Содержание
- 80 лет протоиерею Александру Меню. Вспоминает протоиерей Владимир Тимаков
- Как мама отца Александра Меня митрополиту стол не накрыла
- О «письме Эшлимана-Якунина»
- О том, как отец Александр Мень научился плавать
- О книгах и «волшебной тряпочке»
- Хранители веры. О жизни Церкви в советское время (Ольга Гусакова, 2014)
- МИТРОПОЛИТ ИЛИЯ КРИЧАЛ БОГОРОДИЦЕ: «РУСЬ ПОГИБАЕТ! СПАСИ!» Рассказы протоиерея Владимира Тимакова
80 лет протоиерею Александру Меню. Вспоминает протоиерей Владимир Тимаков
Как мама отца Александра Меня митрополиту стол не накрыла
С отцом Александром Менем мы дружили семьями.
В молодые годы своего священства я служил в Николо-Кузнецком храме, что между станциями метро Павелецкая и Новокузнецкая. Там прослужил я двадцать девять лет.
Отца Александра я визуально знал еще по семинарии: в год моего окончания академии будущий отец Александр туда поступил.
Уже тогда Александр Мень был всесторонне эрудированным молодым человеком, использовавшим свои знания, конечно же, для формирования собственной личности, но он охотно делился ими с окружающими.
Первое высшее образование у него – светское. Его отец был инженером, и любая религия была ему чужда, мать же, будучи еврейкой, преисполнена была беззаветной преданности Христу. В качестве иллюстрации приведу один эпизод.
Протоиерей Владимир Тимаков
Служил в то время отец Александр, кажется, в Алабино. В его храм должен был приехать митрополит Крутицкий и Коломенский Николай (Ярушевич). Архиерейское служение – всегда радость. Даже сама встреча архиерея выражает собой особое торжество. После богослужения обычно устраивается застолье.
Закупив для этого продукты (а купить их тогда было непросто), перед службой отец Александр вручил их своей матери, сказав: «Вот продукты, займись-ка приготовлением стола. Времени у тебя достаточно – целое архиерейское богослужение».
«Все будет исполнено, сынок, – сказала она, – только позволь мне взглянуть на встречу архиерея».
«Что ж, полюбуйся и займись столом».
От торжественности встречи, от красоты облачения архиерея Елена, мать отца Александра, просто обомлела и в состоянии этом пребывала всю архиерейскую службу.
Богослужение закончилось, митрополит с отцом Александром обменялись содержательнейшими речами, архиерей благословил всех присутствующих и по приглашению настоятеля направился к праздничному столу.
Последней под благословение подошла мать отца Александра. Когда же митрополит благословил ее, она как бы очнулась: «Сынок, – с сокрушением произнесла она, – стола-то я не накрыла…»
Положение, в котором оказался отец Александр, было более чем пикантным. Каждому понятно, что не умышленно была совершена оплошность, а исключительно потому, что Елена вся погрузилась в богослужение и молитву. Естественно, во время богослужения, кроме молитвы, ничего другого для нее не существовало, и о «земном» она вспомнила только тогда, когда митрополит направился к столу.
Скрасилось все тем, что друзья отца Александра быстро и умело распорядились продуктами и в мгновение ока накрыли стол. Благодушие, доброту и широту души проявил и сам митрополит. Вместо взыскания он восхвалил Елену, и именно за то, что она отдала предпочтение богослужению, а не застолью.
Свои слова митрополит подкрепил евангельским благовестием: «Марфо, Марфо, печешися и молвиши о мнозем. Мария же благую часть избра…».
Митрополит был умный, идейный, благостный, добросердечный и мужественный иерарх (за что и был смещен, а спустя некоторое время был взорван и сам Преображенский храм, в котором он служил, – так власти хотели искоренить память о нем).
Такой-то митрополит и свел казус с застольем к содержательному общению, прошедшему в несказанной радости.
Но вот что заслуживает внимание: совершенную оплошность нельзя расценивать как случайность, ведь ею был выявлен дар умной молитвы. Елена, мать отца Александра, была прихожанкой Николо-Кузнецкого храма. Знал я ее не понаслышке, и говорю о ней как свидетель: она умела молиться.
О «письме Эшлимана-Якунина»
Отца Александра узнал я, как было упомянуто, еще в семинарии, но общались мы поверхностно, просто были знакомы. Более тесно сошлись мы с ним по поводу письма Патриарху, написанного небезызвестными «декабристами» (письмо было подано в декабре) – Эшлиманом и Якуниным.
Отец Александр нашел во мне единомышленника в том, чтобы обоюдными усилиями устранить неразумие, связанное с упомянутым письмом.
Патриарху тогда было написано обличительное письмо, объемом, по крайней мере, в сто двадцать листов печатного текста. Мы хорошо понимали, что не только Патриарх, но и ни один архиерей читать такой труд не будет.
Письмо должно быть на страничку–полторы, а оперировать такими фолиантами – значит загубить дело на корню. Это мы с отцом Александром настойчиво внушали «декабристам».
Однако натолкнулись на непонимание. Ни отец Николай Эшлиман, с которым тогда я встретился впервые, ни отец Глеб Якунин, которого я знал ранее, не вняли нашим предупреждениям. Они рвались в бой и слышать не хотели наши доводы.
В Божием деле такое недопустимо. Эгоизма, «самости» даже в зародыше не должно быть, иначе насмеется сатана, как, собственно, и случилось. Всякому ясно, что совершено ими, бесспорно, величайшее дело, явившее пример исповедничества, завершилось же все бесславно…
Отец Николай Эшлиман подал прошение о снятии священнического сана… Отец Глеб Якунин был запрещен в священнослужении, но, невзирая на это, основал и поныне возглавляет «самую свободную церковь» (священник Глеб Якунин умер 25 декабря 2014 года – прим. ред.). Все – по слову Наполеона: «От великого до смешного – один шаг».
К моменту подачи упомянутой петиции в Москву приехал митрополит Антоний Блум. Зная мои отношения с экзархом, «декабристы» попросили передать ему их труд. В советское время решиться на такое было безмерно опасно, но мне сделать это удалось.
В храме, в котором он служил, после всенощной, в алтаре я вручил митрополиту то, что написали Эшлиман и Якунин. Владыка взял их труд, увез с собой и прочитал его ночью. На другой день, после литургии он спросил меня: «Что это за священники могли такое написать?».
«Владыка, – ответил я, – они не побоялись возвысить свой голос, старались озвучить патриарху и властям, какова ситуация в Церкви». «Я прочитал весь труд, – продолжил Владыка, – могу сказать только, что лично я запретил бы их в служении».
Такова была реакция митрополита Антония Блума на письмо «декабристов». Предвидя это, мы с отцом Александром Менем и пытались склонить их к разумным шагам, но не смогли.
Патриарх Алексий к письму отнесся с удивительным терпением, вроде бы даже с симпатией, поскольку в нем звучала критика правительства за угнетение православной веры. Долгое время патриарх им просто не отвечал.
Время шло, «декабристы» написали патриарху новую петицию. Наша с отцом Александром задача была – убедить ревнителей веры в том, что если уж и писать воззвание, то приемлемое и по содержанию, и по объему.
Нам удалось уговорить отца Николая и отца Глеба обсудить все в спокойной обстановке у меня дома. Для помощи в работе над письмом мы с отцом Александром пригласили отца Всеволода Шпиллера. Это был вынужденный маневр, поскольку понимали мы, что лично у нас не хватит ни сил, ни авторитета для достижения цели.
Выслушав меня, отец Всеволод задумался, но потом дал согласие. «Декабристов» же мы просто поставили перед фактом встречи со Шпиллером.
В беседе с Эшлиманом и Якуниным отец Всеволод был, как всегда, на высоте. Выслушал их аргументы и, не выражая прямо своего несогласия, весьма красочно показал, что письмо недостаточно аргументировано и не выдерживает никакой критики ни с фактической, ни с этической стороны.
