Содержание
- На живую нитку
- Смотреть что такое «На живую нитку» в других словарях:
- ЗАДАНИЕ 20 ЕГЭ. ЗНАКИ ПРЕПИНАНИЯ В ПРЕДЛОЖЕНИИ С РАЗНЫМИ ВИДАМИ СВЯЗИ
- * * *А. ПуринуСмуглеет воздух. Левая щеканесуетным касанием согрета.Закатных волн китайские шелкамигают иероглифами света.Очистив от непринятых звонковмобильник, ловишь мутными глазамидвоих, что с пузырями рюкзаковбредут, в песок заплёванный вгрузая.Мозг бредит пармезаном и вином —блажной эпикуреец, он же стоик,банкир и побирушка, два в одном,солончаков сезонный параноик.Торчи у моря, где на глубинеревущий скутер взвился, как торнадо.Ты в лузгающей семечки странепокинут всеми, — так тебе и надо.С утра — нектар колючий, он же «ёрш»,потом обед с чекушкою невинной.И не заметишь сам, как запоёшь,продрав глаза, на мове соловьинойну что-то, вроде «там-тарам- ура!»Уже давно, как телом, так и духом,ты выступаешь в весе комара,назойливо зудящего над ухом,пока питье торопится ко ртуи водорослей гибкая солома,скорбя по волосам Авессалома,меж черных глыб сбивается в колтун.НА ЗАКАТЕНарод разбредается. Море играет в молчанку.Заезжий водила на камне оставил мочалкуи белый обмылок, – мол, свет не без добрых людей…Предвечный художник рисует своих лебедей,слонов и жирафов. Топлёное небо. Сангина.Славист иноземный в шезлонге читает Сапгира;то бровью собольей поводит, то лыбится гот.– А Блока слабо ли? – Ja, ja, – отвечает, – вот, вот!И, кажется, дразнит: «Ну что вы! Да в этом ли горе?»…В итоге сойдёмся на вязком яичном ликёре(немецкое качество!) и украинском борще,утратив надежду, что можно сойтись вообще.В сердцах отмахнусь, как в трактире от мухи липучей.Уж лучше, приятель, на этот зверинец летучийглазеть зачарованно, головы в небо задрав, –тут спор неуместен: жираф, он и в Кёльне – жираф.Так нет же, талдычит о русских корнях декаданса,мол, Белый чудил, Мандельштам на дурняк объедалсяпирожными… Баржа, отходит, огнями дрожа…И нет для реванша ни гонора, ни куража.Нахохлился. Скоро: «Карету мне, – крикнет, – карету!»С опаской глядит на шестую мою сигарету,глядит с омерзеньем на косточки вишен в песке.Опасная жилка пульсирует в левом виске.И надо б загладить пустую размолвку на пляже.Но слово буксует, а мысль, заблудившись в пейзаже,обмякла и сникла, как вялая эта волна,что даже обмылок не в силах слизать с валуна.ПАМЯТИ КОКТЕБЕЛЬСКОЙ «ЗЕЛЕНКИ»Вернуться мошкой, мелкой сошкой на холм шиповниковый, гдевисят растянутой гармошкой ступени от плато к воде.Там на любые неполадки ответом – кружка да ушат.Там две линялые палатки в ночи цикадами шуршат.В одной торчит живым протестом мучитель струн, обидчик нот,в другой воюет с бледным текстом создатель пауз и длиннот.И мигом, – только просвисти ты, что есть вино и пастила, –все гомосеки, трансвеститы и просто голые теларванут наверх, как стайка блазней, как подтверждение, верней,того, что жизнь разнообразней привычных сведений о ней…Там, уподобившись обломку тысячелетних горных сот,на красных водорослей ломку глядишь с непуганых высот.И никакого, блин, модема в пейзаж не втиснул телеком.Лишь чайник, черный, как Мандела, плюётся белым кипятком.* * *Два твоих темно-серых вблизирасплывались в единое око.Налетая с востока,ветер мял жалюзи.От стекла отслоившийся светколебался полосками пыли.Второпях не купилихлеба и сигарет.К животу прилипая, животкрупно вздрагивал пойманной рыбой.Либо дождь окроплял меня, либотвой взыскующий пот.Паутиной окружность ведраоплетали домашние мойры.Запах моря и мойвызаплывал со двора.…и когда, прошуршав по траве,шумно взмыла залётная стая……и когда мы распались на двестворки, словно ракушка пустая, –ты на влажные бёдра, спеша,натянул полинявшие джинсы,словно заново сжилсяс мыслью, что хорошажизнь, прищуром июньского днясоблазнившая выйти за пивом…а проснуться счастливымможно и без меня.* * *Спохмела размышляя о том, как недологпуть из греков в варяги,на холме возлежит бесполезный филолог,дует воду из фляги.Ночью драка де-факто была и де-юре;шум в кофейне и столик,под который заполз прославлявший Петлюрусамостийный историк.И пускай бы камлал себе, лишь бы при этомне в своё не совался.Но в пылу он прошёлся по русским поэтам –и филолог сорвался.…Снизу лупит волна в Золотые Ворота.В отупении тяжкомслышит он, как ползёт муравьиная ротапо разбитым костяшкам;как скрипят сочленения сосен сановныхв заповедных оффшорах,где на ближних горбах – лишь глухих и сонорныхстрекот, блеянье, шорох.Облысевшие кручи лоснятся халвоюв синем воздухе плотном.И страницу загнул под его головоюнедочитанный Лотман.Но, белея вверху, как провизор в аптеке,некто, мыслящий тонко,на блажную мольбу: «Поднимите мне веки!» –отвечает: «А толку?»УТРО АХАВАУтренний поп-арт яичницы-болтуньи.Солнце расплескалось по столу.Ёрзает пчела в малиновой петунье,ввинчиваясь в лакомую мглу.Муторно Ахаву: комары заели,в ближний бар не сунешься – долги.В летней кухне чадно: у Иезавели,как всегда, сгорели пироги.Притащилась, блин. Седые патлы – в сетке.Взять бы да и вытолкать взашей.Лишь одно и греет – мысли о соседке:двадцать пять и ноги от ушей.Вон её законный топчется, толкаятачку, полную камней.Попусту ишачит. Крым – земля такая:жить – живи, но не пускай корней.То ль хохлы татар под зад ногой – и с горки,то ль хохлов – Москва.А ему плевать на местные разборки.Он ваще – мордва.Хошь – ползи на пляж травиться беляшами,хошь – до ночи режься в дурака.Море, говорят. А что оно? – большаялужа да мигалки будяка.Разве что соседка. Шевельнет губамивместо «здрасьте», – и в паху Спитак.В щёлку подглядел, как шла она из бани:родинка меж чреслами – с пятак.Жаль, не для него подвижная монетка,он бы разобрался, что к чему.И, озлясь, Ахав плевком сбивает меткона цветке зависшую пчелу.* * *Побив горшки с державой нелюбви,Перемещаясь в край беззлобных янки,Белугой в самолёте не реви,Нашаривая склянку валерьянки.