Я ОБЛОМОК СТРАНЫ, СОВОК… Почему умолк поэт Денис Новиков
В апреле этого года поэту Денису Новикову, чье творчество некоторое время назад запоздало признавалось ныне одним из самых значительных явлений русской поэзии конца 20-го века, а теперь, похоже, совершенно забыто (правда, литературными критиками, а не читателями), исполнилось бы 50 лет. Посмертная, да и, пожалуй, предсмертная судьба Дениса – это очень наглядный пример того, как заманивает, льстит, а потом обманывает человека пресловутая Глория Мунди – и как быстро она проходит. Вначале после ухода его вспоминали довольно часто, затем – все реже, теперь – не вспоминают совсем. А ведь его значение для русской поэзии с годами не уменьшалось, наоборот – увеличивалось. Но дело в том, что до поэзии как таковой сейчас нет дела даже пишущим – и это Денис, похоже, понял раньше других. Это чувство он неоднократно выражал в своей поэзии, об этом говорил в интервью.
Но круглая, тем более юбилейная дата – это всегда повод вспомнить человека, кем бы он ни был. Я не принадлежу к числу самых рьяных поклонников поэзии Дениса, и, тем более – самых близких его друзей. Поэтому без особой надежды ждал весь этот год, пока в печати появиться о нем хотя бы слово. Этого не произошло, и поэтому я решил опубликовать давние свои размышления, прозвучавшие лет пять или даже больше на радио, дополнив их кое-какими новыми соображениями.
Добавлю, что и ранняя и неожиданная, как считается, смерть (Новиков скончался на Святой Земле накануне нового, 2005 года в классическом для русского поэта возрасте 37 лет), и еще более неожиданный уход из литературы в начале тысячелетия (сам он признавался, что после 2000 г. не написал ни одного стихотворения) порождает множество предположений и догадок со стороны причастных и не причастных лиц; именно их я и попробую в той или иной мере разрешить по ходу предлагаемого эссе, которое тем самым обретет черты некоего детективного расследования. А вот что касается творчества, то, в силу причин, которые я укажу далее, оно будет приводиться лишь на подмогу, постольку-поскольку; тех же, которым такой подход покажется недостаточным, отправляю к книге о Новикове моего друга и соратника, священника и поэта Константина Кравцова, главы которой можно найти в Интернете; меня же больше будут интересовать некоторые аспекты взаимодействия в творческом человеке собственно поэтического и божественного, выявлением которых на примере Новикова я сейчас и займусь.
Сразу обозначу направления, которыми будут определяться мои расследования: я буду рассматривать Новикова как поэта, отчетливо осознавшего, что он и его дар являются вместилищем неких неведомых ему самому сил, но при этом не предпринявшего усилий, чтобы эти силы внутри себя определить и разграничить, а тем более правильно распределить и направить, а не воспринимать их как некое хотя и темное, но, несомненно, при любых вариантах развития созидательное начало – при полном игнорировании остальных слагаемых. Например, разрушительных, столь часто определяющих бытовое существование поэта.
В ранних стихах практически любой частный случай довольно таки бурной жизни поэта становился одновременно фактом и жизни, и поэзии, одновременно проецируясь с настоящего в будущее (прошлое при этом как бы отсутствовало, вернее, присутствовало как некий отрезок, предваряющий настоящее). В зрелый период, и, в особенности, в конце, событийный житейский отрезок становится всего лишь фактом поэзии, но не жизни, а главной темой становится настоящее, мгновенно становящееся прошлым, а то и ностальгия по последнему; о попытках проекции того и другого в будущее теперь нечего и гадать.
Новиков, как мне кажется, страдал распространеннейшим (и не только среди поэтов и даже не только среди ложно или маловерующих) заблуждением: он думал, что само автоматически, так сказать, полученное от Бога звание поэта все, что бы не сделал тот в жизни, оправдывает (так же автоматически оправдывает все его заблуждения) – и в жизни, и после смерти, и даже больше – оправдывая его как поэта, одновременно оправдывает и как человека. Об этом – в его довольно ранних стихах 1990 г.:
Как мы жили, подумать, и как погодя
С наступлением времени двигать назад,
Мы, плечами от стужи земной поводя,
Воротимся в тобой навещаемый ад.
Ну, а ежели так посидеть довелось,
Если я раздаю и вино и ножи –
Я гортанное слово скажу на авось,
Что-то между прости меня и накажи,
Что-то между прости нас и дай нам ремня.
Только слово, которого нет на земле,
И вот эту любовь, и вот ту, и меня,
И зачатых в любви, и живущих во зле
Оправдает последнее слово. К суду
Обращаются частные лица Твои,
По колено в тобой сотворенном аду
И по горло в твоей сотворенной любви.
Известно также его, нельзя сказать, чтобы отличающееся глубиной, а тем более оригинальностью, устное высказывание: думаю, за стишки там (имеется ввиду, наверху) проститься все (или многое). Может быть, это и так, но мне лично видится в этом некая подмена понятий, вследствие чего религиозное чувство иногда (и это не самый худший вариант) переплетается с ним, а большей частью поэтическое накладывается на религиозное, а то и замещает его – а это, что ни говори, а это разные способы постижения реальности. Поэт же, пускай даже остро чувствующий и жизнь и смерть в пределах плотского мудрования, не в силах возвести на высоту первую (он может лишь насквозь пройти через нее, облагораживая не слишком существенные ее явления и детали), равно как и отменить вторую. Вот почему оправдание, как правило, не происходит ни по одной, ни по другой линии. Готов допустить, правда, что есть и исключения, но они слишком редки. Об этих и о связанных с этим моментах у нас был очень короткий разговор во время последней нашей встречи – кажется, во второй половине или даже ближе к концу девяностых годов – во всяком случае, после его возвращения из Англии, где он прожил несколько лет и где, конечно же, не прижился — в отличие от общего нашего друга Филиппа Николаева, осевшего в Америке и без особого труда ставшего там крупным англоязычным поэтом и издателем. Ничего экстраодинарного в этом, по-моему, нет: было бы, как говориться, желание. У Дениса такого желания не было.
Возвращаюсь к нашему с ним разговору. Боюсь, что мысли свои я выражал не очень внятно, но помню его реакцию на сказанную мною фразу, что есть моменты, когда даже в жизни поэта поэзия, все-таки, может быть отодвинута в сторону, ибо она временами может быть и не самым главным ее составляющим – это было резкое отторжение. Поэт от рождения, поэт, если можно так выразиться, уже по самим своим психофизическим данным, он, в отличие от меня, с отрочества метавшегося между поэзией и религией, чтобы, спустя десяток лет однозначно выбравшего последнюю, без поэзии не мыслил свою жизнь. И в трудные девяностые годы ее исчезновение напрямую связывал с исчезновением России. Но прошло всего лишь десять лет, и поэзию он начисто вычеркнет из своей жизни.
