Содержание
Биография
Имя Андрея Тарковского золотыми буквами вписано в историю советского кинематографа, он по праву стал одним из величайших деятелей кинопроизводства. Культовые картины «Солярис» и «Зеркало» пытаются разобрать по косточкам последователи, при этом ясно понимая, что снять что-то подобное по силе влияния на душу зрителя невозможно.
Режиссер Андрей Тарковский
Ещё при жизни режиссёр получил признание не только на родине, но и во всём мире, что было совершенно не характерно для искусства, запертого в рамках одного государства. Последние годы Тарковский провел вне пределов Советского Союза и в отличие от многих коллег, решившихся на подобный шаг, сохранил благосклонность властей.
Детство и юность
Андрей Тарковский родился в маленьком селе Завражье Костромской области, где семья гостила у родственников матери Марии Ивановны. Отцом Андрея был поэт, сценарист и переводчик Арсений Александрович Тарковский, к началу 30-х годов уже состоявшийся и известный деятель искусств. Спустя несколько месяцев после рождения сына Тарковские вернулись в Москву. В 1934-м у Андрея родилась сестра, которую назвали Мариной.
Андрей Тарковский с сестрой Мариной
Детство мальчика было безрадостным. Когда ребенку исполнилось 4 года, отец ушел из семьи к другой женщине. Мать Мария Ивановна в одиночку тянула двоих детей. Сестра режиссёра в интервью вспоминала, что жить приходилось впроголодь. Сам Андрей рассказывал, что ему очень не хватало отца, несмотря на то, что поэт старался не забывать о первой семье.
Во время Великой Отечественной войны Мария Ивановна с детьми была эвакуирована к родственникам в Юрьевец, однако скоро Тарковские вернулись в Москву. Андрея отдали в музыкальную школу, где мальчик учился играть на фортепиано.
Андрей Тарковский в детстве
В молодости он также посещал художественные курсы, на которых учился академическому рисунку. После выпуска из общеобразовательного учебного заведения юноша поступил в институт востоковедения, где изучал арабскую культуру.
Едва закончив 1-й курс, Андрей забрал документы из вуза, аргументировав это решение тем, что поторопился с выбором профессии. Будучи неуверенным в выборе собственного пути, молодой Тарковский связался с сомнительными личностями. Жизнь будущей знаменитости покатилась под откос. Из этой ситуации парня спасла мать, в 1953 году устроившая сына коллектором во ВНИИ цветных металлов и золота.
Андрей Тарковский в молодости
В составе геологической экспедиции Тарковский отправился в глубины тайги, где год провёл в изоляции от остального мира, работая и делая наброски с натуры.
Фильмы
Вернувшись из экспедиции, Андрей без колебаний подался во ВГИК на факультет режиссуры. Куратором Тарковского стал признанный мэтр кино, обладатель многочисленных Сталинских премий Михаил Ильич Ромм. Ко всем ученикам он относился с отцовской любовью и вниманием, всегда умел распознать в работе молодого поколения будущие шедевры, даже если их взгляды противоречили его собственным. Так было и с Тарковским.
Андрей Тарковский на съемочной площадке
Молодому человеку повезло дважды: в первый раз в том, что он попал к Ромму, а во второй — в политических и социальных течениях того периода. На тот момент прошел год после смерти Сталина. Железная хватка режима несколько ослабилась, появилась возможность обмениваться опытом с зарубежными коллегами и прикоснуться к западному кинематографу.
Было принято решение увеличить количество снимаемых фильмов. Кинопроизводства СССР коснулись новые веяния, которые Андрей Тарковский сумел ассимилировать и воплотить в своих творениях. Но это было позже.
Андрей Тарковский и Маргарита Терехова на сцене Ленкома
Творческая биография Тарковского началась в 1956 году. Дебютный проект кинорежиссёра — короткометражный фильм по рассказу Эрнеста Хемингуэя. Затем были созданы ещё несколько картин такого формата.
Уже тогда студента характеризовали как необычайно одарённого и предрекали большое будущее. А знакомство с Андреем Кончаловским, поступившим во ВГИК в 1956 году, оказалось чрезвычайно плодотворным и полезным для обоих студентов. Вместе они создали ряд киносценариев и в будущем постоянно обменивались опытом.
Кинооператор Вадим Юсов и режиссер Андрей Тарковский во время съемок
В институте окончательно сформировались основные черты Тарковского-режиссёра: иносказательность, стремление поднимать и оставлять без однозначного ответа социальные и этические вопросы, тщательное внимание к свету и звуку, задача которых заключалась в том, чтобы погружать зрителя в реальность картины.
В 1960 году Тарковский закончил учебу в вузе, получил диплом с отличием и сразу же принялся за работу. Режиссёр задумывался о постановке фильма «Андрей Рублёв» и подавал запрос на разрешение в художественный совет СССР, однако там начинающего специалиста осадили и предложили предварительно набраться опыта, а потом уже воплощать такие сложные темы.
Андрей Тарковский
Сценарий картины был отложен в ящик, а сам Тарковский взялся за другой проект – «Иваново детство», которому суждено было сделать постановщика знаменитым. Режиссеру предстояло создать фильм в условиях нехватки денег и времени.
За неполный год вчерашний выпускник снял потрясающую картину, завоевавшую два десятка наград на международных киносмотрах, в том числе и «Золотого льва» на знаменитом Венецианском кинофестивале.
Кадр из фильма Тарковского «Андрей Рублев»
После громкого успеха «Иванова детства» Андрей Тарковский приступил к работе над кинокартиной «Андрей Рублёв». На этот раз художественный совет одобрил смелую заявку молодого режиссёра. Тарковский сотрудничал с оператором Вадимом Юсовым и композитором Вячеславом Овчинниковым. Это творческое трио сохранилось почти до самой смерти режиссёра.
