На выставке «Русь православная. Романовы» в Манеже, которая закрылась 24 ноября, среди прочих экспонатов демонстрировались вывешенные в ряд четыре плаката – слева и справа Достоевский и Гоголь, посередине Патриарх Кирилл и президент Путин. С цитатами о православии и народности, долженствовавшими, видимо, задавать тон исторической экспозиции о «триумфе империи».
Этот зрительный ряд можно воспринимать по-разному. Кому-то наверняка напомнило фронтон типовой школы советского периода: четыре круглых гипсовых портрета-барельефа, как правило, Пушкин, Толстой, Горький и Маяковский. Тогда все понятно было: школа, «любите книгу – источник знаний». Классики – атрибуты светского образования.
Но почему сейчас между Достоевским и Гоголем оказались президент и Предстоятель РПЦ? Кому-то, наверное, виделась преемственность. Литературная гордость романовской империи переходит в гордость за родное государство, а государство прошлого – предтеча государства нынешнего, со всей славой. Ну а кто осведомленнее, вспомнил, может быть, о романовской триаде «православие, самодержавие, народность». И вот тогда возникают вопросы. Кто в роли самодержца выступает? Должно быть, сегодняшний президент? Лицо православия – нынешний Предстоятель Церкви? Тогда, значит, атрибуты «народности» – это классики русской литературы, мировые величины – Достоевский и Гоголь? Но почему классики прошлого подпирают руководителей государства нынешнего? В нынешнем не на кого опереться?
Но это только заметки на полях. Другой вопрос более важен – об исторической правде, о которой и Патриарх Кирилл говорил на открытии выставки.
У обоих, у Гоголя и Достоевского, организаторы «Романовых» нашли «народно-православные» цитаты. «Лучше ли мы других народов? – пишет на плакате Гоголь. – Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. «Хуже мы всех прочих» – вот что мы должны всегда говорить о себе. Но есть в нашей природе то, что нам пророчит это. Уже самое неустройство наше нам это пророчит. Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя всё, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней».
Федор Михайлович высказывается намного короче, на плакате даже буквы пришлось так увеличить, что соседние плакаты, если на несколько шагов отойти, уже и не прочитать: «Русский народ в православии хорош, а без православия – дрянь».
Дрянь? Вот и мне показалось сомнительным, даже задело, ведь получается оскорбительно – как это дрянь? Да и непохоже на автора «Великого инквизитора».
Достоевский много чего написал: в полном собрании сочинений 30 томов. Может, все-таки есть это у него? К счастью, корпус работ и Достоевского, и Гоголя изучается не первое столетие, много знатоков, а сейчас еще и Интернет позволяет в короткие сроки обшарить все наследие. Я сам принялся искать, обидно ведь. Попросил в социальных сетях о помощи литераторов, лингвистов, историков. Откликнулись десятки, огромное спасибо всем, кто помогал! Параллельно со мной, как выяснилось, искали источник и на многих православных сайтах.
И вот что оказалось. Цитата Гоголя моментально высвечивается – взята из небольшого эссе «Светлое воскресенье», вошедшего в «Выбранные места из переписки с друзьями». Помните, сколько споров вокруг них было? А вот «дрянь без православия» у Достоевского никак не находится. Нет ее. Не Достоевский это.
Как нет? Что же, в таких случаях есть другой способ поиска. Если нет у одного автора, может оказаться у другого. Поиски «интернавтов» были недолгими. Без упоминания Достоевского фраза сразу атрибутировалась к совсем другому персонажу – Александру Ивановичу Кошелеву, современнику писателя, видному славянофилу, сыну русского генерала-англофила и француженки – дочки эмигрантов, бежавших в Россию от страшной революции. Кошелев был известным публицистом своего времени и активно участвовал в полемике вокруг триады «православие, самодержавие, народность», укреплявшейся в качестве государственной идеологии.
И вот в 1858 году Иван Аксаков задумал издавать славянофильскую газету «Парус». То было время, названное потом Достоевским «благодетельной гласностью», – бурлило, обсуждалось все. Предстояла отмена крепостного права, в России наступала свобода. И, по Аксакову, народность должна была быть единственной спасительной путеводной нитью во всех реформах. Когда Кошелев узнал о программе, написал Аксакову остро критическое письмо, в котором и есть искомое: «Без православия наша народность – дрянь. С православием наша народность имеет мировое значение».
Искомое, да не то. Не народ, а народность. И не в смысле нация или этническая группа, а народность как идеология. Народность толковалась как крайний патриотизм, то, что сейчас мы назвали бы национализмом. Кошелев критиковал идею Аксакова «справа», с консервативных позиций. Ему казалось, что проповедовать «народность» отдельно, саму по себе, без православия, – это опасное вольнодумство.
Как потом оказалось, ту же опасность увидел в затее Аксакова и царский цензор. «Парус» на втором номере запретили, а издателям строго выговорили. А когда участники проекта обратились за разрешением нового издания, теперь уже под названием «Пароход», им было предписано, «чтобы идея о праве самобытности развития народностей, как славянских, так и иноплеменных, не имела места в газете». Вот так, пожалуйста, никакой народности, если не одобрено свыше. Народность – дрянь. Без православия и самодержавия. В этом решении видно еще, что слово «народность» и тогда имело два смысла: патриотизм и нация, народ. Что и послужило, очевидно, источником нынешней конфузии.