Почему это произошло? Отчасти, я надеюсь, по отмеченным выше причинам. А отчасти здесь, думается, сыграл свою роль чувственно-плотский подход и к миру, и к поэзии, всегда характерный для Новикова. Кажется, когда пришла пора веры, этот метод чувственно-плотского восприятия ему казалось возможным применить и к постижению Бога, что чувствуется, как мне кажется, в процитированном только что стихотворении.
Но, не смотря ни на какой талант (а он у Новикова действительно поразительный), никому это невозможно. Если это осознание в последние годы пришло к Денису (намеки на это есть в его последней книге Самопал), то этот факт может дать некоторое понимание, почему он оставил поэзию. Представим себе фиксирующего собственный душевный распад Моцарта (а Денис воплощал в себе именно моцартианский тип) – это и будет Новиков периода Самопала.
Стоит отметить здесь и, так сказать, природную стихийность, отличающую характер поэзии Новикова. Интересно в связи с этим, что человечество как таковое носит в этих стихах функции явно второстепенные относительно других элементов, ее явно определяющих: случайностей, призвания, долга, воспроизводимых (воспринимаемых) в пределах собственной личности.
Но при всем при этом, в отличие от Бродского, написавшего предисловие к одной из его книг и часто спекулирующим на религиозных темах, о которых он не имеет достаточного представления, Новиков кажется мне поэтом все ж таки действительно религиозным. У него наличествуют все те духовные координаты, отсутствие которых я неоднократно инкриминировал Бродскому, только одновременно эти координаты отмечены присутствием не настоящего, но придумываемого для каких-то своих поэтических целей, Бога, Который для него не есть, если можно так выразиться, Богом абсолютным.
Удивительно ли, что в стихотворении, которое я сейчас приведу, образ Бога в сознании поэта накладывается на образ искусителя, их свойства смешиваются до того, что уже не отличишь одного от другого:
Заклинаю все громче,
Не стесняюсь, при всех,
Отпусти меня, Отче,
Ибо я – это грех.
Различаю все четче
Серебрящийся смех,
Не смеши меня, Отче,
Не вводи меня в грех.
Зато все функции земного бога (а какой же он может быть у привязанного к земному поэта) отданы ему самому; он, таким образом, становится своеобразным заместителем Христа, поэтическим демиургом:
Сам себе жертвенник, сам себе жрец,
Перлами речи родной
Завороженный ныряльщик и жнец
Плевел, посеянных мной, —
Я воскурю, воскорю фимиам,
Я принесу-вознесу
Жертву-хвалу, как валам, временам
В море, как соснам в лесу.
Залпы утиных и прочих охот
Не повредят соловью.
Сам себе поп, сумасшедший приход
Времени благословлю.
Здесь наблюдается довольно существенное смещение от слов Пушкина о том, что поэт служит лишь самому себе (есть у Новикова даже стихи на эту тему, снабженные Пушкинским эпиграфом, которые я приведу немного ниже), а также перекличкой с еще одними стихами (кстати, весьма ироническими), вложенными, правда, у Пушкина в уста книготорговца: «Поэт казнит, поэт венчает», и т.д. – надеюсь, многие их помнят.
Все это обращается у не вооруженного пушкинской остраненностью Новикова религиозной пародией, с оттенками едва ли не кощунственными. Цитирую обещанное стихотворение под названием Поэту. Эпиграф, как я уже сказал, пушкинский: Ты царь, живи один. Далее – новиковский текст:
Словарь, где слово от словца
Другим отделено,
Но одиночество творца
Сливается в одно…
Творец наш страшно одинок,
О нем подумай, царь,
Когда вотще звонит звонок
И не подходит тварь.
Все это привело Дениса к тому, чему должно было бы привести. Читая стихи из последней его книги Самопал, трудно отмахнуться от впечатления, что автору уже нечего сказать, вернее, не то, чтобы нечего, но стиху, вернее, языковой стихии, всегда игравшей столь важную, если не основополагающую роль у Новикова уже не под силу отобразить сам предмет речи по причине глубочайшего экзистенциального равнодушия к этому предмету со стороны автора; говоря проще – ему не просто нечего сказать, но не о чем говорить.
Поначалу Новиков был свыше меры укоренен в прозаическую реальность, из которой не без успеха на первых порах извлекал реальность поэтическую — и она мнилась ему полноценным заменителем первой. Затем, очевидно, все больше сказывались попытки свести их воедино. В конечном же счете дело кончилось отрывом и от той, и от другой.
Почему? Потому, что не оказалось того, что связывает между собой две эти реальности. Связывает их Бог, и невнимание или недооценка этой связки, или ее забвение, может вполне привести к неотвратимым последствиям. Чтобы этого не случилось, нужна христианская вера.
Здесь я сошлюсь на очень точно определяющее случай Новикова наблюдение Тамары Жирмундской, позаимствованное из ее статьи «Мотивы богоборчества и способы их преодоления у поэтов русского зарубежья». Цитирую: «Если поэт не впитал веру с молоком матери, если, не будучи тверд духом, разменял ее на разные “но” (“я верую, но…”), его подстерегают всевозможные чудища духовных соблазнов. У каждого поэта свои соблазны, однако наличествуют они обязательно: ведь темные духи любят податливую, рафинированную материю, предпочитая ее непроницаемой для них, как выразился священник Александр Ельчанинов, телесности…»
Прошу запомнить последнее слово этого фрагмента, поскольку оно еще не раз будет возникать в моих дальнейших размышлениях.
Случай Новикова — это, на мой взгляд, наглядный пример того, сколь тяжело приближение к этой вере или, скорей даже, соприкосновения с ней сознания, совершенно для этой цели не подготовленного.
Впечатление такое, будто бы скудеющие понятия относительно поэтически осмысляемой реальности вступают в противоречия с обретающей все большей вес религиозностью, с которой поэт, вопреки очевидной нужности в первую очередь для него самого, не хочет, тем не менее, вступать в контакт, или, по меньшей мере, этого контакта избегает; — или же, не в силах за ней поспевать, неизбежно отстает – пока совсем от нее не отрывается.
Эту мысль уместнее всего развить на примере Самопала – последней и лучшей книги Дениса Новикова. Большинство из пишущих о Новикове периода Самопала говорят о пересечении проявившейся в этой книге новой поэтики с поэтикой позднего Георгия Иванова; некоторые (меньшинство) – о сходстве с Ходасевичем. Но я бы обратил внимание на сознательное впущение (это слово мне кажется наиболее точным для передачи того, что я хочу сказать) приемов и самого мироощущения Юрия Одарченко, высоко ценимого Новиковым (знаю об этом, опять-таки, из его собственных слов). А вот кто такой Юрий Одарченко – до сих пор знают немногие, поэтому даю короткую справку: это русский поэт второго поколения первой волны эмиграции, автор одной из самых страшных поэтических книг под названием Денек, отмеченной мистической рефлексией явно демонического характера, которая определяет не только интонацию, но уже саму точку зрения (вернее, преломление в этой точке описываемого происходящего). Считаю уместным процитировать стихотворное, так сказать, кредо Одарченко, являющееся одновременно и краткой попыткой автореферата собственной поэтики:
Я расставлю слова
В наилучшем и строгом порядке,
Это будут слова,
От которых бегут без оглядки.