Заседали мы, помнится, не менее трёх часов. Говорил, в основном, отец Всеволод, которого мы с отцом Александром всячески поддерживали.
В конечном счете, отец Всеволод описал итог, к которому приведет письмо, если оно будет получено патриархом в таком виде, и посоветовал «декабристам» доработать текст, подойдя к этому с предельной ответственностью. Результатом встречи стало то, что второму обличительному письму хода дано не было.
Стоит ли упоминать, что ни сам отец Николай Эшлиман, ни отец Глеб Якунин писем Патриарху не писали, они лишь скрепили содержимое своими подписями.
Первое письмо в какой-то мере все же встряхнуло интеллигенцию, второе – не увидело света. И с этого момента у нас с отцом Александром началась достаточно тесная дружба, которую в дальнейшем мы продолжали уже семьями.
О том, как отец Александр Мень научился плавать
Отец Александр был великолепнейшим другом, собеседником. Никаких трудностей в общении с ним никогда не возникало, никакого стеснения он не вносил, легко и радостно вливался в любую компанию в любой обстановке.
Встречались мы с отцом Александром обычно или у него в доме, или в моей квартире. Дружба упрочилась еще совместным отдыхом: в летний период мы отдыхали – один год на Селигере, другой – в Абхазии. Часто присоединялись к нам отец Глеб Якунин, отец Николай Эшлиман, отец Алексей Злобин.
Без леса и воды отдыха мы не признавали. Нашим требованиям полностью отвечали и Селигер, и Абхазия. В Абхазии мы останавливались в разных местах – в Сухуми, в Гаграх, на Новом Афоне.
Отдых обычно складывался из того, что днем (в Абхазии) мы ходили по горам, а вечером, спустившись с гор, наслаждались морем. Часто исполняли старинные русские песни, уделяли время и поездкам по достопримечательным местам.
Общение проходило в разговорах. Мень был прекрасным рассказчиком. О любом музее, о выставках он мог рассказывать часами, мы слушали его с раскрытыми ртами.
Была у отца Александра одна слабость: он боялся воды. Странность невероятная! С одной стороны, без леса и воды он не мыслил отдыха, воды же панически боялся.
Водобоязнь его была связана с попытками «прославленных» пловцов научить его плавать. Все учение сводилось к тому, что его завозили на глубину и бросали в море – выплывай. Естественно, он, наглотавшись воды, тонул, его, конечно же, откачивали. Испытав подобный опыт три раза, он сказал: «С водой покончено раз и навсегда, у меня с ней дружбы нет».
На Селигере, как правило, мы отдыхали на островах, в палатках, за продуктами необходимо было ездить в Осташков – на моторной лодке.
В описываемые времена техника была «на грани фантастики», мотор мог заглохнуть в любое время и в любом месте. Зная водобоязнь отца Александра, мы всячески старались освободить его от поездок на лодке. Он же, если требовалось, делал вид, что воды не боится, и садился в утлую лодчонку.
От панической боязни воды я захотел излечить его, научив плавать.
– Отец Александр, можешь ли ты отдыхать без леса? – как-то спросил я его.
– Не могу, – ответил он.
– А без воды?
– Тоже не могу.
– Если без воды ты не можешь отдыхать, получается, что она тебе друг?
– Конечно, друг, но только тогда, когда я гляжу на нее.
– А я хочу, чтобы ты все-таки полюбил ее во всех моментах, сдружился с ней. Я тебя научу плавать.
– Меня уже учили моряки.
– Глупые были твои моряки, ты мне доверься. Сейчас мы войдем в воду (было это на море), там, где ты скажешь «стоп», мы остановимся. Войдем ровно настолько, чтобы руками не доставать до дна, и при этом только и нужно, чтобы ты воды не боялся.
Мень согласился.
– Теперь повернись лицом к берегу и внимательно следи за мной. У тебя на глазах я буду стараться утонуть.
Набрав воздух, я лег лицом на воду. Полежав, сколько смог, встал и спросил отца Александра:
– Утонул?
– Нет.
– Теперь точно также ляг на воду сам и убедись, что утонуть ты не сможешь. Утонуть можно только в том случае, если от испуга начнешь кричать, тогда, наглотавшись воды, пойдешь ко дну. В принципе же человек не может утонуть. Убедись в этом сам – набери воздуха, ложись на воду и постарайся утонуть. Бояться нечего, ты в любой момент сможешь встать на ноги.
Отец Александр набрал воздуха, лег, полежал, когда воздух закончился, встал.
– Утонул?
– Нет…
– Теперь повтори.
Отец Александр опять набрал воздуха и лег на воду. Убедившись, что не тонет, он встал.
– Осталось самое малое. Повернись лицом к берегу, набери воздуха, ляг на воду и руками греби к берегу. Бояться нечего – ты же знаешь, что плывешь к берегу, когда у тебя закончится воздух, встанешь на ноги.
Он поплыл к берегу, доплыл, встал на ноги.
– Что же ты, друже, скрывал! Оказывается, ты умеешь плавать. Теперь тренируйся – лицом вниз, а когда закончится воздух, подними голову, вдохни и плыви дальше.
Через два дня, не больше, отец Александр на глубине подплыл ко мне и говорит: «Обопрись-ка на меня, я попробую тебя до берега довезти»…
О книгах и «волшебной тряпочке»
Куда бы ни ехал Мень отдыхать, он брал с собою «два чемодана» книг. Фактически, они и составляли весь его скарб (из одежды он брал самую малость), и за отпуск все эти книги он прочитывал. Со стороны могло показаться, что он их просто перелистывает. Так нет же – досконально все штудировал.
Его интересовали и точные науки, и искусство, но в основном, он отдавал предпочтение книгам богословского и философского содержания. Как он успевал прочесть такое количество книг – загадка. По-видимому, черпал из них только самое нужное.
Шли 1960–70-е годы. Продолжался страшный духовный голод. Книги, которые были выпущены еще до революции, уничтожались, но все-таки в то время их можно было купить.
В год моего поступления в семинарию – 1947 год, академия и семинария находились в Москве, на территории Новодевичьего монастыря и именовались «богословский институт» и «богословско-пастырские курсы». От входных ворот Новодевичьего монастыря до Успенского храма вела дорожка, по обеим сторона которой продавались книги.
Книги в продаже, в основном, были богословские, богослужебные, философские, житийные. Купить их можно было, но у студента денег-то — кот наплакал. Но мы на книги тратили последние гроши. Так и осело в сознании, что самая большая ценность, это книги.
Со временем появилось у меня и другой интерес – древние иконы. Той же «болезнью», как оказалось, страдал и отец Александр Мень.
Именно этому «недугу» Зосимо-Савватиевский храм обязан теперешним своим обликом. Находящиеся сейчас в храме иконы – XVII-XVIII веков, – все они или прямо из моей ризницы, или были обменяны на мои же иконы, только более поздние, но в серебряных ризах. В том и парадокс весь – храм, восстановленный из руин, выглядит, будто никогда и не закрывался.
Расскажу про курьезный случай. Как-то навестил наш храм диакон Андрей Кураев. Все внимательно осмотрел и обратился ко мне с вопросом: «Откуда все это? Разве храм не закрывался?». «Да я его таким и получил, только он был закопченный и грязный. Я тряпочкой его протер, он и засиял».
Выслушав это, Кураев по этому поводу больше ни единым словом не обмолвился, а прощаясь, сказал: «Тряпочку свою не выбрасывай – пригодится». Кураев, пожалуй, был единственным, кто правильно шутку понял и труды мои оценил. Таков результат моего интереса к иконам.
В советские времена Божье слово негде было услышать. Да и сама проповедь сводилась к пересказу Евангелия или к чтению жития святых. Пересказать Евангелие, лучше, чем это сделал Божий Дух, – глупая претензия. Проповедь должна раскрывать глубинный смысл, заложенный в богослужении, в иконах, в самом тексте Священного Писания.