Но – вовремя припомнив, что данаВторая жизнь, и всеми позвонкамиПоймав её вибрацию, – винаГлотни, ну да, того, что с пузырьками.Квадратных метров, нажитых вдвоёмИ порознь разбазаренных, – не жалко.А если речь о книгах, то в твоёмБауле – электронная читалка.В ней сжато до размеров портмонеВсё, что рука снимать привыкла с полки.– Но те закладки, где сирень Моне,Картофель Фалька, шишкинские ёлки?Но те страницы, где карандашаУсердье; где, потворствуя капризу,Распята комариная душа,Как буква «ж» на пятой строчке снизу;Ресницы скобка, крошки табака,Меняющие смысл в бессмертных фразах,Как запятые? – Брось. Два-три глотка –И ты увидишь небеса в алмазах,Весну в Фиальте, девушек в цветуИ этого, что прежде был тобою,Субъекта с карамелькою во рту,По родинке над вздёрнутой губоюОпознанного в аэропорту.* * *Вина, давно сгустившегося, кварта.Замызганной солонки хохлома.Лица географическая карта,где реки разбегаются с холма,притоки разветвляя от угловрта к подбородку. Вряд ли в эти руслазаходит хоть какой-нибудь улов.Начало ноября. Старухе грустно.Сидит, в окно уставясь. Ржавый листвдоль мутных стекол мечется… Вздыхая,той, позапрошлой, жизни протезистей докучал: «О чём глядите, Фая?»И впрямь, при лампы слабеньком накалеО чем она глядит? Или о ком? —цепляясь полинявшими зрачкамиза ломаный просвет, куда гуськомбредут все эти хавы, ривки, мотлыпод скрипки незатейливый мотив,деревьев перевернутые метлына спины облаков облокотив.ПЕРЕВОДЯ С КИТАЙСКОГОЭтери БасарияВосседать на одном из выцветших берегов,суетливых комах не смахивая со лба,и глядеть, как сплавляет время твоих враговпо реке Гань Ба.Ну, вот этот, к примеру, льстивший тебе в глаза –сочинитель доносов – знатный был эрудит.А теперь слюдяная, узкая стрекозана ключице его, посверкивая, сидит.А вон тот, фарисей, косивший под простака,был в манёврах своих расчетливей, чем главбух.Но во рту его – вместо грешного языка –нынче лотос речною сукровицей набух.Следом – третий, четвертый…Чем же ты их достал,не дающий острастки мухам и комарам,не зачисленный в роту гибнущих за металл?Всех и дел-то: бумагу тушью в ночи марал;да лепёшки ломоть крошил наугад линю,под речёвку сверчка и плюханье жирных жабнаблюдая, как неулыбчивую лунуоблачает ночное облако в свой хиджаб.…Пятый, следом – шестой. У замшевых камышейтормозит их зелёной заводи западня.Так рядком на крыльце выкладывает мышейделовитая кошка: мол, похвали меня.Отвернуться, уйти. А дудки тебе! Смочилдождик рыжую глину в малом твоем порту.И щетина травы растёт из твоих морщин,и лишайник ползёт по каменному хребту.
- Смотреть что такое «На живую нитку» в других словарях:
- Ирина Евса. С КОЛОКОЛЬЧИКОМ В ГОРЛЕ
На живую нитку
Смотреть что такое «На живую нитку» в других словарях:
-
на живую нитку — наживо (на живую нитку) (делать) иноск.: наскоро, как ни попало Ср. Наскоро и, так сказать, на живую нитку составленная великопостная труппа поставила новую оперетку. Скоро да не споро , гласит мудрость народная… Базиль. Ср. „Новости 5 го марта … Большой толково-фразеологический словарь Михельсона
-
на живую нитку — См. как нибудь, небрежно… Словарь русских синонимов и сходных по смыслу выражений. под. ред. Н. Абрамова, М.: Русские словари, 1999. на живую нитку нареч, кол во синонимов: 10 • как на мертвого … Словарь синонимов
-
На живую нитку — ЖИВОЙ, ая, ое; жив, жива, живо. Толковый словарь Ожегова. С.И. Ожегов, Н.Ю. Шведова. 1949 1992 … Толковый словарь Ожегова
-
на живую нитку — На живу/ю нитку (сделать) что Наскоро и непрочно … Словарь многих выражений
-
На живую нитку — 1. Разг. Крупными стежками, слегка закрепив (сшить, пришить). ФСРЯ, 280; СБГ 5, 69. 2. Разг. Неодобр. Наскоро, небрежно. ПОС 10, 224; СБГ 5, 69; БМС 1998, 403; БТС, 305; Мокиенко 1990, 130. 3. Пск. Одобр. Быстро, ловко. ПОС 10, 224. 4. Прост.… … Большой словарь русских поговорок
-
Шито на живую нитку — (иноск.) въ торопяхъ, кое какъ (не прочно). Ср. Она надѣла сметанный на живую нитку еще безъ рукавовъ лифъ и, загибая голову, глядѣлась въ зеркало, какъ сидитъ спинка. Гр. Л. Н. Толстой. Война и Миръ. 2, 5, 12. Ср. Иной умъ плотно переплетенъ въ… … Большой толково-фразеологический словарь Михельсона (оригинальная орфография)
-
наживо(на живую нитку) — (делать) иноск.: наскоро, как ни попало Ср. Наскоро и, так сказать, на живую нитку составленная великопостная труппа поставила новую оперетку. Скоро да не споро , гласит мудрость народная… Базиль. Ср. „Новости 5 го марта 1908 г.) См. делать что … Большой толково-фразеологический словарь Михельсона
-
шито на живую нитку — (иноск.) второпях, кое как (непрочно) Ср. Она надела сметанный на живую нитку еще без рукавов лиф и, загибая голову, гляделась в зеркало, как сидит спинка. Гр. Л.Н. Толстой. Война и мир. 2, 5, 12. Ср. Иной ум плотно переплетен в одну книгу:… … Большой толково-фразеологический словарь Михельсона
-
шить что на живую нитку — делать (шить) что на живую нитку (иноск.) наскоро, кое как Где сшито на живую нитку, там жди прорехи. Ср. Es ist mit der heissen Nadel genäht … Большой толково-фразеологический словарь Михельсона
-
Делать что на живую нитку — Дѣлать (шить) что на живую нитку (иноск.) наскоро, кое какъ. Гдѣ сшито на живую нитку, тамъ жди прорѣхи. Ср. Es ist mit der heissen Nadel genäht … Большой толково-фразеологический словарь Михельсона (оригинальная орфография)
Люди на самом деле не спят —
Они лежат с широко открытыми глазами, думая, что не могут заснуть.
Настоящие лица – белые, с чёрными дырками-зрачками.
Настоящий голос – шёпот в темноте.
Ещё я боялся проглотить язык —
Потому что, думал я, глотание языка потянет за собою всё остальное — вместе с ним будет проглочены — с изнанки — щёки, нёбо, сломаются и втянутся челюсти с зубами, уши и волосы, и в конце-концов я весь вывернусь наизнанку наподобие Клейновой бутылки.