В работе над сценарием участвовал Андрей Кончаловский. Этот фильм, повествующий о монахе-иконописце, стал культовой работой для Советского Союза. И снова картина молодого режиссёра собрала множество наград как на родине, так и за её пределами.
Андрей Кончаловский и Андрей Тарковский
В 1979-м Андрей перенес на экран роман Аркадия и Бориса Стругацких «Пикник на обочине». Путь к зрителю получился долгим: первый вариант фантастического фильма «Сталкер» погиб из-за технической ошибки, пришлось трижды переснимать, причем с разными операторами и художниками. Худсовет Госкино присвоил картине только 3-ю прокатную категорию и разрешил сделать всего 196 копий. Это значит, что охват аудитории был минимальным.
Андрей Тарковский на съемках картины «Сталкер»
Тем не менее в год выхода творение Андрея увидели 4 млн человек, на Каннском фестивале лента получила Приз международного жюри. В Интернете до сих пор пишут отзывы поклонники творчества режиссера, посмотревшие фильм 100 раз и так не понявшие, чем он так завораживает.
Датский режиссер Ларс фон Триер признался, что обязан русскому коллеге тем, что пришел в эту профессию, всегда поклонялся Тарковскому, подсматривал у него идеи, а «Зеркало» с Маргаритой Тереховой – вообще любимый фильм.
Маргарита Терехова и Андрей Тарковский на съемках фильма «Зеркало»
К слову, Андрей успел ознакомиться с триеровским «Элементом преступления» и, как пишут СМИ, отозвался о проекте крайне нелицеприятно.
Вадим Юсов отказался снимать «Зеркало» — внутренне не принял картину. Сценарий фильма построен на воспоминаниях Тарковского, а оператор, знавший семью режиссера, считал, что отдельные моменты не то чтобы не соответствуют действительности, но не соотносятся с натурой Андрея.
Андрей Тарковский и Ларс фон Триер
Сценарий к «Ностальгии» Тарковский написал вместе с Тонино Гуэррой, правки вносились даже во время съемок. На Каннском фестивале в 1983-м фильм получил 3 премии – приз ФИПРЕССИ, за режиссуру и от экуменического жюри. И тогда же начались неприятности. По рассказам сына Андрея, дискредитировать отца пытался Сергей Бондарчук. И Тарковский, у которого было еще 14 новых проектов, понял, что в СССР они не реализуются в полноценные пункты фильмографии, и остался в Италии.
Личная жизнь
С первой женой, актрисой Ирмой Рауш, будущий режиссёр познакомился на первом курсе ВГИКа. Роман вспыхнул очень быстро, через пару недель после знакомства Андрей начал ухаживать за девушкой, и она охотно ответила взаимностью. В конце 3-го курса пара сыграла свадьбу, в семье родился сын Арсений.
Андрей Тарковский и его первая жена Ирма Рауш
Супруги разошлись меньше чем через 10 лет. Старший отпрыск гения кино живет в Венеции, стал хирургом, своего сына назвал Андреем. К сожалению, фото наследников по этой линии не публикуются.
Лариса Кизилова и Андрей Тарковский
Второй женой режиссёра стала Лариса Кизилова, коллега Тарковского. С ней мэтр прожил до самой смерти, удочерив дочь Ольгу. В браке у них появился общий сын Андрей. Ребенок и не дал ему уйти из семьи к Наталье Бондарчук, исполнительнице роли неземного существа Хари в «Солярисе».
Наталья Бондарчук и Андрей Тарковский на съемках фильма «Солярис»
По слухам, Лариса, знавшая о влюбчивости мужа, пригрозила, что Тарковский не увидит мальчика. Сейчас Андрей живет во Флоренции, занимает пост президента Международного института искусств, носящего имя отца. Ольга замужем за итальянцем, но местом жительства выбрала Париж.
Еще одна страница из личной жизни кинорежиссера – роман с Валентиной Малявиной. Отношения с актрисой завязались после того, как она сыграла главную роль в «Ивановом детстве», и дальше платонических не пошли.
Валентина Малявина и Андрей Тарковский
Валя была замужем за Александром Збруевым, Тарковский был женат. Влюбленный мужчина сделал предложение, но Малявина ответила отказом:
«Я любила гения, а не человека».
Магнетизм Андрея почувствовала художник по костюмам Ингер Персон из Норвегии, работавшая со съемочной группой фильма «Жертвоприношение». Сына Александра, родившегося от этого романа, знаменитый отец ни разу не видел.
Смерть
Последние годы жизни режиссёр провёл в Милане, где снял легендарное «Жертвоприношение». За решение остаться на Западе власти СССР поспешили вычеркнуть Андрея Арсеньевича из истории советского кинематографа, однако изменили решение, узнав о болезни мэтра.
Андрей Тарковский на съемках картины «Жертвоприношение»
Тарковский ушел из жизни в декабре 1986 года, причина смерти – рак легких. Смертельный диагноз поставили, увы, на последней стадии. Помощь в лечении оказала Марина Влади, актриса принимала режиссера, когда он приезжал в парижскую клинику. Но усилия были тщетны.
Могила Тарковского находится на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где покоятся знаменитые выходцы из России.
Могила Андрея Тарковского
Имя Андрея Арсеньевича присвоено бульвару в Новой Москве и малой планете. В местах, где он жил, открыты музеи, мемориальные доски, установлены памятники. В Иваново ежегодно проводится фестиваль «Зеркало» имени Тарковского, на Московском международном кинофестивале лучшему фильму вручается Приз Андрея Тарковского.