Отец Александр Мень был почему-то с этим не согласен, укорял меня за проповеди вероучительного характера. «Во времена неслыханного духовного голода, – говорил он, – вероучительные проповеди – непозволительная роскошь».
Обычно отец Александр Мень принимал гостей у себя дома. Перед встречей он заходил в магазин, покупал котлеты (в большом количестве) и потом вел беседу, стоя у плиты. Смазывает сковороду, жарит котлеты и в то же самое время так мастерски и красиво говорит, что у всех дух захватывает.
Для меня такое просто немыслимо. Я и сам должен быть сосредоточен, и слушатели не должны заниматься посторонними делами. У отца Александра все обстояло по-другому.
Гости сидят, бывало, за пустым столом, на котором ничего нет. Поджарив партию котлет, отец Александр выкладывает приготовленное на пустую тарелку, стоящую на столе, возникает движение и шум … и на тарелке пусто. И так повторяется всякий раз, когда на тарелке появляются котлеты. Мень снова жарит, увлеченно при этом рассказывая, а сам же котлет не попробует – ему некогда.
И это после всех иерейских трудов на приходе. Так отец Александр умел совмещать беседу даже с приготовлением еды, супруга в этом ему никогда не помогала.
Записала Дарья Менделеева
Фото: Виктор Аромштам
Архивные фотографии — с сайта alexandermen.ru
Хранители веры. О жизни Церкви в советское время (Ольга Гусакова, 2014)
Протоиерей Владимир Тимаков
Трудно было искать священства в советское время, доподлинно зная, что одни священники расстреляны, другие – в ссылке, третьи участи своей ждут. У меня все было проще – я восхищался архиереем, который службами, наставлениями, молитвами и постом освящал весь свой жизненный путь.
Протоиерей Владимир Тимаков (род. 1929) – настоятель храма преподобных Зосимы и Савватия в Гольянове (с 1990), настоятель храма великомученика и целителя Пантелеймона при ЦКБ РАН «Узкое» (Москва). В 1955 году рукоположен в сан священника. С 1955 по 1984 год служил в храме святителя Николая в Кузнецах в Москве, в 1984 году переведен в храм Тихвинской иконы Божией Матери в Алексеевской (Москва). Кандидат богословия, почетный доктор богословия.
– Отец Владимир, расскажите, пожалуйста, о своем детстве, семье, воспитании.
– Помнить себя начал я лет с двух. Потому утверждаю это, что в возрасте трех с половиной лет из деревни, в которой я родился, меня увезли в Каменку-Белинскую (райцентр). С детством же моим у меня связано несколько ярчайших воспоминаний; помню их так ясно, будто происходило все только вчера. Опишу свой первый сознательный визит в Божий храм в селе Кевда (в двенадцати километрах от нашей деревни). Приехали мы туда в таком составе: мама, сестра, ныне здравствующая (на семь лет старше меня – сейчас ей девяносто один год – и поныне от всех недугов лечит себя земными поклонами), я и мой брат Алексей, мальчик, прямо сказать, «не от мира сего». Лично я не помню ни его капризов, ни строгости ко мне, ни единого скандала, который бы он учинил по отношению к кому-либо. Не делал он этого не из трусости, не из угодничества, а исключительно потому, что с достоинством всегда себя вел. Как-то в игре брату как капитану команды обманом подсунули детишек. Во встречной же команде «случайно» оказались взрослые парни. Команда брата проиграла, но и в проигрыше он вел себя с необыкновенным достоинством. В сравнении с ним я выглядел последним сорванцом. Но вот необъяснимость: брат остался на кровавых полях войны, я же и поныне привитаю здесь, в земной юдоли.
Но возвращусь к описанию. Нас, детишек, привезла мама к священнику упомянутого села и усердствовала над тем, чтобы священник обратил внимание на ее любимцев – моих сестру и брата. Священник же почему-то изрек: «Эти-то ладно… вот у вас растет!» – и указал на меня. Я же был сорванцом из сорванцов. Мама этому весьма удивилась и к его словам отнеслась скептически. «Странно… – потом рассуждала она вслух, – а говорят еще, что он прозорливый!»
– Ваша мама, Мария Васильевна, была глубоко верующая. От нее вы переняли веру?
– Не скажу, что всецело от нее воспринял я веру, но и не без ее помощи. Вы знаете, конечно, слова Христа: «Не бывает пророк приятен в отечестве своем и в дому своем». В плену у убеждения этого был и я: «Что понимает она в науке?» – говорил я себе. Правда, необходимо отдать ей должное: она молилась по ночам. Еще она очень хорошо пела. Все это – следствие пребывания ее в монастыре. Ее сестра Татьяна, моя крестная, была инокиней, насельницей монастыря, расположенного где-то вблизи Каменки-Белинской. Каждое лето мама приезжала в монастырь к сестре. Там, по-видимому, было очень хорошее пение, которое мама слушала с упоением. В том и загадка вся: не имея музыкального образования, сложнейшие сольные номера знаменитых композиторов мама исполняла потрясающе красиво и с музыкальной точки зрения безупречно.
Она была простой крестьянкой, однако я позволю себе сказать кое-что о ее «неграмотности»: по приезде из деревни в райцентр (город Каменка-Белинская) какое-то время мы жили при школе, где работал мой отец. Как-то он срочно понадобился директору. Телефоны тогда были редкостью, поэтому директор лично пожаловал в наше жилище. Дав указания отцу, он повернулся к выходу. Стена с входной дверью вся была увешана иконами, среди которых особо выделялся Господень Крест. Прославленный директор, награжденный орденом Ленина, увидев иконы, просто оторопел (шел 1937 год, объявленный безбожным). Оправившись от шока, он повернулся к отцу и строго спросил: «Что это?» Отец молчал. Мама же размеренным шагом с достоинством прошла мимо директора и, встав между стеной с иконами и директором, сказала: «Сергей Иванович (так его звали), вы что, забыли? Это – иконы и крест!» Произнесла это она столь убедительно, с таким достоинством, которого дотоле я в ней не замечал. После этих слов директор выскочил из квартиры как ошпаренный. Учитывая страшные атеистические годы, я поступок мамы расцениваю ныне как исповедничество. Потому и говорю, что формирование моей личности обходилось не без ее участия.
Однако решающую роль сыграла мама в одну из наших поездок в Пензу, что фактически изменило всю мою дальнейшую судьбу. Было это на Пасхальной седмице 1944 года. В Пензе, войдя в храм, мы были поражены неожиданностью – там служил архиерей епископ Кирилл (Поспелов). Облачен он был в изумительный саккос, который был повторением патриаршего саккоса – красного бархата, с золотом. Никогда не видел я ничего подобного. Потому молился я тогда не на иконостас и иконы, а на архиерея. Это-то и не ускользнуло от мамы. Епископ Кирилл обычай имел после службы всех до единого благословлять. Мама со мною подошла к архиерею под благословение и вдруг спросила: «Владыка! А не нужен ли вам мальчик?» (явное свидетельство ее знакомства с архиерейской службой). «Мальчики-то мне очень нужны, – сказал архиерей, – вот только не знаю, имею ли я право на то, чтобы они прислуживали мне на богослужении. Я узнаю и тогда скажу». Жили мы за восемьдесят километров от Пензы, посему наш следующий приезд в храм пришелся то ли на Преполовение Пятидесятницы, то ли еще на какой-то другой праздник, помню только, что было это еще на пасхальных днях. Подходим к архиерею; увидев нас, он говорит: «Где ж вы были? Я так вас искал!» Тут все и решилось. Владыка сразу же взял меня к себе келейником и назначил первым иподиаконом (чистая катастрофа!). Что понимал я в богослужении, придя «от сохи»?
– А отец ваш, Александр Михайлович, тоже был верующим?