Нарастающие осязалки —
—Холодным зеркальцем дантиста легонько по больному зубу стук-стук.
—Жевать фольгу от шоколадки.
—Медленно тонкой иглой в надутую щёку — лёгкий хруст когда насквозь.
—Босой ногой пальцами со всего размаху о стальной дверной пенёк.
— Заживший шов и торчащая ниточка, запёкшаяся от крови.
Прикосновение пинцета.
Август —
Капли дождя сквозь тонкую ткань рубашки
Мимо каблучки по асфальту цок цок цок
Как пахнут духи
Перед грозой
Гости ушли. Твоя плоть – невесомая пена —
Она медленно оседает, когда уходит вода, и с лёгким шорохом лопаются пузырьки; там и здесь в белой пене открываются изъяны – торчат стальные рёбра вилок, железные лопатки, тусклые нержавеющие косточки.
Нигде, никогда.
Ни к чему.
ЗАДАНИЕ 20 ЕГЭ. ЗНАКИ ПРЕПИНАНИЯ В ПРЕДЛОЖЕНИИ С РАЗНЫМИ ВИДАМИ СВЯЗИ
В задании 20 учащиеся должны уметь расставлять знаки препинания в сложном предложении, состоящем из 3-5 простых.
Это сложнейшее задание проверяет умение выпускника применять на практике следующие знания:
1) на уровне простого предложения:
— понимание, того, что предложения без основы не бывает;
— знание особенностей основы односоставных предложений (безличных и др.)
— понимание того, что в простом предложении могут быть однородные сказуемые и подлежащие, знаки препинания между которыми ставятся по правилам однородных членов.
2) на уровне сложноподчинённого предложения:
— умение определять главное и придаточное в составе СПП по вопросу;
— умение видеть союзы (союзные слова) в придаточном предложении;
— умение видеть указательные слова в главном
— умение видеть однородные придаточные, при которых знаки препинания ставятся так, как и однородных членах.
3) на уровне сложносочинённого предложения:
— умение видеть части ССП и разделять их запятой. Общего второстепенного члена в этом задании не бывает.
4) на уровне всего предложения в целом:
— умение видеть те места в предложении, в которых встретились два союза: может быть рядом два подчинительных или сочинительный и подчинительный.
Соберём все базовые пунктуационные правила, важные при выполнения задания и пронумеруем их для удобства.
БП 1
Запятая не ставится при однородных членах, соединённых неповторяющимся союзом И/ИЛИ
Деревья скрипят и стонут. Хозяева угощали нас щами да ржаными лепёшками.
БП 2
Запятая ставится при однородных членах, соединённых союзами А /НО
Ученик пишет быстро, но неаккуратно. Малыш уже не хныкал, а плакал навзрыд.
БП 3
Простые предложения, входящие в состав сложносочинённых, отделяются друг от друга запятыми:
Шелестят зелёные серёжки, и горят серебряные росы.
По ночам в городе стало темнее, а днём пахло огурцами и бензиновым дымком.
БП4
Придаточные предложения отделяются от главного запятыми. Если придаточное стоит в середине главного, оно выделяется запятыми с обеих сторон.
(Если б вместо Надежды был у меня сын),при каком условии , о чём?(что будет со мною nод старость).
БП 5
При последовательном подчинении могут оказаться рядом подчинительные союзы или союзные слова (ЧТО и ЕСЛИ, ЧТО и КОГДА, КОТОРЫЙ и ЕСЛИ и т. д.). В этом случае запятая не ставится, если после придаточного 2 степени идёт вторая часть союза (то или так), например:
, (что (если умрёт вековая сосна), то некуда ей упасть).
Сравните:
, (что, (если умрёт вековая сосна), некуда ей упасть).
БП 6
Если в сложном предложении рядом оказались сочинительный и подчинительный союзы (И и ХОТЯ, И и КАК, И и ЕСЛИ, НО и КОГДА, И и ЧТОБЫ и др. ), то нужно выяснить, нет ли после придаточной части соотносительных слов ТО, ТАК или еще одного сочинительного союза (А, НО, ОДНАКО и др.). Запятая ставится только тогда, когда эти слова после придаточной части отсутствуют. Например:
, и, (как только публика увидела своего любимца),
Сравните:
, и (как только публика увидела своего любимца), так театр задрожал от рукоплесканий и восторженных криков].
, и, (хотя слова ее были привычными для Сабурова), .
, и (хотя слова ее были привычными для Сабурова), но .
Как видно, правила 5 и 6 очень похожи: выбираем—либо писать ТО (НО…), либо ставить запятую.
Рассмотрим предложения из базы РЕШУЕГЭ и алгоритм работы над предложением.
1. Выделяем основы.
1- Утверждают (односоставное, сказуемое)
2- карнавалы восхищают и завораживают
3- мы увидели
4- сами убедились
5- правы очевидцы
2. Выделяем союзы и соотносительные слова. Обращаем внимание, что рядом стоят И и КОГДА и на то, что есть ТО.
3. Помечаем придаточные предложения: все предложения, в которых есть подчинительные союзы, берём в круглые скобки.
(что бразильские карнавалы восхищают и завораживают)
(когда мы впервые увидели его неповторимую яркую красоту)
(насколько правы были очевидцы).
4. Устанавливаем, к каким главным относятся придаточные. Для этого ставим вопросы от главных к предполагаемым придаточным.
Остались два придаточные и одно без подчинительного союза. Проверяем, можно ли от него поставить вопросы.
когда?(когда мы впервые увидели его неповторимую яркую красоту)
в чём?(насколько правы были очевидцы). Второй компонент найден. Запятые 4 и 5 ставятся по правилу 4.
КВЯТКОВСКАЯ ИРИНА ЮРЬЕВНА
Тележурналист, автор и ведущая программ. Сейчас работаю в телекомпании «43-й регион». Люблю путешествия, парижские кафе, пражские бульвары и испанские вина в винных погребах Пальма–де-Майорки, сказочность арабского Востока, отдых у моря на больших пустынных пляжах, беседы с хорошими людьми у камина или костра. Увлекаюсь подводным плаванием, практикую йогу. Считаю, что сейчас жить очень интересно. Всё, о чём когда-то читал, можно увидеть и прочувствовать самому. Почему, например, надо «увидеть Лондон и умереть», или почему Хемингуэй назвал Париж «праздником, который всегда с тобой»… И т.д.
1. Какие из прочитанных в детстве и отрочестве книг оказали на Вас наибольшее влияние?
Книги братьев Стругацких («Улитка на склоне»), Айзека Азимова, в целом – зарубежная фантастика.
2. Любимые книги, которые Вы перечитываете время от времени?
Записки Ильфа и Петрова.
3. Самая недооценённая, на Ваш взгляд, книга ХХ века?
Таких не бывает.
4. Самая переоценённая книга ХХ века?
И таких тоже не бывает. Книга – дело интимное. И каждый читатель находит свою. Не обязательно её признавать или не признавать остальным. Значит, время не пришло, и человечество ещё не доросло понимания. А писатель, просто, обогнал век.