Фильмография
- 1960 – «Каток и скрипка»
- 1962 – «Иваново детство»
- 1966 – «Андрей Рублев»
- 1968 – «Один шанс из тысячи»
- 1972 – «Солярис»
- 1974 – «Зеркало»
- 1979 – «Сталкер»
- 1983 – «Ностальгия»
- 1986 – «Жертвоприношение»
19.06.2002
Долгие десятилетия его творчество оставалось неизвестным широкому читателю.
Сорок лет назад в Москве вышел поэтический сборник с простым названием «Перед снегом». Анна Ахматова назвала его «драгоценным подарком». «Этот новый голос в русской поэзии будет звучать долго», – пророчествовала она. Обладателю «нового голоса», поэту Арсению Тарковскому, было тогда 55 лет. Публикация явно запоздала. Ну а сейчас молодое поколение тоже плохо знает поэзию Тарковского: классическая ясность и мудрость снова не в моде, снова пришло время «горланов» и «главарей», только несколько иного рода и уровня, чем был насаждаемый когда–то в качестве поэтического эталона Маяковский. Тем более стоит сегодня рассказать о Тарковском.
В истории русской литературы начало двадцатого столетия носит название «Серебряного века». Даже в «золотом» девятнадцатом не было столь такого созвездия поэтических талантов. Беда только в том, что огромному большинству этих поэтов была суждена хотя и очень яркая, но всё же слишком короткая слава. Потом настала другая эпоха: революция, гражданская война, эмиграция, сталинские репрессии… Выжили единицы, и это были лишь осколки былого величия: в целом советская поэзия пошла по пути, начертанному официальной идеологией. С Арсением Тарковским судьба обошлась сравнительно мягко, и всё трагична и она: поэт с самого начала был вытеснен на задворки литературы и долгие десятилетия его творчество оставалось неизвестным широкому читателю. Поэтические заслуги Тарковского «благодарное отечество» отметило лишь после смерти: Государственную премию ему присудили тогда, когда он уже лежал в могиле.
Арсений Тарковский родился 25 (12–го по старому стилю) июня 1907 года в городе Елизаветграде на Украине. Отец был дворянского происхождения, в юности принадлежал к партии Народной воли. После ареста за участие в народовольческом кружке три года провёл в тюрьмах и пять – в сибирской ссылке. Потом вернулся в родной город, служил в банке… Был на редкость образованным человеком, знал восемь языков. Арсений не унаследовал от отца способностей к языкам да и вообще учился неважно – как в гимназии, где провёл три года, так и в трудовой школе после революции. За время гражданской войны мальчику пришлось пережить многое. Он видел, как солдаты избивают его отца и брата, который был на три года старше Асика (так Арсения звали в детстве), лишился дома (с 1919 года семья жила у сестры матери), узнал, что такое голод. В пятнадцать лет его брат погиб, сражаясь на стороне красных против банды атамана Григорьева. Сам Арсений дважды был арестован: сначала разъездом атаманши Маруськи Никифоровой, потом – чекистами (вместе с друзьями он напечатал при белых в газете антиленинское стихотворение–акростих). В первом случае всё обошлось благополучно: мужеподобная атаманша отпустила подростка, угостив при этом немыслимой, кустарного производства конфетой, от неэстетичности и негигиеничности которой мать Асика пришла в такой ужас, что тут же, забыв об опасности, которой подвергался её сын, закричала: «Выбрось сейчас же!» Во втором случае в полудетской шалости усмотрели страшную политическую крамолу и всё могло закончиться трагически, но по дороге в Николаев, куда его везли на расстрел, юному поэту удалось выбраться из вагона. Почти год шестнадцатилетний подросток скитался по степям Азовья, не решаясь вернуться в родной город: сначала прибился к рыболовецкой артели, потом работал подмастерьем у сапожника…
«Кухарка жирная у скаред
На сковородке мясо жарит,
И приправляет чесноком,
Шафраном, уксусом и перцем,
И побирушку за окном
Костит и проклинает с сердцем.
А я бы тоже съел кусок,
Погрыз бараний позвонок
И, как хозяин, кружку пива
Хватил и завалился спать:
Кляните мол, судите криво,
Голодных сытым не понять.
У, как я голодал мальчишкой!
Тетрадь стихов таскал под мышкой,
Баранку на два дня делил:
Положишь на зубок ошибкой…
Я стал жильём певучих сил,
Какой–то невесомой скрипкой…»
В те юношеские годы к Арсению Тарковскому пришла первая большая любовь. Любовь к женщине, которая была на полтора десятка лет старше его.
Марию Густавовну Фальц Тарковский будет помнить всю свою жизнь. Ей посвящено более двадцати стихотворений, причём последнее написано даже в конце шестидесятых годов. А в начале двадцатых у этой женщины, вдовы погибшего белого офицера, собиралась компания молодых людей «творческого» склада. Все были влюблены в хозяйку салона: хороша собой, умна, образованна, прекрасно играет на рояле, прекрасно знает поэзию… Почему из всех она выбрала именно Арсения – младшего в этой компании? Это была обречённая любовь. Против было всё: и разница в возрасте, и само время, которое перемалывало людские судьбы. Их разбросало в разные стороны. К 25–му году Мария Фальц окажется в Ленинграде, Тарковский – в Москве. Через год он не выдержит разлуки и приедет к ней, но Мария предложит ему расстаться окончательно.
В Москве восемнадцатилетний Тарковский поступил на Высшие Литературные курсы. Своего жилья не было, он скитался по чужим углам. Постоянное жильё появилось лишь после женитьбы. Жену звали, как и первую любовь, Марией. Литературные курсы ни он, ни жена, которая училась вместе с ним, не окончили. Под псевдонимом «Тарас Подкова» Тарковский стал зарабатывать на жизнь писанием популярных в те времена стихотворных фельетонов для газеты «Гудок» – той самой, в которой сотрудничали тогда Булгаков, Олеша, Катаев, Ильф и Петров. Позже стал заниматься переводами национальных поэтов (туркменских, азербайджанских, польских, сербских) на русский язык. Эта работа в течение многих лет будет кормить Арсения Тарковского.