– Отец мой был верующим, но ровно настолько, чтобы, садясь за стол, молиться, равно как и, вставая из-за стола, он молился. Мать-то крепко была воспитана в церковном духе. Отец же – крестьянин, потом рабочий, соответственно, и молился «по рабоче-крестьянски», не задаваясь вопросами, не мучаясь проблемами. Бога он чтил. Нечто неожиданное открыл я для себя в зрелом возрасте, и это поразило меня: я никогда не слышал от него никакой ругани. Самое крепкое его ругательство, которое в сердцах он мог произнести: «Волк бы тебя не ел!» В общем-то, весьма забавная ругань – даже волк должен гнушаться тобой! Другой ругани я от него никогда не слышал. Это не значит, что я выгораживаю его. Его я очень любил, но он меня, однако, не всегда гладил по головке. Иногда вваливал, но всегда за дело!
– То есть вы из крестьянской семьи?
– Да. Но потом, когда мы переехали из деревни в город, отец завхозом работал.
– Я знаю, что ваша супруга, Фаина Николаевна, из семьи священника.
– Да, отец Николай Георгиевич Титов был сельским священником в подмосковном селе Киясово под Каширой.
– Их семья подверглась преследованиям в советские годы?
– В 1930-е годы несколько раз приезжали из райцентра, чтобы отца Николая арестовать. Спас председатель Киясовского колхоза. При аресте обязательно должен был присутствовать представитель местной власти, в данном случае – председатель колхоза. Он же присутствовать при аресте наотрез отказался. «Не могу, – сказал он, – участвовать в аресте человека, у которого восемь человек детей, один другого меньше, они голодными останутся. Идите и забирайте. Я не пойду». Конечно, от него требовали присутствия и угрожали, но он проявил стойкость. Три раза приезжали с тем, чтобы священника арестовать, но так ни с чем и уезжали. Тяжелые моменты были и другого рода. Например, приедет с вечера машина (на которой, предполагается, отца Николая должны увезти), остановится перед окнами и освещает их, показывая, что за священником приехали. Супруга собирает ему вещи… Потрясения такого рода им приходилось переживать неоднократно. И все-таки его не взяли. Но потому только, что председатель колхоза порядочным и твердым оказался.
– Так он и служил всю жизнь в Киясове?
– Нет, в Киясове он прекратил служение. Требовали-то от него, чтобы он отказался от сана. Он же твердо заявил: «Этого я не сделаю. Я священник – и от сана не откажусь». Тогда потребовали отказаться от служения в киясовском храме. Здесь отец Николай, видимо, слабость проявил. «Отказываюсь, – написал, – служить в этом храме». После этого он уехал в Москву и устроился на работу. Во время войны, в 1943 году, его пригласили служить в село Среднее под Каширой. Храм небольшой, однако трехпрестольный. В церкви этой он прослужил до 1953 года, до конца своих дней.
– А когда архиерей решил вас при себе оставить и сказал об этом, у вас не возникло сомнений по этому поводу?
– В июле 1944 года владыка получил указ митрополита Ленинградского Алексия, Патриаршего Местоблюстителя, о своем переводе на Среднеазиатскую кафедру. Здесь-то владыка и предложил мне ехать с ним. У меня на этот счет даже раздумий не было. Наоборот, я необычайно обрадовался! Кроме ликования, в памяти моей больше не сохранилось ничего.
Все обстояло вот как: скончался Патриарх Сергий. Местоблюститель Патриаршего престола Алексий (Симанский), будущий Патриарх, тут же перевел владыку Кирилла в Ташкент. А здесь, в Средней Азии, в пустыне между Джамбулом и Алма-Атой, ранее владыка провел в заключении ровно десять лет. Во время поездки в Алма-Ату он показал мне место своего заключения: на горизонте при взгляде из вагона видны были бараки, обнесенные колючей проволокой. Ни деревца, ни кустиков, только смотровые вышки, песок да палящие лучи среднеазиатского солнца. Это и была зона.
– Владыка Кирилл вам рассказывал, как его арестовали?
– Весьма скупо. Лично я обоснованно предполагаю, что причиной этому послужили его доблести – деятельность в пользу голодающих Поволжья. Вот как все было: во времена голода в Поволжье владыка (тогда протоиерей Леонид) был настоятелем собора в Саратове. Он развил такую бурную деятельность по сбору средств в пользу голодающих, что саратовские власти, увидев его необыкновенный пыл, сказали ему: «Делать тебе здесь нечего, направляем тебя в распоряжение Калинина». Приехав в Москву, протоиерей Леонид Поспелов сразу же отправился к Патриарху Тихону и сказал ему, что властями города Саратова он послан в распоряжение Калинина. Патриарх этому обрадовался: «Мы тоже, – сказал он, – делали сборы. Денег собрали много, передать же их голодающим не можем, связей с правительством у нас никаких нет. Теперь, надеюсь, в этом ты нам поможешь». Протоиерей Леонид Поспелов связался с властями, дали ему охрану и подводу, и, кажется, даже не одну, загрузили все собранное Патриархом и доставили в банк. Занявшись подсчетом, банк прекратил все прочие операции.
Калинин по достоинству оценил присланного в его распоряжение священника и дал ему новое поручение, сказав: «Делать тебе здесь нечего, деньги есть не будешь, поезжай на Украину, и все деньги, которые соберешь, обращай в хлеб». Отец Леонид отправился на Украину. Там выступал на заводах, фабриках, стадионах, в театрах… Везде его призыв помочь голодающим имел необыкновенный отклик. На собранные средства он покупал муку. С Украины будущий владыка привез тринадцать вагонов муки. Два вагона саратовские власти предоставили в его распоряжение. Хочется надеяться, что и остальные вагоны с хлебом дошли до голодающих.
В 1934 году протоиерей Леонид был арестован, причем осужден как враг народа (активные деятели Советам были не нужны). Арест его был специально подстроен. Один из алтарников, проводив его после службы до квартиры, прощаясь, сказал: «Отец Леонид, я вам интереснейшую книгу принес! Такую книгу!» – и положил ее (книгу эту) завернутой в газету на стол. Вся вина будущего архиерея в том только и состояла, что он на это как бы свое согласие дал, сказав: «Хорошо, посмотрю я ее». В том весь и парадокс, что отец Леонид даже не коснулся этой книги, даже не заглянул в нее. А вот после ухода алтарника сразу же нагрянули энкавэдэшники с обыском, нашли книгу лежащей на столе. За нее-то и дали ему десять лет. Осудили как врага народа.
На вопрос отца Леонида: «Какой же я враг народа, если ему, народу этому, я тринадцать вагонов хлеба во время голода привез?» – ответом было: «Троцкий и Бухарин больше заслуг имели, а оказались врагами».
Весьма знаменателен выход протоиерея Леонида Поспелова из лагеря. Пришел срок освобождения, и тут оказалось, что ехать ему совершенно некуда, – из памяти выветрились адреса всех родственников и знакомых, никого отец Леонид не мог вспомнить, всех потерял. Потому на объявление о свободе он сказал, что никуда не уйдет, и отказался покинуть лагерь. Этим отец Леонид немало озадачил лагерное руководство – выходило, что лагерь более походит на дом отдыха, чем на место заключения, а это грозило тем, что из центра последует ужесточение режима. Проблема решилась, когда другой арестант, у которого приближался срок освобождения, с условием сокращения его срока согласился взять будущего архиерея с собой в Актюбинск. Их выпустили. Отцу Леониду пришлось, однако, пережить много и других невзгод. Прежде всего, в поезде его обокрали. Какая одежда у заключенного? Но и на нее польстились, оставили его лишь в нижнем белье. В Актюбинске протоиерей Леонид Поспелов устроился работать ночным конюхом при больнице, апартаментами ему служила конюшня, спал он на лошадиной шкуре. Подвергался насмешкам.
