ИСТОРИЯ ОДНОГО РЕСТАВРАТОРА
Реставрация — профессия в чем-то сродни занятию врача. Восстанавливая здоровье и обеспечивая сохранность памятников, художник-реставратор, пусть и достигший больших высот мастерства, при этом остается для широкой публики неизвестным. Так ради чего он готов оставаться где-то на периферии искусства? Разговор об этом с выдающимся художником-реставратором Адольфом Овчинниковым оказался неожиданным.
По главе на ночь
Его детство пришлось на период войны и было трудным, но интересным. Воспитанием занимался дед, который, чтобы избежать сталинских репрессий, решил уехать из опасной столицы — и потому купил в Подмосковье деревенский дом. Каждый вечер перед сном он приходил к внуку в маленькую комнатку под лестницей и читал Евангелие. Читал по главе, не больше. Сначала по-церковнославянски, потом пересказывал.
Сегодня известный в России художник-реставратор, заслуженный деятель искусств Российской Федерации, говоря о культуре и воспитании, снова вспоминает деда. «Дом — это аккумулятор, в котором формируются традиции и опыт конкретной культуры. Современные родители, увы, не могут состязаться в воспитании детей с улицей, телевизором или дискотекой. Да и понятия «дом» больше не существует: есть квартирки, куда мы приходим ненадолго, чтобы переночевать. Мне, к счастью, повезло. И если во мне есть хоть что-то приличное, то это от деда. Он научил многому, определил мой вкус (религиозный инстинкт), который позволяет мне отличать настоящее от фальши. Многое идет из детства, которое я помню хорошо: окружающая природа (наш деревенский дом стоял в живописнейшем месте), Евангельские чтения, псалтырь, стихи, строки книг. Еще мне везло на людей. Во время войны люди так настрадались, что старались как можно скорее и щедрее отдавать свои знания, опыт, все то, что имеют. Сегодня человек разучился этому. Бабушка сдавала комнаты квартирантам, да и просто всегда в нашем доме было много людей, в том числе художников».
Наверное, эти встречи отчасти и определили судьбу Овчинникова. В Москве уже в 1949 году он поступил в художественно-ремесленное училище и окончил отделение монументально-декоративной живописи. «Во время войны мы приехали от бомбежек в Москву, — вспоминает Овчинников. — Однажды к нам пришла старушка-соседка, которая принесла пейзажик и попросила его почистить. Я почитал книжки, рискнул — и под темным, будто поджаренным слоем лака открыл настоящего Алексея Саврасова. Тогда реставрация стала для меня “владычным словом”. Когда же я пришел в 1952 году в Исторический музей и увидел живые иконы, у меня будто с глаз пелена спала. Стало понятно, что там и живопись, и жизнь, и вообще всё!».
С этого начинается судьба художника-реставратора. Правда, в Историческом музее Овчинников пробыл недолго. Виктор Васильевич Филатов (старейший сегодня художник-реставратор, академик, профессор, заслуженный деятель искусств РФ) переманил юношу во Всероссийский художественный научно-реставрационный центр (ВХНРЦ) имени академика Грабаря, где Овчинников задержался на пятьдесят с лишним лет.
Банк для копий
За это время Адольфом Николаевичем были раскрыты многие десятки древнейших образов, написаны монографии о символике христианского искусства и труды по теории реставрации икон. Он же положил начало созданию банка копий-реконструкций храмовых фресок. «Идея на самом деле не моя, — рассказывает Овчинников. — Это еще Михайло Васильевич Ломоносов добился царского указа о создании такого банка, потому что считал, что для обучения нужно не просто срисованное и похожее, а идентичное. Нужна копия, имеющая научно обоснованную ценность. Но, как всегда в России, чем лучше мысль, тем скорее с ней расстаются. Идею Ломоносова не реализовали».
Но чтобы спасти от забвения величайшие шедевры настенной живописи, оригиналы которых осыпались на глазах, он сосредоточил свое внимание на ранних памятниках: георгиевском соборе XII века в Старой Ладоге, рождественском соборе XIII века в Суздале, на живописи XV века в Пскове, а также на монументальной живописи Грузии VIII, XII, XIII веков.
