По благословению старца. Сергей Евгеньевич Васильев, генеральный директор завода АТИ, директор «Православного радио Санкт -Петербурга »
В 1995 года я получил благословение старца Николая на то, чтобы принять пост генерального директора завода АТИ. Батюшка тогда меня благословил и прибавил: «Только не бросай». Тогда мне эти слова были непонятны – как можно взять дело и сразу бросить? – а потом у меня было столько сложных моментов, когда действительно все хотелось бросить, но я вспоминал слова старца…
Потом я часто ездил к батюшке и организовывал к нему благотворительные поездки паломников. Удалось отснять целую видеокассету батюшкиной службы и проповедей. Правда, батюшка от себя никогда ничего не говорил, он читал слова святых отцов.
Батюшка вообще в поучениях своих был немногословен. Мне больше всего запомнилось, как он повторял: «Любите родителей». Две-три фразы батюшки раскрывали целый мир. Они были настолько емкими, что проникали прямо в сердце. В то время, слава Богу, я имел возможность исповедоваться у старца и причащаться из его рук.
По молитвам батюшки произошло незабвенное для меня событие – обретение моего отца. После смерти мамочки папа очень затосковал; чтобы отвлечься, ездил один на дачу покопаться в земле. И вот пропал. Бросились его искать, отец Иоанн позвонил к отцу Николаю на остров. Старец сказал: «Нужно отслужить молебен у иконы Божией Матери «Взыскание погибших»». И вот, именно во время совершения молебна зазвонил телефон – папа нашелся. Конечно, по молитвам батюшки. Если бы мы опоздали даже на несколько часов, было бы поздно, его похоронили бы в безымянную могилу, и мы ничего не узнали бы о нем. Не узнали бы, что он умер от сердечного приступа в электричке. Но я благодарен Господу за то, что и папочка и мамочка незадолго до смерти исповедовались и причастились в храме в честь иконы Божией Матери «Неупиваемая Чаша», ктитором которой я являюсь…
А батюшка, когда благословлял на служение молебна, я уверен, он все уже знал.
Когда я вспоминаю глаза батюшки, я говорю себе: «Он был неземной человек. Его глаза были как окна в райские обители. Как будто не просто смотрел в глаза человека, а получал весть от Отца Небесного».
Батюшка Николай знал все и про всех, но не говорил об этом.
В последние две моих поездки на остров Залит, я батюшку не видел и записки даже никакой не подавал, но, уже подходя к его домику, я все понимал. Была возможность батюшку увидеть, мы в последние годы возили к нему врача, но не хотелось его беспокоить, не было нужды. Уже у ворот его домика охватывал такой мир и покой…
Я постоянно чувствовал заботу батюшки, я всегда, каждый день, не только поминал его на молитве, но и просил: «Батюшка, помоги».
Кроме того, в последнее время я стал реже ездить на остров, потому что не мог идти против слов старца: «Что вы ко мне ездите? У вас есть отец Иоанн Миронов, мой брат».
Можно сказать, что старец научил меня, как относиться к духовнику. Я старюсь отца Иоанна не мучить вопросами. Я знаю, как он загружен. Я знаю, что он за меня молится – и это главное. Я ведь постоянно рядом с батюшкой нахожусь и вижу, как решаются самые разные вопросы. Так набираюсь опытности.
…А недавно, когда я был на Афоне, мне батюшка отец Николай напомнил о себе. Я, как уже говорил, снимал его в 1995 г. на видеокамеру в храме. И вот батюшка увидел, бежит, как будто возмущается: «Это кто здесь снимает?» Подошел, камеру взял в руки, как будто разбить хочет. Я про себя-то подумал: «Камера дорогая!» А вслух сказал: «Бейте, батюшка». И голову склонил. Батюшка говорит: «Вижу твое смирение, бери».
И вот на Афоне историей с видеокамерой старец мне напомнил о себе. Я забыл о том, что на Афоне запрещено снимать на видео, и начал снимать уже на катере. Ко мне подлетел свирепый конвоир со словами, что нужно теперь возвращаться, сдавать камеру на хранение. А я ему говорю: «Хорошо. Но, если можно, я у вас оставлю камеру, а на обратном пути, если захотите, вернете мне ее, а если нет, можете себе оставить». Он камеру забрал, отнес в сейф, а потом через какое-то время приходит, вызывает к себе в каюту и отдает камеру! Как тут было не вспомнить урок смирения, преподанный мне девять лет назад старцем.