5. Книга, которая, на Ваш взгляд, точнее всего отражает современность?
Конечно, книги Салтыкова – Щедрина.
6. Ваше самое сильное литературное впечатление за последний год?
Как ни удивительно, серия книг о Гарри Поттере.
7. Над какой книгой Вы плакали?
«Берег» Ю. Бондарева. Пронзительный роман о войне. О трагедии, на которую обречены после войны оставшиеся в живых Мне, казалось, что это и про моего отца. Он тоже был на фронте. Победу встретил в Австрии. И с ним тоже могла произойти такая история.
8. Какая книга запомнилась Вам как смешная?
«Трое в лодке, не считая собаки». Эта книга заставила смеяться в голос.
9. Лучшая детская книга.
Носов «Незнайка в солнечном городе».
10. Кому бы Вы дали Нобелевскую премию и почему?
А. П. Чехову за его удивительную тонкость, литературное изящество и потрясающую современность.
11. Ваша любимая цитата или афоризм.
«Если хочешь быть счастливым – будь им!» (Козьма Прутков)
12. Ваш любимый поэт.
Стихов не люблю.
13. Любимое стихотворение или стихотворение, которое Вы чаще всего вспоминаете в последнее время.
Сонеты Шекспира, и не в последнее время, а всегда. Точнее чувство влюблённости никто не передавал из поэтов.
14. Какие книги лежат у Вас сейчас на столе?
Книги индийских мудрецов.
15. Какую книгу Вы бы порекомендовали непременно прочитать каждому (не обязательно художественную)?
Книги индийских мудрецов.
16. Какие периодические издания Вы регулярно читаете, просматриваете (в т.ч. электронные издания)?
17. Как Вы выбираете книги для чтения? Что при этом для Вас является решающим: рекомендация друзей, мнение литературных критиков (каких) и т.п.?
Иногда рекомендации друзей, а так Имя автора – главный критерий выбора. Хотя читаю мало сейчас.
18. Лучшая и худшая, на Ваш взгляд, экранизация художественного произведения.
Худшая – по Булгакову «Мастер и Маргарита».
Лучшая, пожалуй, «Сталкер» – по повести Стругацких «Пикник на обочине». Это редчайшее исключение. Книга всегда интереснее.
19. Кого из вятских авторов Вы знаете и могли бы рекомендовать к прочтению (в т.ч. из молодых)?
Владимира Ситникова.
20. Какие литературные персонажи, сюжеты, произведения, на Ваш взгляд, лучше всего отражают особенности вятского характера и реалии современной вятской действительности?
Мне кажется, герои русских народных сказок. Емеля, например.
21. Ассоциации, которые у Вас возникают при слове «Герценка»?
Студенческие годы прекрасные.
* * *
А. Пурину
Смуглеет воздух. Левая щека
несуетным касанием согрета.
Закатных волн китайские шелка
мигают иероглифами света.
Очистив от непринятых звонков
мобильник, ловишь мутными глазами
двоих, что с пузырями рюкзаков
бредут, в песок заплёванный вгрузая.
Мозг бредит пармезаном и вином —
блажной эпикуреец, он же стоик,
банкир и побирушка, два в одном,
солончаков сезонный параноик.
Торчи у моря, где на глубине
ревущий скутер взвился, как торнадо.
Ты в лузгающей семечки стране
покинут всеми, — так тебе и надо.
С утра — нектар колючий, он же «ёрш»,
потом обед с чекушкою невинной.
И не заметишь сам, как запоёшь,
продрав глаза, на мове соловьиной
ну что-то, вроде «там-тарам- ура!»
Уже давно, как телом, так и духом,
ты выступаешь в весе комара,
назойливо зудящего над ухом,
пока питье торопится ко рту
и водорослей гибкая солома,
скорбя по волосам Авессалома,
меж черных глыб сбивается в колтун.
НА ЗАКАТЕ
Народ разбредается. Море играет в молчанку.
Заезжий водила на камне оставил мочалку
и белый обмылок, – мол, свет не без добрых людей…
Предвечный художник рисует своих лебедей,
слонов и жирафов. Топлёное небо. Сангина.
Славист иноземный в шезлонге читает Сапгира;
то бровью собольей поводит, то лыбится гот.
– А Блока слабо ли? – Ja, ja, – отвечает, – вот, вот!
И, кажется, дразнит: «Ну что вы! Да в этом ли горе?»
…В итоге сойдёмся на вязком яичном ликёре
(немецкое качество!) и украинском борще,
утратив надежду, что можно сойтись вообще.
В сердцах отмахнусь, как в трактире от мухи липучей.
Уж лучше, приятель, на этот зверинец летучий
глазеть зачарованно, головы в небо задрав, –
тут спор неуместен: жираф, он и в Кёльне – жираф.
Так нет же, талдычит о русских корнях декаданса,
мол, Белый чудил, Мандельштам на дурняк объедался
пирожными… Баржа, отходит, огнями дрожа…
И нет для реванша ни гонора, ни куража.
Нахохлился. Скоро: «Карету мне, – крикнет, – карету!»
С опаской глядит на шестую мою сигарету,
глядит с омерзеньем на косточки вишен в песке.
Опасная жилка пульсирует в левом виске.
И надо б загладить пустую размолвку на пляже.
Но слово буксует, а мысль, заблудившись в пейзаже,
обмякла и сникла, как вялая эта волна,
что даже обмылок не в силах слизать с валуна.
ПАМЯТИ КОКТЕБЕЛЬСКОЙ «ЗЕЛЕНКИ»
Вернуться мошкой, мелкой сошкой на холм шиповниковый, где
висят растянутой гармошкой ступени от плато к воде.
Там на любые неполадки ответом – кружка да ушат.
Там две линялые палатки в ночи цикадами шуршат.
В одной торчит живым протестом мучитель струн, обидчик нот,
в другой воюет с бледным текстом создатель пауз и длиннот.
И мигом, – только просвисти ты, что есть вино и пастила, –
все гомосеки, трансвеститы и просто голые тела
рванут наверх, как стайка блазней, как подтверждение, верней,
того, что жизнь разнообразней привычных сведений о ней…
Там, уподобившись обломку тысячелетних горных сот,
на красных водорослей ломку глядишь с непуганых высот.
И никакого, блин, модема в пейзаж не втиснул телеком.
Лишь чайник, черный, как Мандела, плюётся белым кипятком.
* * *
Два твоих темно-серых вблизи
расплывались в единое око.
Налетая с востока,
ветер мял жалюзи.
От стекла отслоившийся свет
колебался полосками пыли.
Второпях не купили
хлеба и сигарет.
К животу прилипая, живот
крупно вздрагивал пойманной рыбой.
Либо дождь окроплял меня, либо
твой взыскующий пот.
Паутиной окружность ведра
оплетали домашние мойры.
Запах моря и мойвы
заплывал со двора.
…и когда, прошуршав по траве,
шумно взмыла залётная стая…
…и когда мы распались на две
створки, словно ракушка пустая, –
ты на влажные бёдра, спеша,
натянул полинявшие джинсы,
словно заново сжился
с мыслью, что хороша
жизнь, прищуром июньского дня
соблазнившая выйти за пивом…
а проснуться счастливым
можно и без меня.