В апреле 32–го года у него родился сын Андрей – будущий выдающийся кинорежиссёр, позже – дочь Марина. Но поэты, как известно, редко бывают созданы для упорядоченной семейной жизни. Быт, забота о детях, – всё это лежало на плечах жены Тарковского Марии Ивановны Вешняковой. Жили они в коммуналке, в тесноте, без удобств. Муж большую часть времени проводил вне дома. Дома – теснота, дети, заботы, уставшая жена, а у друзей – стихи, остроумные перепалки, новые знакомства, интересные женщины… Мария Ивановна какое–то время терпела всё это, а потом сама собрала мужу чемодан: «Если хочешь уходить – уходи!» Осенью 39–го года они разошлись.
«Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
…На свете всё преобразилось, даже
Простые вещи – таз, кувшин, – когда
Стояла между нами, как на страже
Слоистая и твёрдая вода.
Нас повело неведомо куда,
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке».
В декабре 1941 года Тарковский ушёл добровольцем на фронт. Он работал военным корреспондентом в армейской газете и часто появлялся на передовой для сбора материалов. Попадал под обстрелы, участвовал в боевых действиях под Москвой, воевал на других фронтах… За взятие высоты был награждён орденом. В декабре 43–го получил тяжёлое ранение в ногу разрывной пулей. Ногу пришлось ампутировать, и в январе 44–го гвардии капитан Тарковский был отпущен домой. Он очень тяжело переживал своё новое состояние: инвалидность резко изменила его образ жизни, сделала малоподвижным… По–настоящему вывести из депрессии могла только работа, причём та, которая привела бы к душевному равновесию. И Тарковский начал составлять свой первый сборник стихов. До войны его стихи практически не печатали – только переводы. Но теперь он был уверен: фронтовику и инвалиду войны издательство не откажет. Казалось, что так и будет: несмотря на негативный отзыв рецензента (критиковались, разумеется, не литературные качества, а идеологическая невыдержанность и «сомнительность»), издательство всё же приняло сборник к печати. Но в августе 1946 года появилось печально известное постановление ЦК «О журналах «Звезда» и «Ленинград». Набор книги Тарковского уничтожили, и он вновь был загнан в переводы.
Переводы Тарковский ненавидел, но ведь надо было на что–то жить. Халтурить он не умел. Тонкость поэтического вкуса и точность языка позволяли ему создавать настоящие шедевры из чужих подстрочников. Он переводил арабских поэтов, армянских, грузинских, азербайджанских, польских, туркменских… О том, как высок был авторитет Тарковского–переводчика, можно судить по тому, что ему в преддверии 70–летия Сталина было поручено перевести юношеские стихи «отца народов» с грузинского на русский. Тарковский был в отчаянии: «Я погиб! Если переведу хуже подлинника, меня сгноят в застенках, если лучше – побьют за искажение оригинала». Стихи эти, достаточно хорошо известные сейчас, представляют собой любовные излияния юного семинариста Джугашвили, пышно украшенные примитивными, стандартными образами. Тарковский пытался найти хоть какой–то свежий вариант, искал синонимы, но снова и снова натыкался на соловьёв, луну, аромат роз за окном унылой кельи семинарии. Он засыпал, твердя обрывки строк: «О, как прекрасны розы тех садов,/ Чей аромат доносит воздух чистый!/ Я на луну лететь с тобой готов…» Рифма не шла. Потом вдруг в голову лезла крамольная: «Я так люблю, как любят коммунисты!» Тарковский просыпался в холодном поту.
И вот наступил день, когда казённый шофёр увёз завершённую работу не то на Лубянку, не то в издательство, не то прямо в Кремль. А через месяц Тарковского вызвали и официально сообщили, что Сталин прочёл, остался очень доволен, но печататься переводы не будут: публикация лирических стихов может исказить образ вождя. «Передайте товарищу Сталину, – совершенно искренне сказал поэт, – что я ему глубоко благодарен!» Поэту вернули портфель, в котором он уже дома обнаружил пачки новеньких, с банковскими бандеролями, крупных купюр. Это был самый большой гонорар в его жизни.
Больше судьба со Сталиным не сводила. Ну и слава Богу.
«Тянет железом, картофельной гнилью,
Лагерной пылью и солью камсы.
Где твоё имечко, где твои крылья?
Вий над Россией топорщит усы».
Первый сборник стихов Арсения Тарковского – «Перед снегом» – появился лишь в 1962 году. То есть одновременно с выходом на экран первого фильма его сына Андрея «Иваново детство». Но и после этого далеко не все стихи появлялись в печати, о чём привыкший ко всему Арсений Тарковский говорил со снисходительной усмешкой: «Мы–то, поэты, – счастливые люди. Стихи можно положить в стол и дожидаться лучших времён. А вот что делать Андрюшке?»
Мытарства сына со вторым сыном продолжались много лет: легендарный «Андрей Рублёв» был закончен в 1966 году, но в советский прокат (очень ограниченный) попал лишь в 71–м, успев к тому времени триумфально пройти по экранам многих западных стран.
«Поэтом быть просто, – шутил Арсений Тарковский. – Нужно только полностью распоясаться». Он ходил с палочкой, тяжело хромая, и шутливо называл себя «носителем слоновой грации». Но были в нём удивительная лёгкость и благородство вернувшегося их ссылки декабриста. Он любил астрономию и отлично разбирался в ней. Целовал руки подавальщицам в столовой, если ему приходилось утруждать их просьбой переменить гарнир. Обладал врождённым аристократическим умением не подпускать к себе людей, за которыми числилось что–то нечистое. Был по–интеллигентски мягок и покладист, но умел проявить характер, когда видел несправедливость.