Чудный, чудный старец и непонятный. Проповедей не говорил, длинных наставлений тоже, от себя вообще ничего не говорил, все пословицы, поговорки, да чужие стихи читал и пел. Одел он на себя панцирь, закрылся от мира. Так и прошел по миру никем не понятым.
* * *
Пустынная степь, луна,
Ковыль, поглощённый тьмой.
Дорога всегда длинна,
В особенности домой.
—
Так сладко купать в пыли
Босые подошвы ног
И лишь на краю земли
Узнать, как ты одинок.
—
Не мытарь, не фарисей –
Когда же взойдёт заря!
Так шёл домой Одиссей,
Расталкивая моря.
—
Лет, может быть, через сто
И ты, ощутив предел,
Придёшь, чтоб увидеть, что
Твой дом давно опустел.
Посошок
—
Из малиновой из чащи
Приходи ко мне почаще,
Мой игольчатый дружок!
Погрустить чтоб, покалякать,
О стране родной поплакать,
Выпить чтоб на посошок.
—
У меня огни да волки,
У тебя одни иголки –
Жизнь, как ягодка, сладка!
Если уж и впрямь хреново,
Я налью тебе парного-
Распарного молока.
—
Посидишь под табуреткой,
Озаришься рифмой редкой
И опять нырнёшь в кусты.
Если честно, в мире этом,
Неуклюжем, несогретом,
Только есть, что я и ты.
* * *
Дождик какой опять –
Шепчущий, просяной.
Спать бы теперь да спать,
И Бог с ней, с этой страной!
—
Да нет, говорит трава,
Не верь чужим небесам.
Вот как поставят у рва,
Так станешь травою сам.
—
Поймёшь лишь перед бедой,
Что ты с ней одних кровей.
А ров наполнен водой,
А глина полна червей.
* * *
Дар простоты не каждому даётся,
Лишь избранным. А прочим остаётся
Уродовать классическую речь,
Побрякивать, отпугивая граций,
Фальшивым серебром аллитераций
И сонные метафоры стеречь.
—
Метафора – она, брат, как синица,
И хороша, когда тебе приснится,
Связуя быстротечные века,
Свободная, не в золочёной клетке
Словарика, а на дремучей ветке
Российского живого языка.
—
И всё же соль не в ней. Удел невежды –
Рядить стихи в нарядные одежды,
И простота не хуже воровства,
Когда она, как нищенка с сумою,
Как с полем ветер и как снег с зимою,
С народом не утратила родства.
—
Ты помнишь слов обыденных свеченье,
Крестьянской речи тихое теченье
И чернозёмных мыслей торжество?
Послушаешь – и сладостно, и больно!
А чтоб достичь подобного, довольно
Быть гением, не более того.
* * *
Когда душа твоя соприкоснётся
С душой ручья, рассвета иль цветка,
В ней что-то необычное проснётся,
В чужие уходящие века.
—
И, ощущая страх пред небесами
И пред природой распростёршись ниц,
Ты поглядишь на этот мир глазами
Ползучих тварей и библейских птиц.
—
И вдруг, любуясь тем, как коромысла
Листают вечность крылышками, ты
Поймёшь, что в жизни нет иного смысла,
Чем просто жить без всякой суеты.
* * *
Пускaй живут и мaйские жуки,
Пускaй осенние кусaют осы,
Пускaй живут нa свете мужики,
Пьют сaмогонку, курят пaпиросы.
Пускaй и жизнь совсем уйдёт в рaспыл
Нa этом злом и беспредельном зное.
Ведь я не помню, кто меня любил –
Живaя твaрь иль существо иное.
СТAНСЫ – 3
1
Все они здесь лежaт, Не похожие нa мертвецов
И нa живых не похожие –
Кто-то ночною бaбочкой пытaлся подняться к небу,
А кого-то влёк жирный и влaжный, кaк нaшa жизнь, чернозём.
Все они здесь лежaт
И от любопытствa дрожaт.
2
Все они здесь лежaт –
Бaбкa Фёклa и бaбa Шурa –
Однa училa меня нежности к трaвкaм,
Другaя – нежности к людям.
Первaя будилa меня с восходом солнцa
И велa в лес, чтобы нaбрaть трaв для поросёнкa –
Это коровы могут питaться луговой трaвой,
А поросёнку пищa нежнaя нужнa, леснaя.