* * *
Спохмела размышляя о том, как недолог
путь из греков в варяги,
на холме возлежит бесполезный филолог,
дует воду из фляги.
Ночью драка де-факто была и де-юре;
шум в кофейне и столик,
под который заполз прославлявший Петлюру
самостийный историк.
И пускай бы камлал себе, лишь бы при этом
не в своё не совался.
Но в пылу он прошёлся по русским поэтам –
и филолог сорвался.
…Снизу лупит волна в Золотые Ворота.
В отупении тяжком
слышит он, как ползёт муравьиная рота
по разбитым костяшкам;
как скрипят сочленения сосен сановных
в заповедных оффшорах,
где на ближних горбах – лишь глухих и сонорных
стрекот, блеянье, шорох.
Облысевшие кручи лоснятся халвою
в синем воздухе плотном.
И страницу загнул под его головою
недочитанный Лотман.
Но, белея вверху, как провизор в аптеке,
некто, мыслящий тонко,
на блажную мольбу: «Поднимите мне веки!» –
отвечает: «А толку?»
УТРО АХАВА
Утренний поп-арт яичницы-болтуньи.
Солнце расплескалось по столу.
Ёрзает пчела в малиновой петунье,
ввинчиваясь в лакомую мглу.
Муторно Ахаву: комары заели,
в ближний бар не сунешься – долги.
В летней кухне чадно: у Иезавели,
как всегда, сгорели пироги.
Притащилась, блин. Седые патлы – в сетке.
Взять бы да и вытолкать взашей.
Лишь одно и греет – мысли о соседке:
двадцать пять и ноги от ушей.
Вон её законный топчется, толкая
тачку, полную камней.
Попусту ишачит. Крым – земля такая:
жить – живи, но не пускай корней.
То ль хохлы татар под зад ногой – и с горки,
то ль хохлов – Москва.
А ему плевать на местные разборки.
Он ваще – мордва.
Хошь – ползи на пляж травиться беляшами,
хошь – до ночи режься в дурака.
Море, говорят. А что оно? – большая
лужа да мигалки будяка.
Разве что соседка. Шевельнет губами
вместо «здрасьте», – и в паху Спитак.
В щёлку подглядел, как шла она из бани:
родинка меж чреслами – с пятак.
Жаль, не для него подвижная монетка,
он бы разобрался, что к чему.
И, озлясь, Ахав плевком сбивает метко
на цветке зависшую пчелу.
* * *
Побив горшки с державой нелюбви,
Перемещаясь в край беззлобных янки,
Белугой в самолёте не реви,
Нашаривая склянку валерьянки.
Но – вовремя припомнив, что дана
Вторая жизнь, и всеми позвонками
Поймав её вибрацию, – вина
Глотни, ну да, того, что с пузырьками.
Квадратных метров, нажитых вдвоём
И порознь разбазаренных, – не жалко.
А если речь о книгах, то в твоём
Бауле – электронная читалка.
В ней сжато до размеров портмоне
Всё, что рука снимать привыкла с полки.
– Но те закладки, где сирень Моне,
Картофель Фалька, шишкинские ёлки?
Но те страницы, где карандаша
Усердье; где, потворствуя капризу,
Распята комариная душа,
Как буква «ж» на пятой строчке снизу;
Ресницы скобка, крошки табака,
Меняющие смысл в бессмертных фразах,
Как запятые? – Брось. Два-три глотка –
И ты увидишь небеса в алмазах,
Весну в Фиальте, девушек в цвету
И этого, что прежде был тобою,
Субъекта с карамелькою во рту,
По родинке над вздёрнутой губою
Опознанного в аэропорту.
* * *
Вина, давно сгустившегося, кварта.
Замызганной солонки хохлома.
Лица географическая карта,
где реки разбегаются с холма,
притоки разветвляя от углов
рта к подбородку. Вряд ли в эти русла
заходит хоть какой-нибудь улов.
Начало ноября. Старухе грустно.
Сидит, в окно уставясь. Ржавый лист
вдоль мутных стекол мечется… Вздыхая,
той, позапрошлой, жизни протезист
ей докучал: «О чём глядите, Фая?»
И впрямь, при лампы слабеньком накале
О чем она глядит? Или о ком? —
цепляясь полинявшими зрачками
за ломаный просвет, куда гуськом
бредут все эти хавы, ривки, мотлы
под скрипки незатейливый мотив,
деревьев перевернутые метлы
на спины облаков облокотив.
ПЕРЕВОДЯ С КИТАЙСКОГО
Этери Басария
Восседать на одном из выцветших берегов,
суетливых комах не смахивая со лба,
и глядеть, как сплавляет время твоих врагов
по реке Гань Ба.
Ну, вот этот, к примеру, льстивший тебе в глаза –
сочинитель доносов – знатный был эрудит.
А теперь слюдяная, узкая стрекоза
на ключице его, посверкивая, сидит.
А вон тот, фарисей, косивший под простака,
был в манёврах своих расчетливей, чем главбух.
Но во рту его – вместо грешного языка –
нынче лотос речною сукровицей набух.
Следом – третий, четвертый…Чем же ты их достал,
не дающий острастки мухам и комарам,
не зачисленный в роту гибнущих за металл?
Всех и дел-то: бумагу тушью в ночи марал;
да лепёшки ломоть крошил наугад линю,
под речёвку сверчка и плюханье жирных жаб
наблюдая, как неулыбчивую луну
облачает ночное облако в свой хиджаб.
…Пятый, следом – шестой. У замшевых камышей
тормозит их зелёной заводи западня.
Так рядком на крыльце выкладывает мышей
деловитая кошка: мол, похвали меня.
Отвернуться, уйти. А дудки тебе! Смочил
дождик рыжую глину в малом твоем порту.
И щетина травы растёт из твоих морщин,
и лишайник ползёт по каменному хребту.
Дождь моросил. Дрова в очаге горели.
Два украинца, русский и молдаванин
крепкую чачу требовали к форели.
Ждали. Друг друга виршами мордовали.
А хорошо ли было им? Вот как было:
рыхлый туман лоскутно сползал по склонам
и застилал посёлок. Вдали кобыла
млечно клубилась, белая на зелёном.
Официант-абхаз раздавал стаканы —
вместо бокалов — и пояснял пространно:
с гор в эти дни лавиною сходят сваны;
всё разбивают. Вот почему — стаканы.
Аполитично пили. Но самый старший
сходку спешил возвысить цветистым тостом.
Было уже не скучно, ещё не страшно.
Было ещё не стыдно, уже не просто.
На облетевших ветках хурма мерцала.
Пальмы шуршали плоскими веерами.
Их отражал, как выпуклое зерцало,
автомобиль с московскими номерами.
Всё проходило благостно. Под сурдинку.
Два украинца пели, а русский — кушал.
А молдаванин оком ловил блондинку
и ничего не слышал, верней, не слушал.