Осенью 1983 года у сына Андрея, который снимал в Италии фильм «Жертвоприношение», окончился официальный срок пребывания за границей. Начальники Госкино поставили условие: для продления выездной визы кинорежиссёр должен вернуться в Москву вместе с женой. Андрею Тарковскому было ясно, что именно это означает: за границу его уже не выпустят. На родине его травили, уродовали сценарии, не давали нормально снимать… Он отказался приехать. Так его сделали изгнанником и мстили буквально до самого конца жизни: к нему не выпускали сына, Андрея Тарковского–младшего. Выпустили лишь в январе 86–го, когда стало известно о смертельной болезни кинорежиссёра.
Смерть сына была страшным ударом для Арсения Тарковского. Ударом, от которого он уже не смог оправиться. Он осунулся, одряхлел. Плохо слышал и почти не говорил. 27 мая 1989 года Арсений Тарковский скончался в возрасте 81 года. Его похоронили на писательском кладбище в Переделкино.
«Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На припёке тепло,
Только этого мало.
…Крыльев не обожгло,
Веток не обломало,
Мне и вправду везло.
Только этого мало.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала.
Всё горело светло.
Только этого мало».
Владимир Анзикеев
11 июня скончался любимый актер Андрея Тарковского Анатолий Солоницын (1934-1982).
Солоницын боготворил Тарковского, величая по имени-отчеству, но привело это к финалу прискорбному. Смертельно больной актер попросил жену снять висевшую над кроватью фотографию Учителя со словами: «Он выпил у меня всю кровь».
Как же так получилось?
Одно из качеств режиссера, да и вообще любого начальника, — готовность к убийству. Ты должен уметь перешагивать через чужие амбиции; растаптывать самолюбия; лишать работы кормящих матерей; отказывать страдающим гениям. И купаясь в негативных, кривых поступках добиваться гармоничного творческого результата.
Тарковский был готов убить кого угодно, руша карьеры, разрывая скандально связи.
Любимый ученик не стал исключением.
До встречи с Тарковским Солоницын был провинциальным актером. Три раза его заваливали на вступительных экзаменах в ГИТИС. В итоге Солоницын учился в Свердловске, где и осел.
Прочитав в журнале «Искусство кино» сценарий «Андрей Рублев» Солоницын загорелся исполнить главную роль иконописца. Взяв отпуск, он рванул в Москву.
Как ни странно, авантюрная затея удалась. Хотя на роль Рублева Тарковский уже утвердил Станислава Любшина, Солоницын глянулся режиссеру больше.
Чтобы понять, почему именно Солоницын стал знаменем Тарковского, нужно чуток обратить внимание на отношения режиссера к актерам вообще. Тарковский считал актера инструментом для воплощения режиссерского замысла, декларируя, что тому и замысел в полном объеме знать не надо. Вот и не сложились его отношения с Донатосом Банионисом, актером классической школы, задающим чересчур много вопросов по системе Станиславского. И сложились с Солоницыным, — этот старался максимально точно выполнить указания и на «Андрее Рублеве», посадил голосовые связки, готовясь к съемке данного Рублевым обета молчания.
Тем не менее, готовясь к «Солярису» Тарковский заносит в дневник:
«С актерами у меня все в порядке. Ярвет и Банионис — замечательные актеры. С Солоницыным и Гринько придется поработать — русская школа. Полудилетантская»
В 1976 Тарковский решил облагородить театральный репертуар Солоницына. Анатолий долго не мог где-либо прижиться, меняя труппы, как носки. Тарковский, договорившись с Марком Захаровым, позвал его в «Ленком», где начал ставить «Гамлета».
Спектакль обернулся для всех разочарованием, но, на мой взгляд, просто не хватило времени, чтобы он утвердился на сцене. Тарковский снял спектакль с репертуара, поскольку Захаров вздумал заменить в «Гамлете» трех ведущих актеров, — самого Солоницына, Чурикову (Офелию) и Терехову (Гертруду). Так или иначе, а «Гамлет» оказался последней театральной работой Анатолия.
В кино же все обстояло гут. В каждом фильме Тарковского для Солоницына находилась роль. В «Солярисе», «Зеркале», «Сталкере».
«СТАЛКЕР»
Съемки Солоницына у других режиссеров Тарковский воспринимал как измену. А тот играл у Панфилова («В огне брода нет»), Михалкова («Свой среди чужих, чужой среди своих»), Германа («Проверка на дорогах»). Особую неприязнь вызвало у Андрея Арсеньевича сотрудничество талисмана с Сергеем Герасимовым («Любить человека»), которого Тарковский считал личным врагом и Александром Зархи.
«СВОЙ СРЕДИ ЧУЖИХ…»
На Зархи остановимся поподробнее.
Солоницын мечтал сыграть Достоевского. Тарковский вынашивал замысел многосерийной телепостановки «Идиота». Когда он ввел в сценарий образ автора, возбужденный Солоницын выразил желание сделать пластическую операцию, чтобы походить на Достоевского. «Ты же тогда больше играть не сможешь с лицом-то Федора Михайловича», — сказал Тарковский. «Если я сыграю Достоевского, зачем мне что-то еще играть», — парировал максималист.
И вот после всего этого Солоницын сыграл писателя не у Тарковского, а в фильме «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского» Зархи. Андрею лента не понравилась, но Солоницын получил за роль «Серебряного медведя» Берлинского кинофестиваля.
Это было как нельзя кстати, ибо делало Солоницына выездным. Тарковский планировал снимать его в «Ностальгии», для чего требовалась командировка в Италию.
Но актер вдруг страшно заболел раком легких. С каждым месяцем становилось хуже. Метастазы перешли на позвоночник.