Однажды из обрывка газеты, поднятого на улице, отец Леонид узнал об избрании Патриарха. Среди отцов Собора, участвовавших в избрании, его заинтересовал архиепископ Днепропетровский Андрей. Протоиерей Леонид написал ему письмо, предположив, что он, вероятно, является его бывшим сослужителем по Саратовскому кафедральному собору, принявшим монашество с именем Андрей. Письмо было примерно следующего содержания: «Пишу наугад, но если Вы, Владыка, тот Андрей, который в прошлом служил в Саратовском кафедральном соборе и если Ваша фамилия Комаров, то знайте, что бывший Ваш настоятель сейчас в Актюбинске работает ночным конюхом, спит в конюшне на лошадиной шкуре, подушкой ему служит конский хвост».
Письмо нашло своего адресата. Через неделю отцу Леониду пришел перевод на тысячу рублей, затем еще два перевода с приглашением срочно ехать к владыке Андрею на дачу. Сам же архиепископ Днепропетровский выехал к Патриарху с докладом о нем. Тут же протоиерею Леониду пришла «молния» из Москвы – Патриарх сам требовал его срочного приезда.
Отец Леонид прибыл в Москву на Страстной седмице, тут же принял монашеский постриг с именем Кирилл, срочно над ним было совершено наречение, и он был хиротонисан во епископа. Совершилось все на Страстной седмице, на Пасху же он уже служил в Пензенском кафедральном соборе.
В июле того же года указом Патриаршего Местоблюстителя епископ Кирилл был переведен на Среднеазиатскую кафедру. Первоначально перевод этот владыка расценил как новую ссылку, потому как назначен был в те места, где был в ссылке. Но потом кафедру эту он очень полюбил. Получив новое назначение, тут же спросил меня, поеду ли я с ним в Ташкент. «Хоть на край света, владыка, – ответил я, – только бы побыстрее».
– А вы в этот момент понимали уже, что хотите стать священником?
– О священстве в это время я не помышлял. Мне просто очень хотелось быть около владыки.
Бесспорно, однако, что с момента-то этого, собственно, и началось мое воцерковление. И вот почему и как.
Жизнь архиерея (вся причем) проходила на моих глазах. Неразлучен я был с ним фактически в течение суток. Утренние и вечерние правила совершали мы вместе, оставлял его только на ночную молитву, которая продолжалась до рассвета. Вся религиозная жизнь архиерея проходила, в общем-то, перед очами моими. Это-то и не могло пройти бесследно. Потихонечку, конечно, но я впитывал в себя пример его жизни. Как-то владыка проницательно сказал мне: «Ты любишь храм, это тебя спасет». Храм я действительно любил. Как только начиналась служба, я ликовал. Это не значит, конечно, что я уже научился молиться и молитва влекла меня в храм. Нет… Просто я был мальчиком при архиерее. Красоваться хотелось, величаться-то перед народом в красивой церковной одежде, ну и девочкам хотелось нравиться. Но вместе с тем была у меня и любовь к храму, к богослужению. Хотя много пустого примешивалось, была, однако, и здоровая струя – за службой я никогда не уставал. Подметив это, архиерей и сказал мне: «Тебя спасет то, что ты любишь Божий храм». Это, пожалуй, и есть основной момент в моем воцерковлении. Не сразу, конечно… потихонечку, но врачевался, однако, мой строптивый нрав. Основной, помимо
Благодати Божией, конечно, созидательной силой, «немощная врачующей», стал пример жизни архиерея и моя преданность ему. Пример живой веры даже для такого истукана, как я, не мог пройти бесследно.
– Когда вы к владыке поступили, продолжали в школу ходить?
– Когда мы жили в Ташкенте, я учился в школе. Но мы много разъезжали, приходилось наверстывать, и репетитора мне нанимали, приходилось и экстерном сдавать.
– А как в школе относились к тому, что вы в храме прислуживаете?
– В Ташкенте трудностей не было, многие преподаватели были преданными владыке, да и сам я повзрослел. Трудности в школе касались моего детства (еще до владыки), когда насмехались над верой, но только тогда. Опишу один из моментов (второй-третий класс). Шел 1937 год, объявленный атеистическим. У меня, сорванца, на рубашке вечно недоставало пуговиц, потому как я постоянно участвовал в баталиях. Невзирая на это, крестик на шнурочке я носил. Как ученика-хулигана, учительница специально лишала меня «мужской солидарности» – сажала так, что рядом со мной за партой – девочка, впереди – девочка, сзади – девочка. В моменты, когда наступала тишина (писали диктант, решали задачи), девочка, сидящая позади меня, подкрадывалась и, за шнурочек вытянув крест, на весь класс кричала: «Крест!» Я оборачивался к ней, в этот момент девочка, сидящая впереди меня, дергала меня за ухо или за волосы. Я оборачивался к ней, тогда девочка, сидящая со мною рядом, кулачком своим изо всей силы била меня в бок. Терпение мое на этом обычно иссякало, я вставал, подходил к каждой девчушке и вваливал от души. Совершалось все под аккомпанемент ревущего класса. Приговора учительницы я не ждал, забирал книги и уходил за родителями – все равно отправят, лучше уж самому проявить инициативу. Хулиганом среди одноклассников слыл еще и потому, что я носил крест.
Правда, смалодушничал однажды. Пуговиц на рубашке, как уже упоминал, вечно у меня недоставало, крест укрыть было нечем – ворот раскрыт. Как-то снял я крестик и положил его в карман. А карманы-то? В них одни дыры. Сказать короче, крест я потерял. Так ведь и по сей день покоя себе не нахожу – смалодушничал.
Такие трудности вот в детстве мне переживать приходилось. Еще «попом» меня звали, но это не обида, а провозвестие. Звали еще и «монахом», но это уж совсем невпопад. Из меня монах никакой. Так проходила моя юность.
Когда я к архиерею приблизился, все радикально изменилось… С какими личностями общаться приходилось! Патриарха (Алексия I) увидел, с виднейшими иерархами общался, «барыни» (которые в прошлом высший свет составляли) владыку посещали. Торжественность и простота, величие и скромность у них в единстве сочетались. И это тогда, когда крушение России к духовной жизни их привело. Не потерянность, не обида, а любовь и доброта их лица озаряли. Чистотой и одухотворенностью необыкновенной веяло от них. И я это видел. Правда, и таких видел, которые ночью к архиерею приходили, которые и имени-то не имели, а только клички, – энкавэдэшников. Приходили для того только, чтобы навязать омерзительные условия Церкви. Ничего противного для Церкви епископ Кирилл от них, естественно, не принимал, однако делать это было нелегко. Владыка справлялся как-то, все переводил на патриотизм. Здесь-то вот даже у энкавэдэшников ярость угасала. Владыка по сути своей был из патриотов патриот, потому патриотические идеи весьма умело в жизнь претворял. Шла война, владыка весьма часто с живым словом в поддержку фронта выступал, делал сборы. Этим Отчизне помогал и ярость энкавэдэшников усмирял.
– Отец Владимир, вы сказали, что, когда поехали за владыкой Кириллом в Ташкент, вы еще не думали, что хотите стать священником. А когда это решение пришло?
– Мысль о священстве пришла ко мне значительно позже – только по окончании академии, да и то после глубокого раздумья. У меня была возможность стать преподавателем, но я избрал священство. Отношу это не столько к своему выбору, сколько к Промыслу Божию. Относительно избрания той или иной профессии возможны решения: «я стану врачом», «я стану инженером» или «я стану юристом». Со священством такого по самой сути не должно быть, подходить к этому должно еще и как к смотрению Божию, ибо нельзя расценивать священство как дело только человеческое.
– Ну, желание должно быть, по крайней мере?