А зaодно училa меня этим трaвкaм,
Грибaм, корешкaм съедобным –
Пусти меня сейчaс в лес в мaрте,
И я проживу нa подножном корме до глубокой осени.
А вторaя всегдa меня удивлялa своей святой нaивностью.
Однaжды ей нужно было починить сaрaй,
И онa позвaлa моего отцa и дядю Юру.
Сбежaлись невестки: ты зaчем, дескaть, им нaливaешь?
«Тaк если я им не нaлью, ведь больше-то не придут».
Все они здесь лежaт –
Жизнь мою сторожaт.
3
Все они здесь лежaт –
Вот отец мой Евгений Ивaнович:
В дупле стaрой груши,
Которую он сaм когдa-то и посaдил,
Я нaшёл полбутылки сaмогонки
Через двенaдцaть лет –
Почему не рaньше?
А однaжды он преподaл мне урок нa всю жизнь.
Он попросил меня вскопaть грядку для клубники,
А я спешил нa футбол. Кое-кaк эту грядку вскопaл,
Но не рaзрыхлил.
И побежaл зaбивaть свой хет-трик.
Вечером он мне ничего не скaзaл.
А утром чaсa в четыре поднял меня и повёл нa огород.
Тaм он стaл нa колени и стaл рукaми
Рaзминaть землю со вскопaнной мною грядки.
«Если что-то делaешь, – скaзaл он потом, –
Делaй хорошо. Плохо и без тебя сделaют».
Все они здесь лежaт,
Черепaми вечность крошaт.
4
Все они здесь лежaт –
Вот мaмa Нинa Михaйловнa.
Сёстры Тaисия и Лидия
И брaтья Сергей и Юрий
Целый год собирaли копейки,
Чтобы купить ей плaтье нa выпускной бaл.
А онa скaзaлa: «Зaчем мне это плaтье?
Я его никогдa не нaдену.
Ведь тaкого городского плaтья
В деревне нету ни у кого!»
Все они здесь лежaт –
Уж кaк в небесaх решaт!
5
Все они здесь лежaт –
Вот Ольгa, моя двоюроднaя сестрa –
Сейчaс бы скaзaли – кузинa.
Однaжды её муж Николaй
Зaгулял с одною дояркой.
А когдa он поздно ночью вернулся,
Ольгa встретилa его нa крыльце,
Взялa силикaтный кирпич –
И тaк швырнулa его, что он пролетел метров тридцaть.
«Кaк онa только его поднять моглa? –
Удивлялся потом Николaй. –
Он же весит килогрaммов шесть, если не семь!
А онa же хрупкaя у меня!» –
«Любилa, знaчит» – отвечaл я ему.
Сейчaс он лежит рядышком с ней.
Все они здесь лежaт –
И умирaть не спешaт.
Сергей Васильев. На лесной амвон
Совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир» — рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира».
С волгоградским поэтом Сергеем Васильевым мы, кажется, и виделись-то всего один раз: в самом начале века, в бурные дни Московского фестиваля поэтов. Разглядывая посвященный тому событию альманах, точнее, фотовкладку к нему, я вдруг увидел наши лица на развороте. Вот он — рядом с поэтом и переводчиком Григорием Кружковым; а вот и я — на вечере нашего общего друга, саратовского поэта Светланы Кековой, в зале столичного цветаевского музея. Боже, как давно это было! Некоторых стихотворцев, запечатленных той фотохроникой, уже нет в живых, а многие, включая и нас, грешных, заметно постарели.
Время безжалостно и справедливо.
Сергей Васильев — из тех немногих поэтов русской провинции, который издавна обрел в обеих столицах благодарного и надежного читателя. Он публикуется в «Арионе» и «Дружбе народов», в «Новом мире» и «Москве», его взрослые и детские сборники с такими утишающими душу названиями, как «Часы с кукушкой», «Бересклет», «Черные подсолнухи» и «Речь пернатых», — слава Богу, долетают до первопрестольной.
Читая стихи Васильева, я думаю о благотворном воздействии живительного вещества баратынской и заболоцкой поэзии; о том, как золотое солнце Тарковского отражается в прозрачном рубцовском озере, о криках бродячих волжан трех веков и детских спорах в наших недетских играх.