Тарковский навестил больного актера всего раз. И с первого взгляда понял, что Солоницын больше не игрок.
Уезжая в Италию, даже не попрощался.
Когда Солоницын узнал, что съемки «Ностальгии» идут полным ходом с Янковским, у него отнялись ноги. Он так и не смог больше встать.
Через четыре года Тарковский умер на чужбине, от той же самой болезни, что и талисман, — рака легких.
ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2002 СИВАН 5762 — 6 (122)
Арсений тарковский и Евреи
Михаил Синельников
Коснуться этой темы придется потому, что она для самого Тарковского была важной и отношение других людей к ней часто определяло его отношение к ним… Замечено, что южно-русские люди, в отличие от северян, с детства соприкасавшиеся с евреями, либо их не выносят, либо очень любят. Сразу скажу, что Тарковский принадлежал к последним. В одно из первых моих посещений я застал Тарковского читающим знакомую мне брошюру В.В. Розанова… «Ведь он был антисемит?» – осторожно спросил я (имея, конечно, в виду прежде всего эту, читаемую в данный момент замечательную, вдохновенную и, увы, фантастическо-клеветническую книжку. Я был очень молод. И к стыду моему, воспринимал творчество великого писателя поверхностно, не ощущая глубины его многозначных суждений и не догадываясь, что чувство Розанова к евреям было пожизненной «любовью-ненавистью», может быть, «любовью-завистью», а иногда упреком, но не в еврействе, а в измене своему еврейскому призванию в мире, и любовь в конце концов победила все наслоения…) Тарковский ответил кратко: «Ужасный!» Но через некоторое время у нас завязался разговор об антисемитизме. «Видите ли, Сологуб, Ахматова, Заболоцкий любили евреев и не терпели антисемитизма. Цветаева была яростной юдофилкой… Я – тоже. И с антисемитами не поддерживаю отношений». Так говорил Тарковский и смотрел мне в глаза. Вглядывался в меня, монголоидно-узкоглазого и тогда светловолосого, чуть опасливо. Словно бы не желая разочаровываться: а вдруг я – юдофоб? Но я устранил сомнения…
Чудом сузилась жилетка,
Пахнет снегом и огнем,
И полна грудная клетка
Царским траурным вином.
А. Тарковский. «Портной из Львова,
перелицовка и починка»
Тарковский любил читать различные справочники и говорил, что нельзя жить без двух изданий – энциклопедии Брокгауза и Ефрона и Еврейской энциклопедии. И оба издания у него были (имелся также и словарь Гранат). Еврейскую энциклопедию Тарковский почитывал. Перелистывал также Талмуд (естественно, в переводе Переферковича; языка Тарковский не знал, это его отец Александр Карлович изучал древнееврейский с раввином, а Тарковский только запомнил с елизаветградского детства некоторые забавные еврейские словечки и выражения и посмеивался, что мне не знаком их смысл). Отзывался о вычитанном в этих трактатах с благоговейным ужасом и удивлением: «Вы подумайте, сколько свободного времени было у этих людей! Предусмотреть такие вещи!»
Кроме того, Тарковский имел представление о светской еврейской литературе. Высоко ценил Бялика, знал рассказы Шолом-Алейхема, а в былые года приятельствовал с Перецем Маркишем и общался с Самуилом Галкиным. Вспоминал постановки ГОСЕТа. Любил он и еврейские анекдоты, которые изредка рассказывал с соответствующим акцентом. Хохоча, воспроизводил многочисленные изречения легендарного цедеэльского парикмахера Маргулиса: «И я тоже имэю жену! Для звэрства!» Та же интонация понадобилась Тарковскому для того, чтобы изобразить отца поэта Семена Кирсанова. Этот старик, модный одесский портной, удивленный литературными успехами сына, если верить Тарковскому, сказал Семену Исааковичу следующее: «Сёма, я вижу в твоих стихах все, но я не вижу в них мьислей!» (Кстати, сам Тарковский был того же мнения о стихах Кирсанова.)
Тарковский любил читать различные справочники и говорил,
что нельзя жить без двух изданий – энциклопедии Брокгауза и Ефрона
и Еврейской энциклопедии.
Мне кажется, что у русского и православного Арсения Александровича был даже недуг, характерный для некоторых евреев: с торжеством заявлять об иудейском происхождении очень известных деятелей. И он говорил иногда престранные вещи: «Маршал Бадольо, тот, что свергнул Муссолини, ведь был такой рыжий еврей!» Или: «Я давно знаю, что Тито – еврей. Мне это сказали вскоре после войны в Славянском Комитете, сказали со злобой…» Я понимаю, что такой разговор действительно состоялся, поскольку Тарковский был переводчиком югославского поэта-коммуниста Радуле Стийенского и накануне разрыва с «титовской кликой» в информационной беседе могло прозвучать и такое обвинение, но ведь это – вздор, просто Тито не был антисемитом, и это также не нравилось Сталину… Как-то, перечитывая Монтеня, Тарковский воскликнул: «Да ведь Монтень – еврей! Это же – дядя Моня из Жмеринки! Ну взгляните на портрет!» Я в ужасе жался, обороняясь руками. Позже, однако, узнал, что и в самом деле великий француз был выходцем из крещеных сефардов (во всяком случае, по материнской линии). Зная стихи Владислава Ходасевича, я как-то не слишком интересовался его родословием. Тарковский, для которого этот поэт постепенно становился самым необходимым автором, известил меня о полуеврейском происхождении Владислава Фелициановича. Я почему-то отбивался: «Арсений Александрович, Г-сподь с вами, о чем вы говорите, ведь он – великий русский поэт!» Здесь Тарковский заключил и шутливо и строго: «Миша, вы – антисемит!»