Сходный принцип определяет многое и в Самопале; мало того, что здесь заметно заимствуется интонация и мироощущение Одарченко, в свою книгу Новиков прямо переселяет некоторых персонажей Денька, например, клоунов Бима и Бома, совершенно в духе Одарченко спорящих, кто из них может назваться Божьим избранником (как, кстати, и третий присутствующий при споре и неназванный по имени персонаж; да и надо ли его называть? Да и сам Господь здесь наделен чертами в духе Одарченко). И постановка вопроса здесь чисто одарченковская:
Не бойся ничего, ты Господом любим –
Слова обращены к избраннику, но кто он?
Об этом без конца и спорят Бом и Бим
И третий их партнер, по внешности не клоун.
Не думай о плохом, ты Господом ведом,
Но кто избранник, кто? Совсем забыв о третьем,
Кричит полцирка – Бим! Кричит полцирка – Бом!
Но здесь решать не им, не этим глупым детям.
Между тем решать именно каждому из нас. Нам, например, с отцом Константином (взгляды которого на поэзию, между прочим, более близки со взглядами Дениса, нежели моими) удалось сохранить себя благодаря довольно ранней ускоренности в Православной вере. А Денису, несмотря на редкое качество – врожденную религиозность, о чем он говорит в одном из интервью — не удалось. И, на мой взгляд, не в последнюю очередь из-за того, что поэтический взгляд то и дело подменял взгляд религиозный.
Вот еще два стихотворения, где, так сказать, Одарченко выползает на поверхность сквозь оболочки Ходасевича и Иванова:
Каждое утро Господне
Кто-то стирает с доски,
Кто-то до блеска сегодня
Мне прочищает мозги,
Чтоб не осталось пылинки
Там от вчерашнего дня,
Буковки или картинки…
Кто-то ревнует меня.
СЧИТАЛОЧКА
На исходе двадцатого века
Вижу зверя в мужчине любом
Вижу в женщине нечеловека
Словно Босха листаю альбом
Беспощадная оптика психа
Эти глазоньки полны льда
Ты боялась примерить трусиха
Но отныне ты то-же боль-на
Это уж не говоря о таком:
Я воспел бы укладчицы волосок,
Волос укладчицы № 3,
Что в коробке к сладкому так присох,
Что не сразу весь его оторви.
Шоколад прилип к нему, мармелад.
Брошу его в пепельницу, сожгу.
Отправляйся, грязный очесок, в ад,
Там ищи хозяйки своей башку.
Эта медитация, имея в своей основе столь ничтожный повод со столь далеко заводящим выводом, равно как и возведение его в статус поэзии, заставляет читателя задуматься в смысле обозначенного ранее одарченковского направления.
В связи с этим у меня возникает еще несколько вопросов, главный из которых такой: что представляло бы собой дальнейшее творчество Новикова и какую бы эволюцию претерпела человеческая ( не поэтическая, именно человеческая) ипостась автора, развивай он свою поэзию в этом направлении далее (а среди написанных после Самопала стихов есть немало сходных с только что приводимыми). То, насколько оно опасно и как далеко может завести, свидетельствует движение в этом направлении самого Одарченко, который, прожив вторую половину своей жизни под знаком все более углубляющейся депрессии, покончил с собой в возрасте сорока девяти лет довольно необычным образом, а именно засунув в рот резиновый шланг от газового баллона. Вопрос не лишний, так как сходный вариант не раз возникал и в стихах Дениса – и опять в контексте его излюбленной темы – нужности или ненужности для жизни поэзии и поэта:
С полной жизнью налью стакан,
приберу со стола к рукам,
как живой, подойду к окну
и такую вот речь толкну:
Десять лет проливных ночей,
понадкусанных калачей,
недоеденных бланманже:
извиняюсь, но я уже.
Я запомнил призывный жест,
но не помню, какой проезд,
переулок, тупик, проспект,
шторы тонкие на просвет,
утро раннее, птичий грай.
Ну, не рай. Но почти что рай.
Вот я выразил, что хотел.
Десять лет своих просвистел.
Набралось на один куплет.
А подумаешь — десять лет.
Замыкая порочный круг,
я часами смотрю на крюк
и ему говорю, крюку:
“Ты чего? я еще в соку”.
Небоскребам, мостам поклон.
Вы сначала, а я потом.
Я обломок страны, совок.
Я в послании. Как плевок.
Я был послан через плечо
граду, миру, кому еще?
Понимает моя твоя.
Но поймет ли твоя моя?
Как в лицо с тополей мело,
как спалось мне малым-мало.
Как назад десять лет тому —
граду, миру, еще кому? —
про себя сочинил стишок —
и чужую тахту прожег.
Читая последние стихи Новикова, понимаешь вот еще что: этот Моцарт поэзии, таит в себе, как оказывается, свойства самого что ни на есть среднего человека со всеми его предрассудками, растерянного обывателя, переживающего разнообразные сломы на бытовом уровне даже глубже, нежели на духовном. Поэт же, виртуозно фиксирующий это состояние в стихах, но при этом неспособный к более высоким и глобальным обобщениям, это свойство и не скрывает, даже выставляет его на всеобщее обозрение. Наиболее полно – вот в этом:
От отца мне остался приёмник — я слушал эфир.
А от брата остались часы, я сменил ремешок
и носил, и пришла мне догадка, что я некрофил,
и припомнилось шило и вспоротый шилом мешок.
Мне осталась страна — добрым молодцам вечный наказ.
Семерых закопают живьём, одному повезёт.
И никак не пойму, я один или семеро нас.
Вдохновляет меня и смущает такой эпизод:
как Шопена мой дед заиграл на басовой струне
и сказал моей маме: <Мала ещё старших корить.
Я при Сталине пожил, а Сталин загнулся при мне.
Ради этого, деточка, стоило бросить курить>.
Ничего не боялся с Трёхгорки мужик. Почему?
Потому ли, как думает мама, что в тридцать втором
ничего не бояться сказала цыганка ему.
Что случится с Иваном — не может случиться с Петром.
Озадачился дед: <Как известны тебе имена?!>
А цыганка за дверь, он вдогонку а дверь заперта.
И тюрьма и сума, а потом мировая война
мордовали Ивана, уча фатализму Петра.
Что печатными буквами писано нам на роду —
не умеет прочесть всероссийский народный Смирнов.
<Не беда, — говорит, навсегда попадая в беду, —
где-то должен быть выход>. Ба-бах. До свиданья, Смирнов.
Я один на земле, до смешного один на земле.
Я стою как дурак, и стрекочут часы на руке.
<Береги свою голову в пепле, а ноги в тепле> —
я сберёг. Почему ж ты забыл обо мне, дураке?
Как юродствует внук, величаво немолвствует дед.
Умирает пай-мальчик и розгу целует взасос.
Очертанья предмета надёжно скрывают предмет.