Мясо коптилось. Жир прикипал к поленьям.
Местный дурак ватрушку жевал довольно
и бормотал бессмысленно: «Во́йна, во́йна»,
суть исказив неправильным удареньем.
Тучный хозяин, нянча свою подагру,
щёлкал на счётах (общей была валюта).
…Сваны сходили с гор, накрывая Гагру.
И в потолок стреляла бутылка брюта.
Новый год
Словно ловя ускользающий отблеск
беглой зимы, без которой — лафа нам,
ветер проводит старательный обыск,
в мусорных баках шурша целлофаном
В тучах брожение. Пахнет дрожжами.
Движется лайнера нерв воспаленный.
Междоусобицей пахнет в державе,
мобилизацией, пятой колонной.
Лифт не работает. Ящик почтовый
взломан и полон рекламной подёнки.
Дворник в сердцах восклицает: «Почто вы
Стекла разбили в парадном, подонки?»
Мелкого дождика музыка злая
рэпом бормочет в кишке водостока.
Умный на запад смывается, зная
твёрдо, что дьявол нагрянет — с востока.
Отсыревают на стенах граффити.
И засыпают с моленьем о чуде
люди, но снятся им рыла в корыте
и голова Иоанна на блюде.
Снятся скитанья по хитрым конторам,
от обнищавшего зайца гостинцы
и свежевыпавший снег, на котором —
ёлок подстреленные пехотинцы.
Не хнычь, хлебай свой суп. Висит на волоске
зима. Чумазый март скатился по перилам
и мускулы напряг в решительном броске,
опасном, как тоска японцев по Курилам.
И капает с ветвей небесный карвалол,
в хозяйских погребах подтоплены соленья.
Но утро верещит парламентом ворон,
которому плевать на беды населенья.
Многоэтажный монстр из-под набрякших век
взирает, сон стряхнув, но выспавшись едва ли,
вмещая больше душ, чем полагает жэк:
на чердаке — бомжей, крысиный полк — в подвале.
А тут еще и ты, наркокурьер хандры,
роняющий слезу в рассольник раскаленный.
…Что, ежели на свет — всяк из своей дыры —
мы выползти решим расхлябанной колонной,
растя, как на дрожжах, терзая гулом слух,
насытившись брехней верховного паяца, —
поскольку (как сказал один мятежный дух)
живущему в аду чего еще бояться?
Скроив в своих конторах из трепета и тьмы
две армии фартовых, внутри которых мы,
Нас три с полтиной года — редут-рывок-редут —
два ушлых кукловода за ниточки ведут.
Дымит твоя эскадра, моя пыхтит в ответ.
Меж нас ложатся ядра, возы летят в кювет.
Фельдмаршал твой не в духе, а мой копытом бьёт.
Зато витают слухи, что всё — наоборот.
Дежуря у лафета, ты б мог в мои края
пальнуть, но знаешь: где-то, на левом фланге, я.
И я бы, — поднатужась, полсотни душ губя, —
в ответ, когда б не ужас, что попаду в тебя.
Удобен мой окопчик, устойчив твой лафет.
Но, чем себя прикончить, всегда найдёт поэт.
И вот мы, к перепугу враждующих высот,
бросаемся друг к другу — авось, не пронесёт!
…На миг зависли крики, и шум неразличим.
И мы на двух великих хоть что-то промычим
не ямбом, так хореем, обкатанным в пыли,
покуда батареям не приказали: «Пли!»
И кто-то первым в глину уткнётся из двоих,
поскольку пулю в спину получит от своих.
Мы лишь того и ждали: за путь сквозь эту жуть
кресты или медали не вешают на грудь.
Ну и что с того, что это Колька?
Вместе мяч гоняли по двору.
Расшибался в кровь. — Болит?
— Нисколько. Сопли детства: мам, а я умру?
— Нет. И чашку долго вытирала.
— Опоздаем в школу. Ты одет?
Спёрли ордена у ветерана.
Но не сдал нас. Правильный был дед.
Что ещё? В учительской разбили
два окна, сорвав шестой урок.
До сих пор висит в моей мобиле
немудрёный колькин номерок
Всякий раз, придурок, шёл на красный, —
мол, у смерти руки коротки.
Но сейчас он каску снял напрасно
со своей отчаянной башки.
А заядлым был! — не переспоришь.
Подавал мне с лёта угловой.
Ты прости, но я на службе, кореш.
Плавно пальцем жму на спусковой.
Речь на паузы дробил. Чистил ножиком ранет.
Человеков не любил, говорил: хороших нет.
Взгляд его — брезгливо пуст — проходя меня насквозь,
упирался прямо в куст ежевики или в гроздь
изабеллы. На плече света ёрзало пятно.
Наплывало время «ч», в коем честно и черно.
Там никто уже не брат никому, не свят, не прав.
Там наводит автомат на иакова исав.
Смерти беглый аудит. В раскуроченном дворе
кукла страшная сидит: муха роется в дыре
балаклавы. Шаг назад — и на линии огня
я узнаю этот взгляд — неизменно сквозь меня —
в неподвижности зрачка отразивший, как в стекле,
каплю красного жука на расколотом стволе.
Ты, дробящий толпу на взводы и на бригады,
изучающий алчно карту моих дорог,
мы с тобой не по разны стороны баррикады
потому, что и баррикада есть диалог.
Я, представь, не любила с детства урчанья, рыка,
этих «смир-рно!», «р-равняйсь!», раскатов двойного «эр».
И картавость моя — лишь косвенная улика
внутривенного неприятия крайних мер.
Безразлична к твоим указам моя держава —
обесточенная провинция, for example, —
южный двор, где лучом закатным подсвечен справа,
над верандой завис сирени прощальный залп;
где легко шепоток о Шнитке или Башмете
разрастается в гул вечернего кутежа,
и, как пуля, от стенки треснувшей срикошетив,
майский жук на тарелку шлёпается, жужжа.
…Иногда из набухшей тучи звучит валторна,
И в ответ верещат встревоженные сверчки.
Но мятеж принимает форму ночного шторма,
что смывает к утру прибрежные кабаки.
Всякий стяг на твоих просторах мне фиолетов,
демонстрация власти, переговоры, блиц-
интервью… И меня мутит от любых декретов,
как порою мутит от жизни самоубийц.
С генералами сил ошую и одесную
ты спешишь завершить батальное полотно.
Но, как только твои войска подойдут вплотную,
эта малая атлантида уйдет на дно.
И трофейный пейзаж, что, впрочем, не столь заманчив,
диковато сверкнет в голодном твоем зрачке:
на лазоревом — белый пластиковый стаканчик
с полумёртвым сверчком на выпуклом ободке.