…Помянул имя Евгения Баратынского, и вот Светлана Кекова пишет мне о стихах Сергея Евгеньевича: «Ты, наверное, помнишь, эти его строчки — “…Мой дар убог, / И голос мой, как водится, негромок”? Такое признание можно было бы принять за некое творческое кокетство, за скрытую “провинциальную” гордыню. Можно было бы… Но — нельзя. Он — поэт кристальной сердечной чистоты, из которой и проистекает подлинное смирение. И еще он — поэт сострадания и боли, боли за каждого человека, и — боли за всю Россию…»
А если Сергей и говорит о себе, то, например, так:
«…И в серебряной нищете / Что же делать, Господь, прости, / Горемычному сироте — / Разве руки крестом сплести». Это из самых новых стихов, из письма, полученного мною третьего дня.
* * *
Водицы глоток из небесной шайки
Да звёзд дырявый улов.
А много ли надобно попрошайке
Волшебных крестьянских слов?
Скрипят башмаки, и пылит дорога,
И степь молчит ни о чём.
Судьба не у лба, печаль не у Бога
И вечность не за плечом.
Кулик кликушествует на болоте,
Но к свету пути прямы.
Нет ничего, кроме нищей плоти,
Сумы, кутерьмы, тюрьмы.
* * *
Лучше кошка в лукошке, чем кот в мешке,
Лучше смерть проспать, чем в ночи проснуться,
И не свет в окошке, а звон в башке
От незваных гостей. А чтоб прикоснуться
К самому себе, надо выйти вон
К деревам, к облакам из парчи и ситца,
Унося с собой на лесной амвон
Жёлтый круг тоски, словно сыр лисица.
И, на зимний рассвет возводя поклёп,
Долго кутая шею в мохнатый иней
И дразня синиц, заболеть взахлёб —
Хорошо бы ангиной, а не гордыней.
* * *
Я хочу возвратиться туда,
Где не рады чужому увечью,
Где растенья горят от стыда
За звериную плоть человечью,
Где застенчиво пашут и жнут
В годы смуты и в годы разрухи,
Где дубы вековые живут
И живут вековые старухи.
Может, там, в опустевшем дому,
Я, забывший печаль дорогую,
В этой жизни хоть что-то пойму
И про жизнь позабуду другую.
* * *
Дар простоты не каждому даётся,
Лишь избранным. А прочим остаётся
Уродовать классическую речь,
Побрякивать, отпугивая граций,
Фальшивым серебром аллитераций
И сонные метафоры стеречь.
Метафора — она, брат, как синица,
И хороша, когда тебе приснится,
Связуя быстротечные века,
Свободная, не в золочёной клетке
Словарика, а на дремучей ветке
Российского живого языка.
И всё же соль не в ней. Удел невежды —
Рядить стихи в нарядные одежды,
И простота не хуже воровства,
Когда она, как нищенка с сумою,
Как с полем ветер и как снег зимою,
С народом не утратила родства.
Ты помнишь слов обыденных свеченье,
Крестьянской речи тихое теченье
И чернозёмных мыслей торжество?
Послушаешь — и сладостно, и больно!
А чтоб достичь подобного, довольно
Быть гением, не более того.
* * *
Вечер, рощица простая,
Свет осенний, дождь грибной.
Надо мною птичья стая,
Подо мною шар земной.
Вот и думай, чем кормиться,
Как себя теперь вести:
То ли в небо устремиться,
То ли в землю прорасти.
* * *
Ворон бредёт, опустив крыла, по песку,
Волк пытается дёгтем намазать ворота.
Грех нам, Господи, жаловаться на тоску,
Которой ни удержу нету, ни укорота.
Ворон бредёт, а волк мою боль пасёт,
И счастье страшным и нищим огнем пылает.
Ворон-то ладно — ему еще повезёт,
А серого в яблоках любая собака облает.
Боль и любовь — это, знаешь, у нас в крови,
Лжа и печаль — на дне пустого колодца.
Только не надо о нежности, о любви —
Ворон и волк — лишь это тебе остаётся.
* * *
С грибницею гробницу то роднит,
Что там и там бессмертие хранится:
Грибница дышит, и поёт гробница
Простыми голосами аонид.
И жизнь, как не сказал бы Парменид,
Равнo в обеих тужится, зернится,
И времени лишь стоит накрениться —
Враз вырвется и не повременит.
Начнёт щемить печалью молодой,
Хозяйничать над мёртвою водой,
Вотще меняя времена и числа,
Смущая нас картавостью скворца
И желчью пчёл. Спросить бы у Творца,
Зачем Он в звук вложил так много смысла?