– Прочитайте «Шесть слов о священстве» святителя Иоанна Златоуста. Не желание тогда возникнет, а оторопь возьмет, к тому же само время может властно о себе заявить: трудно было искать священства в советское время, доподлинно зная, что одни священники расстреляны, другие – в ссылке, третьи участи своей ждут. Желать священства в такое время трудно. У меня все было проще – я просто восхищался архиереем, который службами, наставлениями, молитвами и постом освящал весь свой жизненный путь. Среднеазиатская кафедра была обширной, состояла из пяти республик. Поэтому дел у архиерея было невпроворот. Он целый день принимал людей, работал. Вечером же я прочитывал молитвенное правило (оно было немалое) и оставлял его на молитве одного. Приготовив ему постель, я ложился спать. Владыка же до рассвета молился и, сказав: «Слава Тебе, показавшему нам Свет», ложился. Утром – опять за дела.
Слева: во время учебы в семинарии
Внизу: с семьей – матушкой Фаиной Николаевной, сыновьями Валентином и Алексеем, дочерью Ольгой. Начало 1960-х гг.
Так только и должно относиться к священству. Кроме всего, священство есть Божий зов. В жизненных обстоятельствах должно голос Его расслышать, а после этого чуткость и готовность проявлять во всем, «творить волю Его». Просто добиться священства не трудно, но в этом случае человек уже инуде священство примет, но тогда, по слову Господа, он «тать будет и разбойник», а не «пастырь овцам». Потому как священство есть Божие смотрение. Священником в том только случае будешь, если благодать Божию, полученную в рукоположении, молитвою ревностно взращивать будешь. Без этого (молитвы и жертвенности) священника нет, ремесленник будет… но к священнику такому и идти не захочется. И зависит это не от умственных способностей (хотя и они при этом нужны), а от присутствия в сердце Духа Святого Божия.
– Отец Владимир, вы довольно подробно рассказали про владыку Кирилла (Поспелова). А кто еще из этого уже ушедшего поколения произвел на вас особое впечатление?
– Колоритнейших личностей перед моими очами прошло немало, сосредоточусь только на некоторых.
С 1947 года инспектором Московской духовной семинарии и академии был архимандрит Вениамин (Милов). Многих ученых мужей за время учебы довелось мне слышать, он же читал свой курс иначе: не только содержанием, но и самим тембром голоса буквально к себе приковывал, читал он совершенно необыкновенно. Передать это сложно, просто шла беседа от сердца к сердцу, было тихое журчание речи, в которой – да, мысль выражалась, но мысль эта насквозь была одухотворенной. Это был язык любви. Слова ложились прямо на сердце, оторваться было нельзя. По окончании лекции не радость от звонка посещала, а грусть. Общался он со студентами не поднимая глаз: длинные ресницы у него всегда были опущены. Я никогда не видел его глаз. Весь его облик свидетельствовал о том, что он – сама скромность. Я тогда же весьма заинтересовался его личностью, когда же больше о нем узнал, был поражен – нет, иначе сущность должно выразить: был потрясен до основания узнанным о нем.
Будучи инспектором академии, он был еще и насельником Троице-Сергиевой Лавры. И конечно же, нес свое монашеское послушание по монастырю и не формально к этому относился, а исполнял послушание от и до. Ни от чего не отказывался, все нес, все исполнял. Но и в самой семинарии и академии помимо лекций он как инспектор еще и за учебную, и за хозяйственную часть ответственность нес. Однако самое удивительное, если не сказать потрясающее, впереди.
В давние времена, помнится, еще в Ташкенте, некто со знанием дела спросил меня: «Кто, по-твоему, самый злейший враг для советской власти?» Не рассчитывая на мой правильный ответ, вопрошавший сам же и ответил: «Святой». Много времени спустя, по зрелом размышлении, я понял, что все так именно и обстоит. Пример с архимандритом Вениамином полностью подтверждает ответ. По окончании насыщенного трудового дня, как правило, к отцу Вениамину в келью приходили следователи НКВД (или его вызывали), обычно на целую ночь. Его расспрашивали, с ним беседовали, ему угрожали, и все с одной целью – не давать ему спать. Под утро его отпускали. Энкавэдэшники менялись. Удавалось ли ему в оставшиеся минуты поспать, этого я не знаю. Истязание такое совершалось из ночи в ночь, из недели в неделю, из месяца в месяц.
Открытие такое для меня было сущим потрясением. Совершалось это в бытность его инспектором постоянно, пока, наконец, в феврале 1949 года его не вызвали и больше не отпустили. Выслали в Казахстан, где он пробыл до 1954 года. Когда он вернулся, Патриарх Алексий I в феврале 1955 года облек его епископским саном и определил на Саратовскую кафедру. В ответной речи при вручении жезла он пророчески предрек: «Мне недолго осталось пребывать в этом мире, епископство мне обещано под конец жизни».
Конец ознакомительного фрагмента.
МИТРОПОЛИТ ИЛИЯ КРИЧАЛ БОГОРОДИЦЕ: «РУСЬ ПОГИБАЕТ! СПАСИ!» Рассказы протоиерея Владимира Тимакова
Протоиерей Владимир Тимаков, настоятель (с 1990) храма преподобных Зосимы и Савватия Соловецких в Гольянове и настоятель храма великомученика и целителяПантелеимона при ЦКБ РАН «Узкое», продолжает свои воспоминания об архиепископе Кирилле (Поспелове), о том времени, когда Церковь Русская была в безбожных узах, о приезде в Москву митрополита Гор Ливанских Илии (Карама).
– Отец Владимир, вы рассказали, как новоизбранный патриарх Сергий вызвал политически ненадежного – по сути политзаключенного – протоиерея Поспелова из Актюбинска в Москву и хиротонисал его в епископа. А ведь шла война… Удивительное дело!
– А вспомним-ка, что, например, в 1937 году на свободе оставалось только четыре епископа, и все они были в Москве. Конечно, со временем список этот несколько расширился: их стало несколько больше. Кстати говоря, сам протоиерей Поспелов, будучи еще в заключении, нашел в этом списке епископа Андрея, того самого, что помог ему…
«Изволь ей сделать перевод»
– Давайте вернемся к тому времени, когда владыка Кирилл взял вас к себе в иподиаконы. Что вспоминается вам?
– Водворившись в Пензе, когда я уже почти привык к своим обязанностям иподиакона владыки, как-то однажды вижу в его адрес письмо. (А мне он предварительно уже рассказывал о той неблагодарной особе, которая буквально убила его возмутительным письмом в период его работы «ночным конюхом».) Итак, теперь она написала ему новое письмо из Саратова, в котором слезно каялась: дескать, непонятно, в каком она была тогда состоянии, что смогла написать такое возмутительное по своему содержанию письмо, и теперь просит прощения…
Владыка мне дает тысячу рублей, пишет адрес и говорит: «Изволь ей сделать перевод».
Я, конечно, всего лишь мальчишка «от сохи», но, памятуя все бывшее, просто был вне себя: что у меня внутри тогда творилось, я не могу передать!.. Мне было бы намного легче эти деньги изорвать в клочки и выбросить, а владыка принуждал меня к послушанию. И я все-таки сделал ей этот перевод.
Потом она прислала новое письмо: «раздавлена Вашими милостями» и пр., но архиерей больше уже ей не отвечал.
Назад, к месту заключения
Епископ Кирилл (Поспелов)
– А дальше вспоминается смерть патриарха Сергия (Страгородского), после чего местоблюстителем Патриаршего престола становится митрополит Алексий (Симанский). И только лишь приступив к своим обязанностям Патриарха Московского и всея Руси, он переводит епископа Кирилла (Поспелова) из Пензы в Ташкент: делает его правящим архиереем Ташкентской и Среднеазиатской епархии.
Владыка даже сначала немного расстроился: «Где я отбывал свой срок заключения в лагере, туда меня и назначают!» И действительно, местом его заключения была местность по направлению из Джамбула к Алма-Ате: когда мы ехали с ним по этой дороге на машине, то на горизонте (он мне показал) виднелась территория с бараками, огороженная колючей проволокой. Ни единого деревца, ничего!.. И вот в этом лагере он провел десять лет!..