В отличае от картин и икон, которые находятся в музеях, где за ними тщательно наблюдают, фреска неизбежно погибает в неотапливаемом храме. Зимой она покрывается инеем, летом пересыхает от жары. «И вот она уже выглядит не как фреска, а как полупрозрачная декоративная акварель, — говорит Адольф Николаевич. — И образ, в котором заключена вся его сущность и смысл, уже не читается».
Овчинников полностью скопировал живопись восьми храмов, половины из которых уже не существует. «Не надо спрашивать меня, как я делаю копии-реконструкции, — улыбается он. — Это все равно что спрашивать музыканта, как он играет. Да вы со скуки умрете! Вопрос, зачем я это делаю? У нас много музеев, есть даже музей спички, водки и матрешки. А музея монументальной живописи нет. Когда я занимался реставрацией, то задумался: существует, например, банк зерновых культур. Случись на Земле катастрофа — у нас будет запас сортовых семян, которым мы воспользуемся. Так же и с банком копий монументальной живописи. Приходя в храм, стоя на полу, можете ли вы увидеть то, что изображено в куполе? Скорее мы видим миражи, нам кажется, что мы что-то различаем. Но согласитесь, что если я замусолю текст так, что не будет видно половины букв и уйдут рифмы, вряд ли вы прочтете “Евгения Онегина”. Оказывается, что все кому не лень “напяливают” на древнерусскую живопись свои впечатления, которые берутся непонятно откуда и непонятно зачем. Между тем там-то все очень ясно и доступно, нет никакого колдовства, но есть то, что можно назвать богоискательством».
Икона под микроскопом
Для Овчинникова техника, эстетика, этика — понятия, неотделимые друг от друга, Поэтому-то в сакральном искусстве, которое суммирует созерцательный опыт народа, нет разницы между изображением и текстом. Это не иллюстрация, а зримая молитва. А изображение — это как стихи, только вместо рифмы — форма, подчиненная ритму. Сам храм являет собой литургическое пространство, построенное как кристалл, где каждый сюжет в росписи наполнен символикой и подразумевает все Евангелие. «Это искусство не для аплодисментов, — говорит Овчинников. — Художнику важно упаковать в работу все свое представление об образе и всю суть Евангелия».
Реставратор убежден, что каждому, кто хочет разобраться в церковном искусстве, важно понимать как минимум две вещи. Первая: сакральное искусство — это самовыражение, но без подлой авторской амбиции. И вторая: самовыражение невозможно без опыта. Нужно снова и снова репетировать. «Нужно питать себя каждый день, войти внутрь, стать частью того, что делаешь, наполнить себя, чтобы суметь отдать, — говорит Овчинников. — Ведь искусство — это то, что связывает в единое любые факты, превращая материальное в духовное. Андрей Рублев каждый день писал и каждый же день с помощником ходил любоваться на работу мастеров преславущих. Значит, и у Рублева были авторитеты, значит, и он любовался этим языком. Если я плохо вижу, то надеваю очки и вижу лучше, а еще лучше — если смотрю через микроскоп. Это называется удлинением возможностей. И получается что-то. Только тогда человек оказывается способен почувствовать каждый лик на иконе. Даже написанный размером в три миллиметра».
Машина времени
На счету Овчинникова более двадцати персональных выставок, сотни копий-реконструкций древнерусской монументальной живописи, выполненных в адекватной авторской технике. «В Грузии я копировал огромный храм в Бетании, построенный в XI веке, — вспоминает мастер. — На большой высоте, метров двадцать от пола, на откосах окон остались фрагменты живописи с изображением фигур пророков. По три метра каждая. Краска по большей части отлетела, и я обнаружил маленький, сделанный буквально одним росчерком, рисунок человека, обнимающего ногу пророка. А рядом потрясающую по содержанию надпись: “Не помилуй, Господи, Сафрома”. Мало того что он изобразил себя — он в этот же миг полностью отдал себя на то, как Бог сочтет нужным распорядиться его судьбой. Художник и предположить не мог, что кто-то увидит эту закрашенную им же надпись, а тем более узнает, как он помолился. Вот это и есть сакральное искусство, и глубина понимания того, чему ты себя посвящаешь!».