Мне кажется, в его глазах еврейство, если бы и нуждалось в оправдании, было оправдано уже одним именем – Осипа Мандельштама, которого Тарковский боготворил и в юности, и в зрелые годы. Конечно, Мандельштам из русских поэтов столетия был главным учителем Тарковского.
И все-таки важнее даже самой поэзии и всей мировой литературы была для Тарковского Библия, которую чтимый им с самых ранних лет Григорий Сковорода называл «Книгой Мира». Библию (и «Симфонию» к ней) Тарковский читал постоянно, может быть, каждодневно, и, предполагаю, что всю жизнь. Он принадлежал к тем православным христианам, для которых особенно очевидна неразрывная связь двух Заветов. Оба изучались с одинаковым вниманием.
Его волновали образы библейских пророков, патриархов, героев и героинь Библии. А между тем, среди живых евреев, его знакомых, попадались люди разного сорта и пошиба. Наряду с чистыми людьми появлялись мелкие людишки, обыгрывавшие его в карты и невозмутимо уносившие выигрыш. Наряду с одаренными приходили нудные графоманы, требовавшие протекции. Я считал, что любовь Тарковского к данной национальности не должна была быть слепой. Ведь он и по жизни и по романам Достоевского знал, что среди евреев встречаются гнусные типы, что существуют и ростовщики и биржевики. И, конечно, ему были антипатичны многие первобольшевики, вышедшие из еврейства. Но Тарковский в таких случаях не упирал на национальное происхождение и, пожалуй, даже сожалел о нем. Для него евреи были прежде всего Народом Книги. То есть той книги, которая в церкви лежала на аналое, а у него – на рабочем столе и ночном столике.
В поэзии он любил библеизмы (естественно, славянские), а также библейские имена и сюжеты. Поэтому его тронули даже какие-то посредственные стихи Григория Корина о том, как сын моет ноги больному отцу. Тарковскому нравился сам сюжет, в самой ситуации чудилось нечто упоительно-библейское, говорящее о древней культуре милосердия, сострадания, заботы о ближних. Перечитаем собственные стихи Тарковского, многие из них вдохновлены и насыщены библейскими образами. И это так естественно для русской поэзии, пронизанной ими с ее начала. Во все катастрофичные для России эпохи трагизм случившегося передавался отечественными поэтами посредством этих вечных образов. И Тарковский тоже знал, что русскому поэту ни в коем случае нельзя разрывать связи с Писанием. И вот что вспомнилось в полевом госпитале, где Тарковский лежал в 1943 году на смутной грани умирания:
«Мне губы обметало.
И еще меня поили с ложки,
И еще не мог я вспомнить, как меня
зовут.
Но ожил у меня на языке
Словарь царя Давида».
В стихах 1946 года, посвященных Марине Цветаевой, поразительно сказано не только о ее гибели, но и о погибели и попрании страны… И каким языком сказано!
Я слышу, я не сплю, зовешь меня,
Марина,
Поешь, Марина, мне, крылом
грозишь, Марина,
Как трубы ангелов над городом поют,
И только горечью своей
неисцелимой,
Наш хлеб отравленный возьмешь
на Страшный суд,
Как брали прах родной у стен
Иерусалима
Изгнанники, когда псалмы слагал
Давид
И враг свои шатры раскинул
на Сионе…
Но кроме высокой библеической поэзии и высокой риторики были еще стихи, переполненные самыми будничными обстоятельствами и реалиями нагрянувшей войны и эвакуационной неразберихи. Произнесенные с характерной бытовой интонацией и проникнутые состраданием, щемящей жалостью к бесприютному и одинокому еврейскому беженцу:
С чемоданчиком картонным,
Ластоногий в котелке,
По каким-то там перронам,
С гнутой тросточкой в руке.
Сумасшедший, безответный,
Бедный житель городской,
Одержимый безбилетной
Неприкаянной тоской.
Этот неожиданный ритм возник в глухомани «над стылой Камой», где все дышит стужей и военным поражением и предвещает голод и гибель. Низок и безнадежен быт, интонация все понижается, приземляясь, и вдруг преодолевается высоким всплеском:
Привкус меди, смерти, тлена
У него на языке,
Будто царь Давид из плена
К небесам воззвал в тоске.
Стихотворение, датированное 1947 годом и столь сочувственное к евреям, чудом выжившим и вновь ощутившим веянье гонения, вызвало благодарный отклик. Фальк за эти стихи подарил Тарковскому свою картину.
Нехорошо, что стихотворение «Портной из Львова, перелицовка и починка» в худлитовской редакции было напечатано с нелепым искажением:
Будто царь царей из плена
К небесам воззвал в тоске.
Я понимаю, что наспех сделанная замена царя Давида каким-то несусветным персидским «царем царей» была продиктована страхом перед цензурой. Предполагаю, что это был личный страх и личная инициатива Татьяны Алексеевны, но страх пустой и напрасный. В стихах Тарковского и без того достаточно отсылок к Библии, библейских имен. Даже тот же царь Давид встречается и в других стихотворениях. Видимо, была попытка обуздать пристрастие и чуть убавить это преступное в глазах цензоров и надсмотрщиков библеическое изобилие. Но такие уродующие поправки (названная – не единственная) делались для выходившего в советское время однотомника. А в 1991 году в них уже не было надобности, и в трехтомник такие несуразности перетекли механически, по небрежности.
Для него евреи были прежде всего Народом Книги.
Старший брат Тарковского, юный революционер, идейный анархист, погиб, руководя вместе с младшим братом Г.Е. Зиновьева, тоже анархистом, группой единомышленников, оборонявших елизаветградский вокзал от банд Григорьева, который, конечно, намеревался, захватив город, произвести еврейский погром. Тарковский всю жизнь горевал о гибели брата (подкосившей родителей), в стихах вновь и вновь возвращался к его судьбе, но вместе с тем гордился подвигом Валерия. Гордился и родным Елизаветградом, из которого вышло так много артистов, музыкантов, художников и, по утверждению Тарковского, чуть ли не двести профессиональных литераторов. Большинство, разумеется, еврейского происхождения.