Вопрошает ответ, на вопрос отвечает вопрос.
Как же, все-таки, найти ответ хотя бы на один вопрос? В зрелые годы Денис попробовал обрести его посредством обретения связи с исчезающей, как всем нам тогда казалось, Россией (гибель страны впечатляюще запечетлена во многих его стихах). Об этой России он проникновенно напишет в 92-м году – и ему удастся дать наиболее, пожалуй, объемный во всей русской поэзии переломных девяностых годов портрет времени и стране.
Ты белые руки сложила крестом,
лицо до бровей под зеленым хрустом,
ни плата тебе, ни косынки –
бейсбольная кепка в посылке.
Износится кепка — пришлют паранджу,
за так, по-соседски. И что я скажу,
как сын, устыдившийся срама:
«Ну вот и приехали, мама».
Мы ехали шагом, мы мчались в боях,
мы ровно полмира держали в зубах,
мы, выше чернил и бумаги,
писали свое на рейхстаге.
Свое — это грех, нищета, кабала.
Но чем ты была и зачем ты была,
яснее, часть мира шестая,
вот эти скрижали листая.
Последний рассудок первач помрачал.
Ругали, таскали тебя по врачам,
но ты выгрызала торпеду
и снова пила за Победу.
Дозволь же и мне опрокинуть до дна,
теперь не шестая, а просто одна.
А значит, без громкого тоста,
без иста, без веста, без оста.
Присядем на камень, пугая ворон.
Ворон за ворон не считая, урон
державным своим эпатажем
ужо нанесем — и завяжем.
Подумаем лучше о наших делах:
налево — Маммона, направо — Аллах.
Нас кличут почившими в бозе,
и девки хохочут в обозе.
Поедешь налево — умрешь от огня.
Поедешь направо — утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.
И далее она постоянно будет возникать в его стихах. Пока, в конце конце концов, и он сам от нее не отпадет, отойдет в сторону:
Что нам жизни и смерти чужие?
Не пора ли глаза утереть.
Что – Россия? Мы сами большие.
Нам самим предстоит умереть.
Этот же отпад – более развернуто – в стихотворении Народная драма:
К Ивану-и-Марье я третьим примкну
Последней любовью заняться.
Безносая смотрит, прилипнув к окну,
Но не на чем ей удержаться.
С Иваном-да Марьей, а больше ни с кем.
Утихни, хипарь-колокольчик.
И глух, наедаясь любовью, и нем,
Иван отступить не захочет.
И Марья к иконам глаза отведет.
Но третьего чревом признает,
Простые слова для Ивана найдет,
И смерти дурак уступает.
Любви пересол проберет по спине:
Не ветром склоненная Марья –
Докуда коса дорастает ко мне…
Настенный сорву календарь я –
Все кончено! Сельский захлопнется клуб
И фабрики цех трикотажный.
Вот так же и мы на убой и на сруб, —
С любовью подумает каждый.
Здесь, кажется, уместно сказать еще об одном важном хотящегося спастись человека – будь то поэт, будь то шахтер, будь то дворник – свойстве, наиболее важном все-таки для поэта (понимая этот термин в широком значении), поэта-пророка, а тем более мнящего себя таковым (а кто не мнит?), — свойстве, которое, кажется, так до конца жизни и не приобрел Новиков; его, кстати, совершенно упускает в своих размышлениях о Денисе о. Константин. Это свойство – смирение, и оно может приобретаться поэтом двояким образом: либо отказом от действительно тяжелого креста поэта-пророка ради приобретения усреднено-человеческого и далее следования по этому пути к Богу; либо же отказом от мира ради поэтического, понимаемого как пророческое.
Можно было бы подумать, что Новиков выбрал первое – но дело, как мне кажется, обстоит намного сложнее. Ибо Денис никакого выбора, собственно и не делал: поэзию, скорее всего, он оставил не по смирению, а по гордости – точно так же, как ею раннее к ней пришел, — и сродни тому, как кончает жизнь самоубийца: вам все равно, есть я или меня нет, ну так и вы мне не нужны (имея ввиду критиков и читателей; но, главным образом, наверно ,все-таки, критиков, никак не отреагировавших на выход Самопала). Косвенным подтверждением этому тезису могут служить слова, сказанные Денисом незадолго до ухода: поэзия никому не нужна. Фраза существеннейшая: какая разница, нужна твоя поэзия или нет, если ты действительно пророк, т.е. избранник Божий, а, следовательно, твоя поэзия угодна Ему (этот момент тоже упущен у о. Константина, вообще-то выстроившим свои рассуждения вокруг этой темы). Здесь даже больше: не поэзия не нужна, а поэт, который, по мнению Дениса и ему подобных, есть однозначный венец человечества, целиком отражающий его (как и многое другое, сему сопутствующее) в собственном творчестве; в этом качестве он и должен восприниматься читателем. Смещение этого центра, отодвигание его на обочину, а то и на задворки жизни для поэтов вроде Дениса и вправду может составить нешуточную трагедию.
В связи с этим еще об одном изъяне, присутствующий в размышлениях поэта Кравцова о поэте Новикове. В них поэзия, рассматриваемая как нечто Богоданное, но зато и однозначно не зависящее от человеческих качеств поэта, в том числе и приобретено-греховных, понимается не как сумма, так сказать, их взаимодействий, но лишь со стороны наличия первого, которое однозначно хорошо; второе же слагаемое остается под вопросом. Между тем вряд ли могут возникнуть сомнения в том, что и Божественный дар, данный человеку и его собственная человеческая качественность взаимно зависимы, и оба влияют друг на друга.
Но, к сожалению, в современной поэзии (а Денис, как все признают, был наиболее ярким ее представителем последних десятилетий ХХ века), похоже, вообще не задан правильный вектор поиска; раньше он был направлен к Богу, теперь – к обожествляемому человеку, как правило, к себе. Или же, в лучшем случае, к своему подобию, воспринимаемому заместителем Бога.
Еще и поэтому дело ухода из поэзии есть акт неизбежного смирения. И именно по этой отказ причине Новикова от поэзии, без которой он не представлял себе дальнейшей жизни, да еще сгоряча, представляется как важнейшая предпосылка его кончины.
Мать-Россия, кукушка, ку-ку!
Я очищен твоим снегопадом.
Шапки нету, но ключ по замку.
Вызывайте нарколога на дом.
Уж меня хоронили дружки,
Но известно крещенному люду,
Что игольные ушки узки.
А зоилу трудней, чем верблюду.
Ну-кась, выкуси, всякая гнусь!
Я обветренным дядей бывалым
Как ни в чем не бывало вернусь
И пройдусь по знакомым бульварам.
Вот Охотный бахвалиться ряд,
Вот скрипит и косится Каретный,
И не верит слезам, говорят,
Ни на грош этот город конкретный.
Тот и царь, чьи коровы тучней.
Что сказать? Стало больше престижу.
Как бы это назвать поточней,
Но не грубо? – А так: ненавижу
Загулявшее это хамье,
Эту псарню под вывеской «Роял».