Храм святого Георгия в Старой Ладоге Овчинников скопировал целиком три раза. И готов продолжать делать это до конца своих дней. «На любой лик посмотрите, других таких нет, даже в самой Византии. Откуда они брали таких мастеров, трудно понять. Там гениально все, — говорит Адольф Николаевич. — И сам храм, в котором окна, как будто хаотично разбросанные по стенам храма, на самом деле ловят каждый луч солнца с первого до последнего. Там гениальны росписи. Нет, я не просто их копирую. Для этого можно воспользоваться фотоаппаратом. Я же пытаюсь разобраться в том, как они создавали все это, что при этом хотели сказать и чего добиться. Как у них получается такое легкое небо. Или земля, которая по цвету светлее, но по ощущениям тяжелее неба. И больше скажу. Для меня копии-реконструкции — это моя машина времени, которая переносит меня в XII, или в XIV, или в XV век».
Увлекшись рассказом художника об изучении химического состава красок, о том, как в точности повторить технику, каждый штрих, оставленный древним художником, я вдруг почти поверила, что реставратор, стоящий передо мной, действительно на какие-то минуты или даже часы своей жизни переносится во времени к тем, кто расписывал эти храмы. Встает рядом, рядом пишет, рядом молится. И совсем не по заказу начальства, не по просьбе министерства культуры, а вопреки и помимо. И не потому что реставрация — его профессия или даже призвание, а потому что это его мировоззрение.
Копия-реконструкция фресок XII века храма св. Георгия в Старой Ладоге.
Фрагмент пророческого ряда: Соломон
Фрагмент пророческого ряда: Давид
Копия-реконструкция фресок XIII века храма св. Георгия в селении Ачи, Грузия. Западная стена.
Святой великомученик Георгий Победоносец. Фрагмент западной стены храма св. Георгия в селении Ачи, Грузия.
Фрагмент западной стены храма св. Георгия в селении Ачи, Грузия.
Царица Елисава. Фрагмент западной стены храма св. Георгия в селении Ачи, Грузия.
Копия-реконструкция фресок XII века храма св. Георгия в Старой Ладоге.
Фрагмент пророческого ряда: Михей.
Фрагмент пророческого ряда: Иеремия.
Адольф Овчинников
Место иконы — в музее
Когда благочестивый кретин начинает забивать в оклад гвозди, он не думает, что наносит непоправимый ущерб святыне. Вот икона Владимирской Богоматери. Уцелел только квадратный дециметрик, два лика, и то только благодаря реставрации.
С Адольфом Николаевичем Овчинниковым я познакомился лет двадцать назад, уж не помню по какому поводу оказавшись в Научно-реставрационном центре имени И. Э. Грабаря. Он располагался на Ордынке. Уже тогда седобородый, Овчинников поразил эрудицией и живой, складной речью. Ничего подобного тому, как он говорил об иконах, я не слышал ни до, ни после. И когда в мой очередной приезд в Москву появилась возможность повидать старого знакомого, я с радостью за нее ухватился и отправился в район метро «Бауманская», где наискосок от знаменитого Бауманского училища (ныне, конечно, университета) располагается сейчас Центр Грабаря. Особенно меня интересовала позиция крупнейшего реставратора и знатока иконописи относительно идеи передачи церкви предметов религиозного искусства, хранящихся в музеях. Но прежде пришлось выслушать не самые приятные слова, которые 78-летний Адольф Николаевич адресовал нашему брату журналисту. Ознакомившись с этим пассажем, вы поймете, почему я постарался максимально бережно перенести его горячую, самобытную речь на бумагу.
— Все, что я говорю для прессы, увы, приспосабливается под ее нужды. Препотешная вещь: приходит как-то репортер не откуда-нибудь, а из АПН, с фамилией невероятной — Безбрежный. Я просил не менять мои слова. Он поклялся. Приносит готовый материал. Заголовок — хоть на улицу не выходи, стыдоба! «С кистью — в XII век». Зажигательный газетный приемчик. Откуда эта опереточная психопатия?! Кому нужны эти, как выражается молодежь, приколы?! Только недоноскам, которые дальше дискотеки шагу не могут сделать. Рождаются там и умирают. Отбросы! Такой репортерский стиль, когда читателя хватают за глотку, ныне очень распространен. Журналист сегодня берет интервью у спортсмена, завтра у физика, послезавтра у иконописца. А язык один — развязный, усредненный, пошлый. Памятуя мой горький опыт общения с прессой, давайте заранее договоримся — мои слова не корежить.