Ирина Евса. С КОЛОКОЛЬЧИКОМ В ГОРЛЕ
ВЕСНОЙ
Я хочу быть сухим китайцем с косичкой тощей,
с колокольчиком в горле (что за чудной язык!),
собирающим хворост в короткопалой роще,
перед тем, как заснуть, читающим Чжуан-Цзы;
и глядеть сквозь костер, где все очертанья зыбки, —
искривляется ствол, подрагивают кусты, —
чтоб над всхолмьями скул мерцали глаза, как рыбки,
что синхронно к вискам загнули свои хвосты;
сохранить напоследок только одну из функций:
подгребая угли, покуда огонь горит,
головою качать: «Куда ты завел, Конфуций?»,
но при этом молчать (кто знает — не говорит);
и, вбирая ноздрями запах апрельской прели,
ни обиды в душе не взращивать, ни тоски,
иероглифом расплываясь на акварели,
выпускающим в сырость тонкие волоски;
вообще незаметно вылинять, раствориться, —
как дымок меж ветвями, как в синеве дома
там, внизу, где еще белеет, как плошка риса,
одичавшая слива, если глядеть с холма.
* * *
Теплоход, покачнувшись, отлип от пирса.
А тебя позабыли, почти как Фирса,
в том приморском селе, что легло ничком
вдоль холма; где, на пришлых взирая влажно,
словно баржи, коровы гудят протяжно,
переполнены солнцем и молоком.
Зря кичился остатками интеллекта:
здесь его расплескал без усилья Некто,
засветивший под окнами вместе с тем
эти синие (как там их на латыни?),
злонамеренных гусениц запятые
и тире начертав на скрижалях стен.
Ты научишься быт собирать по крохам,
не завидовать ночью любовным вздохам
квартирантов, на берег спешить с утра,
где по дну пробегают златые сети
гибких бликов и держат маршрут в секрете
облаков приграничные катера.
Сменишь туфли на шлепанцы. Экономя,
продавщицу найдешь себе в гастрономе,
чтоб, харчей дармовых волоча суму,
вверх ползти, как разболтанная дрезина,
под гнусавое блеянье муэдзина,
достающее госпиталь и тюрьму.
И поскольку душа твоя отбесилась,
темнокожий и тощий, что абиссинец,
ты — взамен патетичного «аз воздам!» —
будешь, с наглой ухмылкой на волны пялясь,
всякий раз демонстрировать средний палец
проносящимся мимо большим судам.
* * *
И. Дуде
Где он, с надмирным своим идеалом,
реализующий крупное в малом,
провинциал, что живет на гроши,
нас подкупающий вечным смущеньем,
детской улыбкой, заметным смещеньем
разума в сторону кроткой души?
Где он, с ореховым тортом в коробке
и с беспокойством о божьей коровке —
не раздавить бы, смахнув невзначай;
перечисляющий, словно ботаник:
это — пустырник, а рядом — татарник,
синеголовник, пырей, молочай.
С ним хорошо бы пойти за грибами;
палкой сухую листву разгребая,
спорить о Мятлеве (любит, чудак!);
печку растапливать после прогулки;
в поисках некой заветной шкатулки
лазить со свечкой на дачный чердак.
С ним хорошо бы — в разведку: не выдаст,
помня, что совесть не шьется на вырост;
будет тащить до последней черты.
Как неуклюж! За обедом рукою
чашку цепляет…Но есть в нем такое,
что перейти не позволит на «ты».
С ним хорошо! Но его не позвали
в нашу эпоху, где, впрочем, едва ли
выжил бы: всяк — хамоват, деловит,
всяк за дверьми с ненавязчивым кодом…
Вот он и сел на скамью перед входом,
шляпой накрылся и вымер как вид.
КУРОРТНАЯ ЗОНА
бомж на прогретом камне читает сартра
тот кто читает сартра сегодня — бомж
чайка вопит как чокнутая кассандра
и на нее бинокль направляет бош
буш с высоты планёра грозит ираку
мысли саддама прячутся в кобуру
грека с бокалом пива не рад и раку
он половину кипра продул в буру
некий турист проворный как марадона
щиплет лодыжку свеженькой травести
в пластиковом бикини летит мадонна
в шторм но никто не жаждет её спасти
над головой вытягиваясь редея
в кровоподтёках и дождевой пыли
облако то блажит бородой фиделя
то предъявляет розовый ус дали
скачет profanum vulgus в раскатах грома
бросив пронумерованные места
бомж на своем насесте читает фромма
крупные капли смахивая с листа
он умостился так чтоб волна бодала
как подобает хищнице — со спины
организуя пряди его бандана
выгорела до цвета морской волны
все закипело сдвинулось помутилось
эросом гекатомбы слилось в одно
бомж прошивает время как наутилус
зная что лучший выход уйти на дно
не выпуская книги из рук он даже
рад что круша причалы рыча warum
шквальный поток смывает его с пейзажа
с грохотом перекатывая валун
* * *
Прокричит твой кочет, точней — петух,
и вспорхнёт с насеста, как нелегал.
На восточном склоне костёр потух,
а на юго-западном замигал.
Но ещё прибрежные камыши
не зажглись и жёлтым не вспыхнул дрок.
Сладковатым запахом анаши
веет с моря бризовый ветерок.
Ты давно хотел соскочить с иглы,
но светясь во мгле, как ночной трофей,
золотая краля из Магдалы,
разметавшись, спит на софе твоей.
Потому и маешься, замерев,
чтоб не скрипнуть дверью, не сбить ведра
в тесноте прихожей, пока дерев
розовеет влажная кожура.
И бормочешь: «Если на небеси
Ты еси, чьей милостью потеплел
предрассветный воздух, — то пронеси
лихорадку мимо, но не теперь.
Ибо эту ломку и эту дрожь
я добыл ценой своего ребра.
… Все равно Ты, Господи, отберёшь.
Но пускай поспит до семи утра».
* * *
Бабушка говорит мне: «Всегда одна.
Вечно одна: проснешься — хоть волком вой».
Бабушка говорит мне: «Я голодна.
Помнишь франзоли в булочной угловой?»
Мы с ней, скользя, спускаемся в переход,
где в картузе и ватнике мужичок
бодро петрушку свежую продает.
Бабушка говорит мне: «Купи пучок».
Бабушка говорит мне: «Опять мои
дочери в ссоре. Нету суда на них».
Бабушка говорит мне: «А ты — мири.
Третий на то и есть, чтоб мирить двоих».
Бабушка говорит мне: «Дразнить собак —
так же не здраво, как поучать осла.
И вообще, — ворчит, — убери со лба
челку: она тебе никогда не шла».
Я не веду ее, а несу почти.
А изнутри познабливает слегка.
С холоду запотели мои очки.
Шарю в карманах — ни одного платка.
«Помни о том, что ласковое теля… —
Морщится. — Дай дыхание перевесть.
Собственно, — говорит, — я пришла тебя
предупредить, что страшно не там, а здесь…»
…и просыпаюсь. Утро сквозит уже
бледным снежком за стеклами. Пустота
в комнате. Содрогнувшись на этаже,
лифт загудел басовой струной альта.
Но почему так сильно моя рука
правая занемела, напряжена?
«Господи, — говорю, — ведь была легка
та, что к Твоим вратам семенит одна».
* * *
Я за тебя спокойна: ты-то уж точно там,
где не достанут хвори. Рай – это вечный бонус,
яркий рисунок детский: некто, прильнув к цветам,
спит, — голова, как репа с грядки, а тело – конус.