Так устроено сердце мое,
И не я мое сердце устроил.
Но ничто, проживем и при них,
Как при Лене, при Мише, при Грише,
И порукою – этот вот стих,
Только что продиктованный свыше.
Тех, кому мои рассуждения покажутся излишне радикальнымими, а может, и бесчеловечными в отношении далеко не безразличного мне человека, об упокоении души которого я ежедневно молюсь, прошу понять меня правильно: эти рассуждения безэммоциональны, я ни в коем случае не обвиняю и не осуждаю, я просто пытаюсь прояснить для себя, а возможно и для кого-то, причину его трагедии. А она, на мой взгляд, вот в чем.
В одном человеке (а в поэте особенно) вообще одновременно существуют и требуют воплощения человек религиозный и зачастую мешающий его воплощению в этом направлении душевно-поэтически настроенный ветхий человек, не хотящий или не могущий уступить первенство все более набирающему вес религиозному.
Поэтому довольно часто именно привязанность к творчеству может стать человеку не только утешителем, но и врагом. Судьба Дениса Новикова – пример придавленности человека собственным даром, поэзия в этом ракурсе может быть уподоблена гробовой плите, легшей над ним еще при жизни, из-под которой уже невозможно было выкарабкаться.
Поняв это, некоторые из поэтов умолкали навсегда, совершенно выбросив даже мысли о поэзии, некоторые умолкали на время – понимая, что не смогут с ней расстаться, брали паузу, чтобы обрести в дальнейшем некий новый (подразумеваю – религиозный) уровень.
Новикову, который перестал писать, не перестав при этом быть поэтом – не удалось ни то, ни другое.
Денис Новиков
5 апреля 1985 г.
В редакцию пришёл симпатичный парень Денис Новиков: оставил подборку стихов – замечательную, но это никак не для «ЛитРоссии». Вечером у меня с хорошей компанией: смотрели на видео «Репетицию оркестра» и «Город женщин».
20 февраля 1988 г.
Два дня назад из окна ленинградской квартиры выбросился Башлачёв. Новость принёс Денис Новиков, который в поисках собственной поэтической среды лишь недавно познакомился с кругом Саш-Баша – с питерским Рок-клубом, с коим год назад сблизился на фестивале в Черноголовке. Сам Денис выглядит сильно подавленным: эти ребята ему симпатичнее и ближе, чем наша московская поэтическая тусовка.
18 – 23 октября 1989 г. / Воронеж
Оставив Вигилянского в лавке, вчетвером (с Олегом Хлебниковым, Денисом Новиковым и Андреем Черновым) поехали в Воронеж – за «Огонёк» агитировать.
В газете «Молодой коммунар» вышла заметочка о нашем визите – с анонсом: «билеты продаются», но все концерты нам успешно сорвали – везде, где мы должны выступать, неожиданно начался ремонт: подъезжаем – дверь на замке, стоит ведро с масляной краской, из него кисточка торчит. Да воронежцы без зрелищ не скучают – в городском цирке шоу лилипутов, самое оно. И летающие тарелки, опять же, именно над Че-Че-О барражируют…
Поселившись в гостинице «Брно», взяли два одноместных номера и большой полулюкс, где фактически и расположились вчетвером – каждый день встречаясь на службе, дружеским общением мы там обделены, потому здесь компенсировали недобранное: до утра читали стихи, пели песни…
Город я знаю достаточно хорошо: поводил ребят по бунинским и платоновским «мемориальным» адресам, до «улицы Мандельштама», которая и впрямь яма под железнодорожным откосом.
Свои концерты мы в итоге отработали – главреж молодёжного театра отменил спектакли, отдал нам на два вечера свой роскошный зал в центре города, и зрителей собралось под завязку.
6 августа 1990 г.
Вот мне и стукнуло 39 (не заметил, но почувствовал). Гости – самые родные: Димыч (со школы), Гена Русаков, Олег Хлебников, Денис Новиков. Позже всех – чтобы совсем с «Огоньком» – заехали Дима Попов со своей Ирой Щербининой.
Поздняевы быть не смогли… (…)
19 ноября 1990 г.
Коротич улетел в Лондон, а перед этим судорожно перетряс всю редколлегию – издал приказ, по которому в новый состав вводятся Хлебников, Болотин, Юмашев, Вигилянский и Дима Бирюков – заведующий новым отделом «образа жизни и… искусства» (чем будет заниматься освобождённый Володя Чернов – пока неясно). Разъяснений не последовало, потому никто ничего не понимает.
Ночью заехал Хлебников – привёз кучу рукописей, которые сам прочитать не сможет, поскольку с Денисом Новиковым улетает на фестиваль поэзии в город Амстердам. (Кажется, я у нас остался один невыездной?)
22 – 28 января 1991 г.
Конец января провели в Ижевске, родном городе Олега Хлебникова. Как бы творческая гастроль – с рефреном: почему мы гуртом ушли из «Огонька»? Комедийный момент усугублялся синхроном вояжа с экс-американцем Локшиным, чесавшим столицу Удмуртии под соусом «Почему я хочу жить в СССР?». Калашникова не посетили, Кулакову не видели, но пожили здесь хорошо…
…На обратном пути в купе с нами оказалась чересчур говорливая дама (номенклатурная, поскольку наши билеты бронировали через обком). Дениса в Ижевске продуло, у него ныли зубы – всю дорогу он мрачно молчал над книжкой, жевал анальгин и часто выходил курить. Обычно я тащился следом, поскольку соседке хотелось общаться, и наконец она спросила, почему такой симпатичный юноша всё время молчит и зачем я его фотографирую. Шепнул ей доверительно, что г-н Дэннис англичанин, по-нашенски он только читает, а я его – агента британских спецслужб – СОПРОВОЖДАЮ. Дама понимающе кивнула и больше с вопросами не лезла, а когда на подъезде к Москве Денис внезапно заговорил по-русски и без акцента – в её глазах отразился нешуточный страх.
18 марта 1991 г.
После голосования (я один проявил сознательность: всё моё окружение выразило референдуму своё «фэ») поехали с Фыфкой к Денису Новикову, который всё так же мается с зубами, но нас кое-как принял. Поскольку разговаривать с болящим не получалось, посмотрели на видике гениальный фильм Лилианы Кавани «Ночной портье».
16 августа 1991 г.
Заехал Денис Новиков – влюблённый и счастливый: очень надеется, что сможет пожить в Англии, с которой хотел бы связать свою судьбу. Я видел британскую его девушку Эмили (забегала в кафе «Московских новостей»), но слишком бегло, чтобы составить о ней какое-то представление. Знаю лишь то, что – из «золотой» британской молодёжи, с которой Денис не очень рифмуется, но если он сумеет себя правильно подать…
Вечером появился Гена Русаков (у него вчера был 53-й день рождения). Кажется, в его жизни появилась новая женщина (при Денисе попросил не любопытствовать)…
26 мая 1992 г.