В доме Тарковских с уважением говорили о русских людях, которые во время борьбы с «космополитизмом» отважно, рискуя головой, пытались защищать евреев. Например, об известном журналисте Ю.А. Тимофееве… Но прошли годы и десятилетия, а государственный антисемитизм все не шел на убыль… В доме появился польский католический журналист, вероятно, заинтересовавшийся историей семьи Тарковских, семейным преданием о Пилсудском, а заодно и поэзией Тарковского. Однажды завязался разговор о польском антисемитизме, затеянный Борисом Альтшулером, мужем Ларисы Миллер, физиком, учеником Сахарова. Поляк говорил осторожно, утверждал, что антисемитизм идет в Польшу из России. Выслушано это было с изрядной долей сомнения. Хотя понятно, что Москва могла только поощрить традиционную юдофобию в так называемых народных демократиях.
Тарковский интересовался израильской жизнью и как религиозный человек, помышляющий о Святой Земле, и как друг нескольких писателей еврейского происхождения, избравших «историческую родину» и уехавших. Итоги «Шестидневной войны» доставили ему большое удовольствие. Более того, Тарковский приговаривал: «Хоть бы еще там дали израильтяне по арабам!» До того мерзок ему казался Герой Советского Союза Гамаль Абдель Насер, но главное, удар по нему был и ударом по репутации кремлевских товарищей. Правда, позже Тарковский потускнел: «Вцепился Израиль в свои Голаны и больше ничего не видит!» И стало ясно, что искренне симпатизирующий Израилю Тарковский озабочен все-таки более всеобщими, всечеловеческими проблемами. Очевидно, вызывал его уныние непрекращающийся планетарный натиск воинствующего коммунизма. Все же не хотелось думать, что умирать придется при том же режиме, в той же наглухо заверченной и задохшейся консервной банке.
Наступило время публичных дискуссий о традициях и современности. Дряхлеющая партия, изверившаяся в собственной идеологии и утратившая даже ветшающую фразеологию, предоставила трибуну своему заботливо взращенному черносотенному союзнику и возможному наследнику. В ходе этих «дискуссий» с заранее подготовленной аудиторией имевшие неосторожность вовлечься в эти прения «западники», либералы наслушались оскорблений и от «патриотических» ораторов и от публики. Иным предлагали как нерусским уйти из русской культуры. Эфросу – создать «свой» театр… В этой-то обстановке выдвинулся всеохватный прозаик Дмитрий Жуков, писавший сегодня книгу о письменах майя, а назавтра – о протопопе Аввакуме (с чьим творчеством по сему случаю ему надо было срочно ознакомиться). В сущности, он не являлся ни лингвистом, ни историком, а был лишь засветившимся на Западе нашим разведчиком, искавшим себе новое поприще и решившим заняться пока словесностью и общественной деятельностью. Имел успех у «молодогвардейцев». И на одном собрании будущих «заединщиков» живописец Илья Глазунов даже совершил символическую акцию – зачем-то вручил Дмитрию Жукову посмертную маску Ф.М. Достоевского. Вероятно, предполагалась преемственность. Жуков как бы уже объявлялся «великим писателем русской земли». И вот такой человек еще не был членом Союза советских писателей! Вступить он решил как переводчик с английского и переводные свои труды отдал в приемную комиссию. Рецензентом была назначена Татьяна Алексеевна, которая никакого понятия о Дмитрии Жукове не имела, но решительно отвергла его продукцию как недоброкачественную и непрофессиональную. Это вызвало взрыв злобы. К Тарковскому в ЦДЛ подбежал какой-то верзила с руками-кувалдами и яростно загомонил: «Так вот как… Мы думали, что вы – великий русский поэт, а вы – синагогальный служка!» Бедный Тарковский только хлопал глазами и озирался, не понимая, кто это и чего от него хочет. Никогда он не видел таких жутких людей и не желал бы видеть! А был это Дмитрий Жуков, предполагавший, конечно, что ничего не делается спроста, что Тарковские (ну, разумеется, «муж и жена – одна сатана»!) знают, что делают, что они – его идейные ненавистники и проявившие себя жидомасоны. А в Союз писателей Жуков естественно ступил, легко перешагнув через препоны и преграды. Очевидно, и в самом деле в «патриотическом» кругу решили пересмотреть отношение к Тарковскому, ранее изучающе-благоприятное. Он ведь вполне мог бы пригодиться на роль «хранителя священного огня» классики. Но теперь в статье Вадима Кожинова был объявлен эпигоном модернизма. Тарковский, обычно презиравший всяческую газетно-журнальную полемику, всю кухню советской критики, кажется, на сей раз был задет. Хотя допускаю, что громкое на собраниях и сходках имя Кожинова услышал только в связи с этой изничтожающей статьей. В те дни в одном застолье он с улыбкой оглядел меня и почему-то сказал, обращаясь к присутствующим: «Вот – Миша! Он никогда не станет каким-нибудь Кожиновым!»
Итоги «Шестидневной войны»
доставили ему большое удовольствие.
Более того, Тарковский приговаривал:
«Хоть бы еще там дали израильтяне по арабам!»
…Однажды, придя в гости к Тарковским, я увидел веселую темноволосую темноглазую девочку, немного похожую на ту печальную, которую в потоке сыплющихся самоцветов любил рисовать Врубель, – на дочь еврейского ювелира. «Моя внучка!» – сказал Арсений Александрович. Это была дочь Марины Арсеньевны Тарковской и ее мужа Александра Витальевича Гордона, кинорежиссера, друга Андрея Арсеньевича.