Ты на меня оттуда часто глядишь в просвет
меж облаками синий, думая: «Вот дурёха.
Как мы над ней ни бились в детстве, а толку нет:
даже теперь не знает, что хорошо, что плохо».
«Брось, — говорю, — опять ты линию гнешь свою.
Я со стола рукою всё ж не сметаю крошек,
чисто посуду мою и ничего не бью:
видишь, цела покуда чашка твоя в горошек.
Я утепляю окна к снежному декабрю,
не выбегаю, здравым смыслом руководима,
в лютый мороз без шапки. Ну, извини, курю.
Впрочем, и ты пускала в небо колечки дыма.
Нынче же, рыжей пчелкой над цветником жужжа
В хоре иных крылатых, служишь Творцу ретиво.
А вечерами смотришь с горнего этажа
все мои мелодрамы, триллеры, детективы.
…Я на глупцов не трачу времени. Я ловцов
радости мимолетной не привечаю в доме.
Ты же сама учила: надо держать лицо.
Вот и держу, аж сводит судорогой ладони».
* * *
Ну ладно, — что сказали, то сказали.
Выбеливая черные стволы,
снег валится. Его везут возами
там, наверху, белесые волы
затем, чтоб растрясти на повороте,
засыпать трассы темную тесьму,
где ноту держит, словно Паваротти,
ночная неотложка, мчась во тьму.
Снег завалил почти до половины
кафе, где мы, пресытившись теплом,
сидим беззвучны и неуловимы
для внешних бед, как мухи за стеклом.
Жуем, глотаем, в промежутках курим, —
уже не в куще, но еще в раю.
И за свободу, как евреи в Пурим,
пьем, но отныне — каждый за свою.
Торчат машин горбатые сугробы.
Мигнула в крайнем пара красных глаз,
и он пополз, буксуя…Все могло бы…
Жизнь состоялась, но не задалась.
* * *
Цвета прокисшего саперави облако вспенилось на холме.
Северный ветер читает волны справа налево, как палиндромы.
Руфь на мгновение цепенеет, что-то прикидывая в уме,
и наклоняется, подбирая с грядки подгнившие помидоры.
Вот что смущает: её лодыжки в густо-сиреневой сетке вен.
Если б не степень твоей одышки, ты бы решился… Но в сорок восемь
можно лишь изредка прыгать в гречку или куда там?.. Семейный плен
мятным отваром дыша на стёкла, боль обволакивает под осень.
Тихо. Так тихо, что слышен шорох игл, что роняет ливанский кедр.
Пёс озабоченно вырыл ямку. Там и улёгся, испачкав глиной
длинную морду. Внезапно грянул дождь, барабаня в непарный кед.
Руфь одержимо рыхлит участок между акацией и малиной.
Всё, что посеешь, чревато жатвой. Руфь это знает. Легко вогнав
в землю кирку, разбивает корни и сорнякам не дает потачки.
Вот что смущает: её приходы ночью, когда у тебя в ногах
тихо свернувшись, блестит зрачками, молча выпрашивая подачки.
Руфь это знает. И нянчит, месит грубую глину, пока шумит
куст одичавший; покуда чайник нервно потрескивает, пока ты
ищешь хоть щёлку, откуда виден берег, где рыжая Шуламмит,
с детской беспечностью сбросив туфли, в море вылавливает агаты.
* * *
Трудно жить на свете
октябренку Пете:
бьет его по роже
пионер Сережа.
Блеском металлических коронок
встречных ослепляя наугад,
Петя, постаревший октябренок,
топает с баклажками в ботсад.
Непонятный сбой в семейной саге,
ласковый, ручной полудебил,
за сирень, цветущую в овраге,
он прогулки эти полюбил.
Наблюдает Петя, как в бювете
убывает чистая вода.
Он уже усвоил, что на свете
есть плохое слово никогда.
Есть больница в трех шагах от дома,
у подъезда – черный пес Пират.
Мама есть, вахтерша тетя Тома,
а еще Сережа – старший брат.
И когда, условившись о встрече,
брат приходит изредка в семью,
Петя робко втягивает в плечи
голову болезную свою.
То ли взбучки ждет он по привычке,
то ль конфет, обещанных ему,
заплетая в куцые косички
скатерти парадной бахрому.
На родню косит он виновато,
потому что вновь не угодил,
под софу загнав фуражку брата,
чтоб подольше тот не уходил.
Пирожков любимых, с потрохами,
не беря с тарелки, хоть умри,
он сидит в рубахе с петухами
грозового облака внутри.
Миг затишья Петю не обманет, –
он затылком чует, что вот-вот
налетит, сверкнет, бабахнет, грянет!..
Но до свадьбы точно заживет.
* * *
И седую Машу в грязном платочке в клетку,
и её срамную дочку-алкоголичку,
и жадюгу Пашу, склочную их соседку,
подбери, Господь, в свою золотую бричку.
Видишь, как плетутся, глядя себе под ноги,
за кусты цепляясь и тормозя позорно
на крутых подъёмах? Куры так на дороге
загребают пыль, надеясь нашарить зерна.
Тут одно словцо — и дурость пойдёт на дурость,
и степное эхо бодро подхватит: «Бей их!”
…Отстаёт одна. Другая, как мышь, надулась.
У неё сушняк. А третья костит обеих:
«Не сыскать у вас и корки сухой на полке!
Полведра картошки не накопать за лето!
Вечно двери настежь. Каждый кобель в посёлке
знает, чем за водку платит давалка эта!”
Посади их, Боже, в бричку свою, в повозку.
Брось попонку в ноги, ибо одеты плохо.
И, стерев заката яростную полоску,
засвети над ними звёзды чертополоха.
Подмигни им вслед пруда маслянистой ряской,
прошурши сухими листьями наперстянки.
Склей дремотой веки и убаюкай тряской,
чтоб друг с другом слиплись, как леденцы в жестянке.
И приснятся им за главной Твоей развилкой,
за холмом, горящим, словно живой апокриф:
тёте Маше — внук, Маринке — моряк с бутылкой,
а сквалыге Паше — полный солений погреб
да ещё пампушки и сковородка с карпом.
…Кто-то всхлипнет жалко, кто-то заплачет тонко.
А куда везут их с этим бесценным скарбом —
ни одна не спросит, — не отобрали б только.
_________________________________________
Об авторе: ИРИНА ЕВСА
Поэт, переводчик. Автор одиннадцати поэтических книг. Перевела для издательства «Эксмо» стихи Сафо, гимны Орфея, «Золотые стихи» Пифагора, свод рубаи Омара Хайяма, гаты Заратустры, «Песнь Песней», псалмы Давида. Публиковалась в журналах «Звезда», «Знамя», «Новый мир», «Радуга» и др. Член международного Пен-клуба. Лауреат премии Международного фонда памяти Б. Чичибабина (2000), премии «Народное признание» (2004), премии журнала «Звезда» (2008). Награждена Международной литературной премией имени Великого князя Юрия Долгорукого (2006). Живет в Харькове.