ведерка.

Впервые попадая в маленький город, все мы испытывали одну и ту же проблему, которая мучает всех без исключения. Как сходить в туалет или помыться в помещении, где находится больше, чем пять человек. Отсутствие перегородок, три или четыре унитаза – все это всегда является причиной многодневного, а у некоторых – многомесячного запора. Это называется стрессом новичка. У Наташи был весь букет. Из-за врожденной стеснительности и приобретенной запуганности она не могла заставить себя раздеться в присутствии других людей. Стелла помогла ей. Сначала она орала, ругалась, «чморила» Наташу, использовала, не мудрствуя, все привычные методы воздействия в группе. Пока однажды Наташа не вскинулась и не закричала:

– Я не могу дождаться своего места. Я занимаю, занимаю, а меня все время выгоняют! А потом «отбой», и когда мне мыться?!

И Стелла, подняв от изумления бровь, взяла Наташу за рукав, протащила по коридору, и, влетев в туалет, заорала:

– А ну, быстро подняла руку та, кто сейчас её выгнал!

Желающих сознаться не нашлось, зато мгновенно освободилось место среди плотно стоящих друг к другу двенадцати человек.

Теперь Наташин день начинался и заканчивался, как у всех. И наверное даже лучше, чем у многих. Стелла взяла Наташу «помогалкой». И если судить по настроению и чувству удовлетворения, получаемым от выполняемой работы, у Наташи-помогалки завхоза статус был повыше, чем у секретаря начальника колонии. Наташа стирала белье – свое и Стеллы настоящим порошком «Тайд», с ароматом альпийских лугов и в спокойной уверенности – она знала, что под навесом во дворе всегда есть свободная веревка для сушки. Наташа сушила его, зная, что его никто не украдет, иначе Стелла найдет вора и превратит его жизнь в ад, который не приснится даже самой распоследней «крысе».

Теперь у Наташи была еда. Она ела то же, что и завхоз. Из чувств благодарности и пре-данности она ела после принятия кушаний самой Стеллой и помыв за ней посуду. Наташа четко блюла «субординацию» – никогда не садилась за стол вместе с ней.

Прошло два месяца после Наташиных родов. Жизнь налаживалась, и вместе с этим закономерно приходили другие радости – от встреч с маленькой прехорошенькой дочкой на лице Наташи разливалось умиление. Только вот молоко быстро пропало, у многих приходящих на кормление по часам оно пропадало быстро. Но Наташа продолжала яростно сцеживаться, хотя смысла в этом не видели даже врачи Дома ребенка.

Когда через неделю исчезла последняя надежда, Наташа стала выполнять оставшиеся материнские обязанности по правилам маленького города – два часа в день на прогулке – с такой же тщательностью и пунктуальностью, как и те несколько дней, когда у нее было молоко и она кормила свою маленькую дочку. Её сильно поношенный бушлат – из старых, дряхлых, Стелла все собиралась справить ей новый, да так и не успела – был виден во время каждой прогулки – все положенные два часа утром и вечером. Подруг у нее не было, да она и не стремилась.

Теперь совсем никто не обращал на нее внимания. Лишь старались обойти, потому что запах был неистребим. Никто не заметил, как её увели однажды ночью в медсанчасть. Наташа не вернулась.

Мы все узнали, что она была там, когда однажды утром Стелла сказала, что Наташа сегодня ночью умерла. Что она три дня была в коме. Что очень мучилась, а везти в город никто не хотел – то ли боялись, что не довезут, то ли было недосуг. И у Стеллы – такой могущественной среди обитательниц, такой властной, твердой и жестокой – подрагивало правое верхнее веко – она не в силах была вызвать скорую, отправить Наташу в реанимацию – то была не её епархия. Можно было не сомневаться – если бы Стелла знала, что Наташа вот прямо сейчас корчится от боли, из её рта и носа выходит желчь – гепатит не щадит перед смертью – Стелла подняла бы на ноги все имеющееся начальство, все управление, да что там – весь город Челябинск – и Наташу бы спасли. Но глаз Стеллы дрожал, предательски сухим, лающим, четко поставленным голосом она говорила, что Наташу не смогли спасти. Глядя на нее, очевидно справляющуюся с волнением, я заплакала. Билась мысль: «Она жила рядом с нами и умирала. Она уже пахла смертью, а мы не догадывались и сворачивали с её дороги. Нам бы только знать…». Эта безвозвратность, невозможность вернуть хотя бы один из дней, отмотать все назад – не было бы сейчас такого душащего стыда за малодушие.