Почему именно сейчас стали столь громкими требования возвращения икон из музеев, где они хранятся в качестве произведений искусства, в лоно православной церкви?
— В Италии, в том же Ватикане, ценнейшие иконы выставлены как музейные вещи. А Россия наша — страна припадочная. Сказано уничтожать иконы — кинулись всей толпой. Сказано возвращать их церкви — давай сокрушать музеи. Вот смотрите, в рамочке (показывает на стену) письменное благословение реставраторов святым патриархом Тихоном, сделанное в предреволюционные годы. Ведь надо знать, в каком плачевном состоянии часто находили древние иконы. Рублевским «Спасом» была сделана ступенька в избе, хорошо, что живописью вниз. Другой рублевской иконой из «Звенигородского чина» накрывали кадушку с капустой. Каждый раз, когда новый митрополит, особенно московский, заступал в должность, начинался «евроремонт». И какие бы иконы ни были, их снимали и делали новый иконостас. Я проработал 17 лет в Старой Ладоге: каждое лето на три месяца уезжал туда копировать фрески Георгиевского храма XII века. От древней росписи там осталась одна пятая. Куда же она делась? По постановлению Синода киркой и топором она была сбита — решили новую роспись делать. А такой живописи, как в Старой Ладоге, аж в самой Византии не найти. И только проезжий чиновник, используя высочайшее имя, остановил бандитизм. Я здесь, в центре Грабаря, работаю 54 года. Участвую в работе нескольких комиссий, и в Кремле, и в Третьяковке, и в других музеях. Хоть бы раз я увидел икону, не изувеченную самими церковниками до полного безумия. Чем больше икона почитаема, тем больше ее пытаются окладами обивать.
Что же в этом плохого?
— Когда благочестивый кретин начинает забивать в оклад гвозди, он не думает, что наносит непоправимый ущерб святыне. Вот икона Владимирской Богоматери. Уцелел только квадратный дециметрик, два лика, и то только благодаря реставрации.
Но сторонники передачи уверяют, что в храмах иконы сохранней будут…
— Кто вам сказал, идиоты деревянные?! Половина храмов церкви не принадлежала. Поезжайте в Суздаль. Стоит большой храм и полно маленьких. Строили для себя, своей семьи, приглашали священника, не понравится — тут же меняли. На Север поезжайте. В конюшне — икона Флора и Лавра, в коровнике — Власий. Сурова северная природа, и человек ликами святых ограждал себя от окружающего мрака. Если иконы нет в доме, хуже собачьей конуры такой дом. Иконы должны быть в храме?! Как только появляются лозунги, тут же пахнет инквизицией.
В «Литературной газете» телеведущий, профессор МГИМО Юрий Вяземский утверждает: «Икону надо не разглядывать, на нее надо молиться».
— Надо читать ранних отцов церкви, а не болтунов, которые на газетах воспитались. Нынешние батюшки — вчерашние комсомольцы. И меня они не убедят. Читать надо Иоанна Дамаскина и других почитаемых богословов. Почему Владимирская богоматерь через все ужасы дошла до наших дней? Хоть и говорится, что ее написал евангелист Лука, это, конечно, не он, а мастер конца XI века. Он видел образ, написанный Лукой, и сумел его безошибочно перенести в свое время. Иконы — не что иное, как списки, которые передаются во времени. А этот балбес — ну пусть и не смотрит, кто его просит. Почему-то неофит всегда святее митрополита. И когда я с покойным патриархом на эти темы говорил, он мне отвечал: ну что поделаешь, это религиозное бешенство. Не надо поганой кампанейщины! В Равенне смотреть мозаики VI века приезжают миллионы туристов. Раз в год пройдет церковная процессия. В Италии, Германии, в самых почитаемых храмах, где хранятся церковные реликвии, открыты музеи, все выставлено, люди приходят, покупают открытки, слайды, приобщаются к высокой культуре. Никто никому не мешает. Когда мы ходили по Каиру, нам встречались арабы с большими кровяными шишками на лбу. Они так истово молятся — о каменную мостовую лбом. Идут по улице, и вся их правоверность на лице. Зачем вся эта брехня, истеричность, пустосвятство? Чем мы лучше мусульман с шишками? Откуда эта ретивость?