Далеко за полночь позвонил из Лондона Денис Новиков – сказал, чтобы 8-го мы его не ждали, ещё на месяц застрянет в Англии. Поскольку их с Эмили помолвка расстроилась окончательно, и если что-то не придумается, он вернётся совсем. Жаль, но этот красивый роман изначально был обречён. Эмили двадцать – возраст познания, и благодаря шебутному русскому поэту аглицкая леди овладела матом без словаря. Предки Мортимеры – телезвёздный дедушка-адвокат и модный папа-драматург приняли Дениса, как экзотику, но и только. Кроме того, Эмили сперва предстоит получить оксфордский диплом и решить, кем она хочет стать – актрисой или учёным-славистом, а нужного мужа ей потом подберут.
14 января 1994 г.
Наша «огоньковская» группа в «МН» стремительно разваливается – все это чувствуют, но старательно гонят прочь подобные мысли. Сегодня не сдержались: суровая ссора с Олегом <Хлебниковым> едва не кончилась окончательным разрывом. Остановились на жутковатой шуточке Дениса <Новикова>: осталось только некрологи печатать!
9 июня 1995 г.
…Взял у Олеси Николаевой для «Недели» рассказ «Агент страхования» – как поэт Крольчатников с приятелем вознамерился ушедшую супругу вернуть, и кончилось всё дракой с гостем, коего приняли за любовника жены. История реальная, как и персонажи, анекдотичные и весьма узнаваемые, а зная обидчивость Олега и Дениса, очевидно, что после публикации рассказа о дружеских с ними отношениях мне с Олесей придётся надолго забыть.
1 февраля 1996 г.
На наше с Иркой бракосочетание Денис подарил нам свою американскую книжку «Окно в январе» («Жорочке и Фынечке – …с пожеланием законного (!!!) семейного счастья»). Зная, что у него их всего десять штук, спрашиваю: не последний экземпляр? Говорит: у мамы есть, а послесловие Иосифа я и так наизусть помню.
7 января 1997 г.
Порядком надоело всякий раз прикидывать, кто и как у нас относится друг к другу, и на рождественскую вечеринку позвал тех, кого хотел видеть: Гену Русакова, Дениса Новикова, Настю Рахлину, Алёшу Ерохина. Все пришли, и внешне политес был соблюдён. Но и только. Пока ели и пили – разговор за столом шёл вполне оживлённо. Тут Чернов попросил Дениса почитать стихи, и он прочёл два очень давних. А когда свои новые стихи стал читать Русаков, Новиков тут же вылез из-за стола и скрылся на кухне. Следом за Денисом отправился Алёша, с кухни сразу потянуло травкой… Гена, конечно, обиделся – ушёл в другую комнату, принялся листать книжки. А Чернов предложил Рахлиной рассчитать синусоиду жизни – десять минут чиркал карандашом по бумажке и сказал Насте, что лучшим её годом был 85-й, а самым плохим временем – февраль 88-го. Заподозрить Андрея в подлоге не получалось – он вообще не знал, что Настя вдова Башлачёва, и уж точно не помнил дату самоубийства Саш-Баша. Рахлина едва не расплакалась и сразу собралась домой, и Русаков оделся вместе с ней, сказав, что им по пути.
Уже стоя возле лифта, Гена не сдержался: «Симпатичный он парень, Денис, а вот стихи его – абсолютная пустота». Хотел напомнить Русакову, что у Бродского на сей счёт было другое мнение, но сдержался: для Гены Бродский вовсе не авторитет. К тому же рядом стояла Настя, для которой существует лишь один очевидный гений – Башлачёв, и в сравнении с ним все прочие стихотворцы – ничто.
3 апреля 1997 г.
Денис сделал замечательное интервью с Серёжей Шерстюком (планирую в майский номер). Когда встречался с художником, дома была его жена Лена Майорова, и она Дениса просто очаровала – говорит: следующее интервью в «Стас» – только с Леной!
13 мая 1997 г.
День был такой солнечный и прекрасный, что отпустил по домам всю редакцию, оставив лишь секретаря Машу и шофёра Юру. Маша призналась, что её берёт к себе на работу Юля Будинас, а водителю никто никаких предложений не сделал.
После обеда вдруг заглянул Дениска Новиков – обнаружил вымершую контору и утешил: «Жорочка, я всё понял – нам нужно срочно переселяться в Тайланд или в какую-нибудь Куалу-Лумпур! В том грязном устье жизнь просто копеечная, и девушки там!.. и травки навалом!..»
27 января 2005 г.
Два дня на телефоне – позавчера позвонил Хлебников: вроде бы умер Дениска Новиков. Информации – ноль. Олег позвонил его маме, спросил, где Денис. Маргарита Петровна сказала, что его нет – с о в с е м НЕТ – и положила трубку, так что перезванивать глупо. От жены Юли информации тоже никакой…
Звоню Мнацаканяну – неужто в «Литгазету» никто некролог не принёс? Нет, говорит Сергей Миграныч, никто про Новикова не говорил. Обещал поспрашивать.
Дожили мы – никто из друзей ничего не знает.
7 февраля 2005 г.
Достоверно о Денисе известно одно: умер 31 декабря (в традиционном для поэта возрасте – в 37 лет). Прошлой весной Денис с женой вернулись из Амстердама, где они три битых года прокуривали Юлину квартиру. Тогда он обзвонил редакционных знакомых – искал хоть какую работу. Один раз Рахаева видела его на дешёвой тусовке – пришёл, ни с кем не здороваясь, сел в дальнем углу на корточки, как обычно зэки садятся, алкоголя в рот не брал, выкурил свой косячок и тихо исчез. Стихов новых никому не показывал (Олег знал бы наверняка). Потом пропал c концами: Юля увезла его в Израиль – в крохотный городок, где наркоту невозможно достать ни за какие деньги. И вот – в новогоднюю ночь сердце встало.
Текст Олега «Поехали по небу, мама» в сегодняшней «Новой газете» – поспешный, но достойный, без соплей, с точным акцентом:
«В последние годы он… успел, кажется, только одно – уйти из жизни большинства людей, любивших его. Он как будто решил заранее подготовить всех к тому, что его скоро не будет…»
И стихи, из которых Олег составил большую подборку, сегодня – под сороковины – читаются совсем иначе…
* * *
Будь со мной до конца, / будь со мною до самого, крайнего.
И уже мертвеца, / все равно, не бросай меня.
Положи меня спать / под сосной зеленой стилизованной.
Прикажи закопать / в этой только тобой не целованной.
Я кричу — подожди, / я остался без роду, без имени.
Одного не клади, / одного никогда не клади меня.
14 апреля 2005 г.
Сегодня Денису исполнилось бы 38. Встретился на Страстном бульваре с Маргаритой Петровной – принёс ей диск со всеми фотографиями, которые у меня были. Слов никаких нет: отдал цветы и руки поцеловал в благодарность за сына. И что тут скажешь?
31 декабря 2005 г.