Стараясь не шуметь, я вышла из комнаты. Я шла и вспоминала, как справлялась с рвотными позывами, когда видела Наташину грязную форму – она только пришла в отряд, была с большим животом. Как ни разу не вызвалась помочь ей. Как молча слушала летевшие в её адрес насмешки и гневные слова, просто выходя в такие моменты в другое помещение. Я шла к дому ребенка, где осталась маленькая Наташина дочка, чтобы повидать её. Слезы текли и текли. Мне было невыносимо стыдно за все, чем я не помогла ей. Наверное, это был один из самых важных дней моей жизни в маленьком городе, потому что мне и сейчас за это стыдно.

В доме ребенка я уже много месяцев работала няней и вела «музыкальные» занятия, через КПП прошла беспрепятственно, нигде не задержавшись. «Вольная» няня первой группы вынесла Ксеню – двухмесячного человечка с самыми голубыми глазами, какие я только видела в жизни. Я спросила, могу ли я удочерить её? Няня грустно улыбаясь сказала, что я далеко не первая из жительниц, кто сегодня интересовался этим. И что, к сожалению, людям с судимостью детей удочерять или усыновлять нельзя. А так она бы отдала как минимум троим обратившимся сегодня. Няня унесла малышку, мы поплакали и разошлись. Вскоре пришло радостное известие. Наташину малышку приедет забирать бабушка – Наташина мама.

А Наташа лежала на периметре. На счастье администрации был крепчайший мороз. Морга в санчасти не было, и тела умерших клали в мешок и выносили на периметр – полосу под забором с колючей проволокой на границе маленького города и большой жизни. Там она и лежала – в мешке на скованной морозом земле – первые четыре дня после своей мучительной смерти, избавившей её от мучительной жизни.

Через четыре дня приехали долгожданные родственники малышки – мама и сестра Наташи. Глядя слезящимися глазами и убирая выскочившую прядку седых волос под черный платок очень сухой маленькой рукой, Наташина мама сказала руководителям:

– Я за внучкой приехала. Дочь забирать не буду. Вы уж похороните её сами. Мне не на что.

Наташа похоронена без креста и таблички. Фамилия не сохранилась, как и место её последнего упокоения. Эта новелла – вместо памятника.

Сын Майкла Дугласа вышел из тюрьмы после длительного заключения. Сейчас Кэмерон Дуглас находится в так называемом halfway house — специализированном доме для реабилитации и адаптации преступников. В этом году Кэмерону исполнится 38 лет, и он планирует написать мемуары о своем превращении из наследника голливудской династии в заключенного.

В 2010 году Кэмерон Дуглас был арестован и помещен в тюрьму Камберленд за хранение и продажу наркотиков, включая метамфетамин и героин. Кэмерону грозил 10-летний срок, но приговор был смягчен — и он получил 5. Через несколько лет Кэмерону все-таки продлили срок заключения. На это повлияли многочисленные инциденты с наркотиками в тюрьме: в частности, при помощи своей 33-летней женщины-адвоката он занимался контрабандой запрещенных препаратов для преступников. Известно, что препараты в исправительное учреждения сообщница Дугласа проносила в бюстгалтере.

Кэмерон Дуглас

Майкл Дуглас с первой женой и матерью Кэмерона — Диандрой ЛукерКэмерон Дуглас — сын Майкла Дугласа от брака с Диандрой Лукер, союз с которой продлился с 1977 по 2000 год. Вслед за своим отцом и дедушкой, Кирком Дугласом, Кэмерон также хотел стать актером и даже успел сняться в четырех фильмах: «Мистер Крутой» (1996) с Джеки Чаном, «Семейные ценности» (2003) с отцом, дедушкой и бабушкой, «Адам и Ева» (2005), «Под кайфом» (2008). В последнем ему не досталась главная роль, но он практически полностью повторил сценарий этой картины в своей реальной жизни. Как и у главного героя Тристана, у Кэмерона было все: деньги, уважение, любящие родители и светлое будущее. Но ему всегда хотелось от жизни чего-то более увлекательного и не столь определенного — впоследствии это привело его к жизни наркодилера.

В интервью отец Кэмерона — Майкл Дуглас — взял на себя вину за плохое воспитание сына, назвав себя никудышным отцом. При этом тюремное заключение Майкл назвал спасением для сына, который «мог либо умереть от передозировки, либо быть убитым».

Я думаю, что это шанс начать новую жизнь для него. И он это знает,

— сказал Майкл Дуглас.

Майкл Дуглас с отцом Кирком Дугласом и сыном Кэмероном

Майкл Дуглас с сыном Кэмероном, супругой Кэтрин Зетой-Джонс и младшими детьми — Кери и Диланом