Вы категорически против передачи икон церкви?
— Поймите, погибнут последние старые иконы! Если сейчас отреставрированные больные вещи начнут снова переписывать, их уже не спасет никакая повторная реставрация.
А почему вы думаете, что их будут переписывать?
— Потому что переписывали всегда!
В США, в Нью-Йорке, недавно прошла выставка русских икон из собрания одного американского коллекционера. Рядом были выставлены современные ювелирные изделия. В галерее разносили шампанское, светская публика тусовалась, фотографировалась на фоне икон. Вас это не коробит?
— Не надо на коленях ползти к иконам, но, конечно, это гламурное хамство. Накупил денежный дурак икон и радуется. Мода и благоглупость.
Иконы оскорблены этим?
— Иконы оскорбить невозможно. Кишка у человека тонка. Икону нужно сначала научиться читать. Сколько времени надо, чтобы научиться на японском языке стихи писать? Милые мои, язык иконы в тысячу раз сложнее. А тут — он вчера уверовал и уже все понял. Зомбированный кретин. Просиял от веры и не может налюбоваться на себя. Нет, уж ты поработай, что-нибудь поделай, да с умом. Богослов VII века писал: любя знание, люби и труд и прилагай знание к труду, ибо от одних знаний ум надмевается, то есть гордится. Господь не фокусник, он чудеса на «бис» не делает. Аскетика и безумие находятся на очень коротком расстоянии друг от друга. Это называется — впадать в прелесть. В XI веке написали хороший текст о монахе: и вот он уже домолился до того, что обоняет небесные ароматы, осязает касания ангельских крыльев, и стал он из простого молитвенника игралищем дьявола.
Инициатива передачи икон исходит от церковных иерархов, а власть светская норовит им угодить…
— Нынешние иерархи церкви давно утратили связь с корневой религией. Да они бы и не знали, как выглядели в старину иконы, если бы не реставраторы. Вы шли по коридору и видели на стенах фотографии реставраторов раннего советского времени. Арестован — расстрелян, арестован — расстрелян. В газетах 20-х годов писали: за сговор с попами реставраторов надо ставить к стенке. И ставили! И опять реставраторы попали под пресс, теперь уже церковный. Вдруг нужно церквям отдать все иконы. Да за пару лет они исчезнут! Филимонов, руководивший в царское время церковно-археологическим обществом, человек глубоко религиозный, не чета теперешним неофитам, писал: как это ни печально, но именно деятелями церкви уничтожена вся церковная культура. София Киевская построена в XI веке, в византийском стиле, украшать ее великих мастеров приглашали. Что делает в XVII веке митрополит Петр Могила? Он заменяет шлемовидные купола на католические «спринцовки», заштукатуривает замечательные мозаики XI века. Как у него рука поднялась? Владимирскую Богоматерь, которая принадлежала не церкви, а царской фамилии, не выносили в крестный ход. Выносили копию, оригинал берегли.
А теперь самые святые иконы по всему миру возят, показывают…
— Та самая шишка посреди лба. Сено к лошади не ходит. Хотите приложиться к великой святыне, обуйтесь, как это раньше паломники делали, и дойдите.
Чем икона древнее, тем лучше?
— Нет. Дурак, он и в XII веке был дурак. Правда, тогда в целом духовная культура была глубже.
Вам, наверное, одного взгляда достаточно, чтобы определить качество иконописи?
— Вы не представляете размах этой индустрии в прошлом. Один Палех выдавал до миллиона икон в год. Артельная работа, профессиональная, но мертвая — все иконы делаются по кальке. У монголов есть зловредная поговорка: из ста тысяч мышей коня не сделать. Другое дело — шедевры. Я свободен от скромности, но когда видишь, как творили Рублев, Феофан Грек, Дионисий, то понимаешь, где они, и где ты, Адольф Николаевич. Так что сядь пониже, а то угоришь.