Когда мы очутились в Ташкенте, владыка развернул там бурную деятельность, в том числе и патриотическую. Разъезжал очень много по разным городам и делал сборы в пользу наших воинов.
Вот какой была реакция православного человека на все те прещения, которые ему устроило государство! Ведь он прекрасно понимал, что не заслужил их ни в коей мере, наоборот!.. И в то же время не испытывал ни малейшей неприязни ни к кому, кто был причастен к его страданиям, продолжая служить и Церкви, и Родине верой и правдой.
Молитва до рассвета
– А каким был владыка Кирилл в обыденной жизни? Как строился его день?
– Пребывая с владыкой постоянно рядом, я имел возможность наблюдать его жизнь. А жизнь его была чрезвычайно строгой: он не позволял себе лично буквально ничего.
Пищу я не готовил, но в числе моих обязанностей, например, было накрывать на стол, готовить все для трапезы (все припасы тоже были в моих руках).
«Убери!» – говорил владыка, когда чувствовал, что ему очень хочется отведать именно это блюдо
И уж если я распоряжусь подать на стол что-то из того, что владыке особенно захотелось попробовать, он обычно посмотрит на это и скажет: «Убери!» Как бы испытывая неудобство от того, что вот он почувствовал некое вожделение к этой пище или к этому продукту. Посмотрит внимательно и скажет: «Убери!», и мне тогда приходилось убирать. Сам, конечно, тоже ничего не попробуешь, уберешь, да и все!..
Вот еще что. Вечернее и утреннее правило для владыки вычитывал я, а правила эти у архиерея очень большие. А надо сказать, что я по складу своему больше принадлежу к «жаворонкам», чем к «совам». Вставал я рано, но вечерами – просто закрываются глаза, да и все, и поделать ничего с этим нельзя. И хотя это была для меня мука мученская, я все равно вычитывал правила (большие правила!), потом владыка меня благословлял, я готовил ему постель, а он оставался на молитву.
Ноги у него были очень больные, но он всегда оставался еще на молитву! И фактически всякий раз, как я ни проснусь, вижу: он еще стоит перед иконами и молится… Почти что до рассвета!
Потом, перед рассветом, ляжет, поспит немного, а потом снова: приемы, дела канцелярские и епархиальные, прием народа безостановочно…
«На свидание ты одет, как лондонский денди, а на молитву становишься в рубашечке? Изволь же одеться точно так же!»
Пообедаем мы с ним – и тут уж он позволял себе отдохнуть немного. Потом вечер – снова приемы и т.д. Но всю эту школу я прошел.
Владыка был чрезвычайно милостив, но и принципиально строг. Вспоминаю я такой случай – смешно сейчас кажется, но все-таки достойно удивления. Так вот. Я уже к тому времени выходил в молодые люди и, разумеется, одет был с иголочки. У меня были свои почитатели, которые находили для меня портных. Был у меня и костюмчик, и галстучек, и к знакомым девушкам на свидание я ходил в костюмчике и в галстучке – и это в Ташкенте, где просто немыслимо было так одеваться в этакую жару! Но я был вот таким пижоном…
Заметив это, владыка говорит мне: «Ага, значит, на свидание к девушкам ты выходишь одетым, как лондонский денди! А на молитву становишься в рубашечке? Изволь же одеться точно так же, по форме, и тогда уже становись на молитву!»
«Что делать с Брицким?»
Владыка Лука (Войно-Ясенецкий)
– Кого еще из подвижников XX века сподобил Господь увидеть?
– Будучи рядом с владыкой Кириллом, я видел своими глазами нескольких сейчас уже прославленных святых. Один из них – это епископ Лука (Войно-Ясенецкий).
Дело было не в Ташкенте, а в Москве: на Предсоборном совещании по поводу предстоящего избрания Святейшего Патриарха (сначала было Предсоборное совещание, а потом уже Собор). И вот, на этом совещании к владыке Кириллу (Поспелову) вдруг подходит архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий). Оказывается, фактически он начинал свою деятельность профессором в Ташкенте, а потом уже стал священником и архиереем. И всю подноготную Ташкента он знал, конечно, великолепно. И зная все это, он коснулся тут одного «нарыва».
Советская власть в те времена, конечно, ни за что не позволяла, чтобы вообще без какого бы то ни было контроля с ее стороны оставался какой-либо храм. Методы и люди при этом были совершенно разными.
Например, в Пензе был у нас диакон (которого там посвятили) вообще чистый дурачок, да и внешне даже – некое посмешище, урод уродом. А потом оказалось, что он являлся осведомителем. В Ташкенте подобным осведомителем, уже всем известным, был некий протоиерей Брицкий, от которого страшно пострадал и сам владыка Лука (Войно-Ясенецкий). От него много страданий восприняли там и митрополит Арсений (Стадницкий), и митрополит Никандр (был еще такой там владыка, служил в одном маленьком храме).
Тут же, в Ташкенте, была на кладбище небольшая часовенка – выглядела она как небольшой храмик. Но алтаря в ней не было. И расположена была эта часовня очень выгодно: к ней вела широченная аллея, метров четыреста длиной, начинаясь прямо от ворот ограды.
Сама часовня имела паперть ступеней в 10–12. Но очень было удобно устроено: кафедра архиерейская – на улице, над ней был сделан навес, а вся служба проходила на паперти – это был как бы своеобразный амвон, собственно же внутренность часовни служила алтарем.
Но зато уж на Пасху вся площадь, все пространство вокруг превращалось в сплошные огни! Молящиеся стояли в Пасхальную ночь со свечами, так что повсюду было море огней!..
Владыка Кирилл узнал, что в этой-то часовне служит протоиерей Брицкий. Но пусть теперь он и знал, кем тот был на самом деле, сделать все равно ничего нельзя! Если даже что-то и попытаться сделать, тебя сразу же возьмут! И главное – никакого проку все равно от этого не будет…
И вот подходит к моему архиерею владыка Лука (Войно-Ясенецкий) и говорит ему: «Ваше Преосвященство, скажите вы мне, как вы можете служить святую Литургию, имея сослужащим протоиерея Брицкого? Вы осведомлены о том, кто он такой?!» Этот разговор происходил как раз при мне, так что я точно помню, как епископ Кирилл прямо так разворачивается и говорит: «Ваше Высокопреосвященство! Пожалуйста, я выполню все ваши рекомендации, только скажите мне: что я должен сделать?!» И владыка Лука просто как-то растерялся сразу…
Григорий Брицкий
Потому что сказать: «Уберите его!» – и архиерей сразу же отправится по этапу, но проку-то от этого никакого не будет! И владыка Лука (Войно-Ясенецкий) хорошо это понимал. И ничего он не смог тогда придумать. Но ведь подошел, сказал: как огненный пророк!..
К тому времени владыка Лука и сам очень много пострадал. Он страшно вообще страдал от светской власти, но эту встречу я вспоминаю особенно, потому что она была чрезвычайно достойной.
И когда мой владыка вот так ему ответил, тот на какое-то время задумался, а потом и говорит: «Ну вот что. Пойдем вместе к местоблюстителю и спросим у него совета!»
И они отправились вместе к местоблюстителю (тогда им был митрополит Алексий (Симанский)), тот их принял, все выслушал и показал им на шкаф. Несколько полок этого шкафа содержали в себе одни лишь только жалобы на протоиерея Брицкого. «Вот вам сплошные досье на него, – сказал митрополит Алексий, – но что я вам рекомендую сделать: подождем до избрания патриарха. Когда будет избран патриарх, я вместе с вами пойду к нему, и мы будем там думать вместе о том, что нам делать с Брицким!»
Дождались избрания, а избрали патриархом его же – митрополита Алексия (Симанского), и они вновь к нему отправились, уже как к патриарху.