Увы, с годовщины смерти Дениса Новикова весело отмечать Новый год у нас уже не получается…
Когда в 92-м Денис выпалил: «Ребята, купите мне два килограмма марихуаны, и я напишу гениальную книжку», все посмеялись. Шутка стала дежурной, а потом перестала быть шуткой. Тогда у Дениса уже была другая англичанка, новые друзья, и лучшим городом Земли нарёкся Амстердам. В то время Новиков становится неадекватным, всё чаще уподобляясь Есенину эпохи «Москвы кабацкой»: его подкайфные выходки развлекают столичную тусовку…
…Беря Дениса на работу в обречённый на закрытие журнал «Стас», я прямо сказал: «И на дозу заработаешь, и на глазах будешь». Жуткая карточка, которую Новиков принёс на пропуск, ошарашивала не только моментальным качеством…
В свои присутственные дни Денис кое-как добирался до редакции к обеду, бодрил окружающих воплем: «Как же я не хочу уходить из шоу-бизнеса!» и шёл на лестницу – курить и сочинять анонсы на обложку. Рожал что-нибудь эпохальное, вроде: «Войнович стал зарабатывать на хлеб – маслом», «Литвинова оживает по ночам», или «Гандлевский – поэт в башне из моржовой кости», и на этом скисал. Маясь, сетовал на дальний гонорарный день, канючил аванс, сманивал кинокритика Ерохина (Алёши сегодня тоже нет – в 2000-м покончил с собой) пить пиво…
После «Стаса» мы с Денисом почти не виделись, а редкие телефонные созвоны неизбежно кончались матом и взаимной бранью.
Последние его годы – пробел: я даже не знаю, каким макаром он оказался в Израиле и где там упокоился…
13 февраля 2007 г.
В клубе «Жесть» (бывший «Майор Пронин») – презентация книжки Дениса Новикова «Виза» (с моим фото на обложке). Спрашивают, буду ли я что-то говорить, а я в общем-то всё уже написал, ничего нового не добавлю.
1 декабря 2008 г.
Сегодня день рождения Эмили Мортимер – вот и сравнялась возрастом с Денисом Новиковым, которому всегда будет 37.
По этому случаю ещё раз посмотрел «Париж, я люблю тебя!» – новеллу Уэса Крэйвена «Пер-Лашез» (2006). Там Эмили по-прежнему легко узнать, хоть и минуло полтора десятка лет. Тогда, в начале 90-х, юная британская леди приезжала в Москву брать уроки актёрского ремесла и часто появлялась в богемных компаниях в паре с долговязым поэтом. По-русски едва говорила, однако уже чутко вникала в смысл разговоров, прилежно продираясь сквозь наш матерный сленг. В России ей нравилось всё, особенно «Дэннис» и его стихи. Сегодня она давно замужем за американским актёром, у них растёт сын…
Играя в сцене у надгробия Оскара Уайльда – когда героиня Эмили Мортимер кричит своему тупому жениху:
– Мне нужен умница, поэт!.. –
думала ли об умершем в Беер-Шеве русском поэте, музой которого она волею судеб стала?
25 мая 2012 г.
Нашёл в сети анонимную – без всяких ссылок – фотографию. Очевидно – 1992 года: Бродский с молодой женой и Денис Новиков, а снимала, конечно, Эмили Мортимер (в Гайд-парке или в своём лондонском имении). Тогда Денис прилетел свататься к будущей звезде британского кино, а Иосиф Александрович – знакомить дедушку Эмили, знаменитого адвоката, с новой супругой Марией. Кстати, фотография «говорящая» – Мария беременна, сигареты ей не дают, и дразнит курящих поэтов, приложив к губам пустые пальцы.
В 95-м в нью-йоркском издательстве «Эрмитаж» Денис выпустит книжку стихов «Окно в январе» с предисловием Бродского (ни одного другого молодого поэта при-Нобель письменным напутствием не удостоил). В том же году муза Дениса Эмили Мортимер дебютирует в кино…
24 февраля 2013 г.
Записывая телепередачу «Имена», краткий сюжет сделали про Дениса – я не хотел бы говорить о нём вот так, мимоходом, но передача не моя, а Катя Купреева сочла упоминание о Новикове очень важным в нашем с ней разговоре.
3 июня 2016 г.
Вспомнив Лену Майорову, вспомнили и её мужа Сергея. В апреле 1997-го я договорился с ним о большом интервью для журнала «Стас», которое вызвался сделать поэт Денис Новиков. Коему повезло – отправившись на беседу, застал обоих супругов дома (про Лену не знал вовсе ничего), и они абсолютно очаровали Дениса: на другой день после встречи только о том и говорил. Сказал, что хотел бы с ними дружить, но это наверняка сложно: Сергей законченный экстремал, и они с Леной – одна сатана.
Майоровой оставалось жить до августа, Шерстюку – чуть больше года, в последний день 2004-го уйдёт и Денис, и о чём говорили тогда эти три замечательных человека – давно в вечности…
24 марта 2018 г.
Приезжал Саша Переверзин – в «Воймеге» готовится новая книжка Дениса (практически полное собрание стихов, с расширенным комментарием), и ребята просят фотографии. Отдал им диск со всеми своими съёмками, пусть выбирают по своему усмотрению. Хорошо бы ещё наскребли денег на максимальный тираж, а то ведь новую книжку опять мало кто сможет купить.
23 апреля 2018 г.
В редакции «Нового мира» – вечер памяти Новикова по случаю 51-го его дня рождения и выхода книжки «Река – облака» (в мягкой обложке, клеёная, но толстая – 470 страниц). Первый тираж – 500 штук, сто из которых привезли на вечер. Собрались человек 50-60, так что актовый зальчик оказался полон: я знаю едва треть – много лиц совсем новых. Пообщался с Феликсом Чечиком и Машей Игнатьевой, взял два своих «авторских» экземпляра, и до начала вечера мы с Таней потихоньку исчезли – не хотелось говорить про Дениса всякие слова, что неизбежно пришлось бы (Переверзин посетовал, что зря ушёл). Книжка получилась отличная.
ФОТО: Денис Новиков, Олег Хлебников, Андрей Чернов / Воронеж, октябрь 1989 г.
© Georgi Yelin
https://fotki.yandex.ru/users/merihlyund-yelin/
——
Проломивший стену
Фото: kamenah.livejournal.com
Ахматова считала, что «Когда человек умирает, изменяются его портреты…» Может, я чересчур толстокож, но — проводив в последний путь немало друзей — с подобным не сталкивался. Портреты остаются прежними. Изменяемся мы, оставшиеся. Иное дело — стихи. Они после смерти автора и впрямь меняются. Ведут самостоятельную жизнь, порой высвечивая ранее незамеченные смыслы. Но главное — дают возможность коммуникации с тем, с кем по-иному поговорить уже невозможно. «Умру — полюбите, а то я вас не знаю…» — горько пошутил Гандлевский. Помню, как эта, только что написанная и впервые услышанная строка тотчас стала шутейным паролем нашей дружбы с Денисом Новиковым.