Пришли к нему, напомнили, потом рассудили и решили: чтобы епископ Кирилл ехал на кафедру и ожидал от патриарха директив.
И мы действительно со временем получили от патриарха директиву, которая требовала убрать Брицкого… Правда, сразу же после этого владыку Кирилла перевели на другую кафедру, и владыка смог только лишить его настоятельства. После этого мы вскоре должны были уезжать в отпуск: перевели нас – и сразу в отпуск.
Обычно мы ездили в отпуск в Пензу напрямую, но тут отправились самым длинным путем: через Москву. Так произошло потому, что сначала владыка Кирилл должен был нанести визит патриарху, а лишь после этого ехать в Пензу.
И когда он явился к патриарху, тот объявил, что переводит его на Ивановскую кафедру, а чтобы в Ташкент (даже за своими вещами) он ни в коем случае не ездил! Я сам лично ездил туда за его вещами, а он больше там даже не показывался. По-видимому, его просто взяли бы там, да и все! И концов бы не нашли…
Митрополит Илия (Карам)
Митрополит Илия (Карам)
– Встречи у меня в то время случались просто изумительные. Прежде всего хотелось бы рассказать о том, как я видел митрополита Гор Ливанских Илию (Карама).
– Как раз хотел спросить вас об этой удивительной личности. Ведь сегодня существует множество людей, которые считают владыку Илию чуть ли не мифом…
– Не знаю, почему это так. Видимо, какие-то «исподние» силы хотят полностью изгладить его из людской памяти. Я бы даже назвал эти силы демоническими. Что касается меня, я его встречал: видел своими глазами и слышал своими ушами.
Хотелось бы еще отметить, что некоторые сегодня говорят о том, что владыка Илия приезжал в Россию с тем, чтобы чуть ли не «побираться», но это настоящая хула! Я своей честью свидетельствую вам, что этого не было, и хочу рассказать, как я увидел владыку впервые.
1947 год. Это год моего поступления в семинарию. Семинария располагалась тогда в Новодевичьем монастыре. И хотя Лавра к тому моменту была уже открыта, семинарии там пока не было. Там только пока еще готовили помещения корпуса, в котором некогда располагались Екатерининские чертоги. А студенты занимались в Новодевичьем монастыре.
И вот, в 1947 году произошло некоторое «потепление». Конечно, оно было относительное, но все-таки… Не знаю, от нас «выпускали» ли кого-то, но стали «впускать» людей с 1947 года в СССР, через этот «железный кордон». И одним из первых, кто преодолел его, был митрополит Гор Ливанских Илия (Карам).
Я знал раньше еще по истории: кто бы ни приезжал с Востока, обычно – только «побираться». Только! А вот он приехал совсем с противоположной миссией.
Он страшно любил Россию (любил – я об этом свидетельствую) и ужасно переживал – как личную трагедию, – что войска Гитлера в 1941 году прямо-таки подступили к Москве. И почему-то он связывал это с окончательным падением Православия. И усердно молился о России пред Казанской иконой Божией Матери. И услышал он голос от иконы, который ему сказал: «Россия будет спасена!»
О том, что такой голос может быть от иконы, я могу сам засвидетельствовать. Но был и митрополиту Илии такой голос, и он тогда уже успокоился и продолжал молиться.
И вот, когда Россия восторжествовала победой в Великой Отечественной войне и когда открыли эти кордоны, он первый приехал сюда с дарами!
Митрополит Илия приехал к нам с дарами! Эти дары предназначались для иконы Божией Матери Казанской
Эти дары предназначались для иконы Божией Матери Казанской.
И тут получилось, в общем-то, замешательство полное: он приехал к Казанской, она – здесь, в Питере, а как ему передать эти дары, когда она по сути находится в атеистическом музее (ведь Казанский собор в Петербурге был превращен в музей). Как это сделать?!
И вот тут Патриархия пережила несколько неприятных моментов, ища ответа на этот вопрос, – ведь всего-то нельзя было рассказывать и все объяснить! Как тут выкручивались и что говорили владыке, я просто не знаю!
– А почему именно этот образ владыка Илия избрал для принесения даров?
– Потому что это был подлинник, который был явлен в Казани. А в Москве была иконочка – список с того самого образа, вставленный в иконостас одного из храмов. И велись переговоры несколько дней: искали какого-то компромисса. Прямо, наверное, не могли владыке сказать всю правду, но открыли, что существует такой список – чтимый прославленный список. И митрополит Илия оставил свои дары у этого образа, который тогда находился в Елоховском соборе.
И тогда же (я присутствовал там) владыка совершал Литургию в Трапезном храме Новодевичьего монастыря. Главный собор там тоже тогда был музеем, а Трапезный открыт для богослужения. И там владыка произнес свое огненное слово!..
Митрополит Илия (Карам)
– Владыка Илия – араб. Он по-арабски говорил?
– Он говорил по-русски! Великолепнейшим образом говорил! Я вам свидетельствую об этом, потому что сам слушал эту проповедь: по-арабски я ничего бы не понял!
Для меня вообще всегда проповедь в храме была очень важна. Дело в том, что мой архиерей, хотя и не был «огненным Златоустом», но говорил проповедь от души, что помогало воздействовать на сердца молящихся.
А вообще-то, кто бы проповедь ни произносил, почти что ко всему, что я выслушивал, не мог ничего ни добавить, ни что-то покритиковать… но лишь четко для себя знал: таким образом о Боге говорить нельзя! Вот это убеждение у меня было просто удивительное: ну нельзя о Боге говорить так!.. Лучше ты не говори вообще, но «плести плетень» из слов – это будет не проповедь, а вред, и только!
А здесь – я услышал пророка. Настоящее огненное слово! Если бы вам удалось это записать на магнитофон, это было бы нечто потрясающее, это было бы настоящей сенсацией!
Я услышал настоящее огненное слово! Владыка говорил, сотрясая воздух!
Он говорил, сотрясая воздух! Нельзя было оторваться от его слова, ты слушал просто завороженно! Он говорил не просто красиво, а пронизывал всех и вся!
Пересказать-то его слово вроде бы и просто: суть в том, что он молился перед иконой Божией Матери Казанской. Но как он об этом рассказал: как он молился перед ней! Все затихло в храме, никто почти не дышал! Была мертвая тишина!..
Он слезно молился Богородице: «Русь погибает! Спаси!!!» Он просто кричал Богородице: «Спаси!» И услышал голос от иконы: «Россия будет спасена!» И вот, она спасена, и он приехал с дарами, чтобы их возложить к иконе Казанской…
Ни единого архиерея не приезжало больше, чтобы привезти дары, – из России обычно только вывозили приношения. А сейчас про владыку Илию говорят, что он тоже приезжал «за дарами»!..
Я не знаю, что это за силы, которые хотят его компрометировать или очернить, но навредить его памяти они не могут: он действительно был изумительным человеком, настоящим пророком. До сих пор я уверен, что проповедовать можно только так: если бы вы его услышали, вы опытно познали бы, что есть другой мир!
– Мне достаточно даже вашего рассказа, отец Владимир: я вижу, как вы это говорите!..
– Я просто это пережил! Мне-то нечего было «перерождаться», я жил рядом со своим архиереем, я знал, как он живет! Но еще я знал и это: «вот так только, Господи, можно говорить с церковного амвона!», «вот так можно потрясать людские сердца!» И уверен, что святые апостолы только так и потрясали сердца верных, только так и перерождали их.
Если они говорили о Христе, то они говорили: «Вот Он!» Они Его так ощущали – и так передавали свое ощущение Бога.
Так и владыка Илия (Карам) передавал присутствие Божией Матери, которое он опытно ощутил в своей жизни.
Поэтому не могу я выдерживать такой хулы, которая сейчас порой высказывается в отношении митрополита Гор Ливанских Илии: так, как он проповедовал, может проповедовать только пророк или уже святой!