14 апреля сего года ему должно было исполниться 50 лет. Не исполнится — Дениса нет уже чёртову дюжину лет. Он так и останется 37-летним. Пусть побитым жизнью, разочарованным, отчаявшимся — но не постаревшим. Представить его постаревшим я не в состоянии.
За годы, прошедшие после его ухода, стало очевидно, что стихи Дениса — едва ли не самое значительное, что было сделано в нашей, изобилующей блистательными стихотворцами поэзии «лихих 90-х». Идеальный памятник своему времени и своему поколению — молодых людей, с молоком матери (с подростковым портвешком) выработавших иммунитет к совку, но не вписавшихся в волчьи законы рынка. Наблатыкавшихся виртуозно ботать по «эзоповой фене» — но брезгливо избегших «игры на понижение» литературной и антропологической реальности, предлагавшейся постмодерном, концептуализмом, «актуальной», «новой» и чёрт-те какой еще словесностью.
Мы познакомились на заре туманной перестройки, в 1987-м, в Литинституте. Денис был едва не главной звездой Лита тех времен. В отличие от «непризнанных гениев», которыми кишела общага, он был вполне признан (активно публиковался в периодике, а в 1989-м в «Молодой гвардии» вышла его дебютная книга стихов). Ему покровительствовал Евтушенко. При этом Диня никоим образом не вписывался в круг стремившихся сделать совписовскую карьеру комсомольских волчар (которые вскорости обернутся постмодернистскими «экспертами» в области изящной словесности). Он дружил со старшими поэтами тогдашнего андеграунда — на равных был принят в круг Гандлевского, Кибирова, Айзенберга. Наконец, он был неимоверно обаятелен: немногие представительницы прекрасного пола могли устоять перед напором этой бешеной харизмы, цинической бравады, легкости и глубины подлинного таланта.
В те годы еще работали механизмы советской писательской халявы. На деньги, полученные за смехотворную по нынешним понятиям публикацию, можно было недурно прожить месяц. Бюро пропаганды литературы из кожи вон лезло, чтобы залатать студентами Литинститута некомплекты в т.н. «писательских бригадах». Мы с Денисом исколесили страну от Владивостока до Ашхабада, несколько раз вместе выбирались на дивные собрания болгарской поэтической Академии в Несебре. На дворе дул ветер перемен, царила гласность, и жизнь казалась непрерывным праздником, сулящим впереди празднества вовсе фантастические.
Денис вошел в круг театра поэтов «Альманах» — и начались зарубежные гастроли. Во время поездки в Лондон он познакомился с прекрасной англичанкой. Эмили Мортимер — ныне успешная актриса. Дитя британской элиты, студентка Оксфорда, дочь крупного адвоката и писателя. А главное — девушка, искренне полюбившая этого странного русского поэта, который тогда и говорить-то толком по-английски не умел. Эмили удалось устроить себе стажировку в Москве, потом она увезла Дениса в Лондон. Что пошло не так, почему у них не сложилось — не наше дело. Важно понять, что Денис уезжал из страны, в которой колбаса стоила 2,20, батон белого 16 копеек, а проезд на метро пятачок. В которой поэт был «больше, чем поэт». А вернулся в зазеркалье 90-х. Дело даже не в деньгах: на довольно смешную сумму случайных гонораров в валюте можно было просуществовать вполне сносно. Но воздух времени изменился необратимо — и это Денис почувствовал одним из первых. Из Англии он вернулся со второй книгой стихов, предисловие к которой написал Бродский. И все равно Денис был недоволен. Дело не в непомерном тщеславии — в нормальном для пишущего желании быть услышанным.
Собственно, даже после расставания с Эмили у него была возможность безбедно обретаться в Англии. Помню, мы встретились летом 1992-го — Денис приехал из Лондона, чтобы принять участие в нашем с Игорем Померанцевым выступлении в Бирмингеме. Расспрашивал, что творится в «возлюбленном Отечестве». Говорил, что подумывает вернуться. Я отговаривал: рассказывал про дикую инфляцию, про бандитский беспредел. Денис отмахивался: это же и есть исторические времена, поэт должен узреть их собственными глазами. Несколькими месяцами позже он вернулся — и потом с горечью признавался, что сделал дурость: «Стихи больше никому не нужны». Последовала еще одна попытка уехать в Британию — и еще одно возвращение. Примеров подобной двукратной эмиграции с последующим возвращением в истории литературы я не упомню. Зато здесь его ждал взлет двух последних книг — «Караоке» и «Самопала». Запечатлевших — не устаю повторять — самый точный, пронзительный, честный портрет России 90-х:
Ты белые руки сложила крестом,
лицо до бровей под зеленым хрустом,
ни плата тебе, ни косынки —
бейсбольная кепка в посылке.
Износится кепка — пришлют паранджу,
за так, по-соседски. И что я скажу,
как сын, устыдившийся срама:
«Ну вот и приехали, мама». Подумаем лучше о наших делах:
налево — Маммона, направо — Аллах.
Нас кличут почившими в бозе,
и девки хохочут в обозе.
Поедешь налево — умрешь от огня.
Поедешь направо — утопишь коня.
Туман расстилается прямо.
Поехали по небу, мама.
А еще в России Дениса ждала подлинная любовь — Юля, ставшая женой и ангелом-хранителем в последние годы его жизни. Они познакомились у меня на дне рождения. Потом она, безо всякой надежды, ожидала его возвращения на протяжении всех дурацких попыток наладить красивую жизнь в эмиграции. И дождалась.
Полагаю, туда, где сейчас находится душа моего ушедшего друга, какие-то весточки от нас все же долетают. Пытаюсь представить его ухмылку при вести, что его стихи становятся все более востребованными, все более значимыми для пришедшего на смену поколения. Мы сотни раз до хрипоты спорили, ЗАЧЕМ вообще существует это маловразумительное занятие, если, по У.Х. Одену, «Poetry makes nothing happen» («Поэзия ничего не изменяет»)? Перспектива абсолютной глухоты к точно найденному слову, которым обернулся для страны (для цивилизации?) шабаш постмодерна, страшила его пуще смерти. Ведь попытка проломить головой каменную стену подразумевает — пусть ничтожный — все-таки шанс на успех. Ватную стену проломить невозможно. Я тогда предлагал вооружаться навыками стоицизма. Повторял, что каждый из нас делал этот выбор сознательно — и при всем желании с этого наркотика (писания стихов) слезть мы уже не в состоянии. Денис твердил, что если стихи останутся неуслышанными — потраченная на них жизнь лишится смысла. Потом он попытался отказаться: сначала от стихов, потом — в очередной раз — от страны, и в итоге от жизни.
Спустя десятилетия мне помогают держаться на плаву стихи ушедшего друга. Который, пусть ценой собственной жизни, ватную стену проломить сумел:
Учись естественности фразы
у леса русского, братан,
пока тиран кует указы.
Храни тебя твой Мандельштам.
Валы ревучи, грозны тучи,
и люди тоже таковы.
Но нет во всей вселенной круче,
чем царскосельские братвы.