Из аксаковской переписки фраза о «дряни» попала в литературно-общественный оборот, и впоследствии ее не раз приводили русские религиозные мыслители, например, Николай Бердяев в статье «Алексей Степанович Хомяков» и Георгий Флоровский в статье «О патриотизме праведном и греховном», оба понимая кошелевскую «народность» как идею. Высказывание Кошелева приводит в книге «Очерки истории исторической науки» Павел Милюков, видный историк и лидер партии конституционных демократов в период русских революций. Книга издана в России в 2002 году.
Когда и где слова Кошелева отклеились от автора и почему прилепились к Достоевскому, сказать сейчас трудно. Интернет – и помощь, и ловушка. Понятно, что вырванная из контекста «народность» легко превращается в «народ». В Интернете есть даже вариант «русский без православия – дрянь, а не человек». Важно другое. Сейчас должно быть понятно, что, когда у многих в кармане планшетник или смартфон и wi-fi повсюду, такое не проходит. Фальшивую ноту сразу замечают. А одна фальшивая нота, бывает, запоминается лучше, чем весь концерт.
Может, все же мысль о «народности–православии» близка Достоевскому? Великий писатель и религиозный мыслитель всю жизнь думал об отношениях человека и веры, веры и Церкви. Эти размышления вылились в «Великого инквизитора», «поэму» о втором пришествии Иисуса Христа во времена инквизиции. Великий инквизитор приказывает арестовать Сына Божьего и обещает сжечь его. Но потом отпускает со словами «Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда!».
Еще до публикации в качестве главы романа «Братья Карамазовы» Достоевский отправил «Инквизитора» на отзыв лидеру «контрреволюции» 1880-х Константину Победоносцеву. «Ваш «Великий инквизитор» произвел на меня сильное впечатление. Мало что я читал столь сильное», – написал в ответ охранитель государственной идеологии, которого некоторые современники считали прототипом Инквизитора в романе. Незадолго до смерти Достоевский записал для себя: «Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицание Бога, какое положено в «Инквизиторе» не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений».
Как это далеко от плакатных пошлостей!
От редакции. «НГР» попросили организаторов выставки ответить на вопрос об источнике цитаты, но ответа не получили.
Ещё из опровержений афоризмов
Говорил ли Достоевский фразу, что «Русский человек без Бога — дрянь»?!
Не то, не тот, не о том…
Все чаще из уст модных общественно-политических деятелей можно слышать утверждение, что Достоевский произнес фразу о том, что русский человек только в Православии хорош, а вне его дрянь, а не человек. © Ещё с Достоевским
Признаться, такая фраза несколько обескураживает, потому как она по сути своей противоречит христианским ценностям, разве можно другого человека, кого бы то не было осуждать, и видеть себя выше, только потому что ты православный?
Конечно же нет, а Достоевский был верующим человеком, если хотите светским проповедником Христа, и не мог он такие вещи всерьез думать, да тем более о собственном народе.
Не говорил Федор Михайлович таких слов, однако кто-то упорно распускает этот нехороший слух, в отношении классика, не указывая первоисточников.
Похожую фразу (но лишь на первый взгляд) можно найти, опять-таки со слов Бердяева, у славянофила Кошелева:
«И. Кошелев говорил: «Без православия наша народность — дрянь. С православием наша народность имеет мировое значение». А Иван Киреевский говорил: «Особенность России заключалась лишь в самой полноте и чистоте того выражения, которое христианское учение получило в ней, — во всем объеме её общественного и частного быта».»
Если Кошелев действительно так говорил (а скорее всего говорил, потому как цитата Кириевского приведена верно), то как понять это высказывание?
«Без православия наша народность — дрянь. С православием наша народность имеет мировое значение».
Как мы видим речь идет не о народе (а значит и не о человеке), а о народности. Под народностью разумеется философское или идеологическое течение в славянофильстве.
Кошелев такой фразой говорит о том, что вся славянофильская идеология без православного (святоотеческого) фундамента являетя дрянью, то есть изобретением никуда не годным и ровным счетом ничего не стоящим.
И тут трудно не согласиться с мыслителем. Действительно вся суть славянофильства — это возврат к живым началам, хранящимся в святоотеческом наследии (подробнее в статье: «СЛАВЯНОФИЛЫ О РОССИИ И О ЗАПАДЕ: КИРИЕВСКИЙ, ХОМЯКОВ, ДОСТОЕВСКИЙ»). Без этих начал, славянофильство теряет свой корень, свою сущность и действительно становится ничего не стоящим учением, то есть дрянью.
Кстати, это беда актуальна и сегодня, так например известный экономист Валентин Катасонов, позиционирующий себя славянофилом, в своей книге «Экономическая теория славянофилов» изд. Москва «Институт русской цивилизации» 2014. -656 с., на 640 странице в главе «Вместо заключения» пишет: «Очевидно, что в сегодняшней, далеко ушедшей от Бога России, многим нашим согражданам христианские ориентиры кажутся чем-то далеким и отвлеченным. Поэтому на первых порах надо руководствоваться хотя бы здравым смыслом (который тоже от Бога)».
То есть Валентин Катасонов выкинул тот фундамент на котором строится все славянофильство и тем самым превратил свою теорию (по слову Кошелева) в ничего не стоящую, то есть в дрянь.
Тот здравый смысл, которым призывает руководствоваться Катасонов активно ищет другая организация, под названием «Школа здравого смысла», где состоит заместитель Валентина Юрьевича — Ольга Четверикова, утверждающая что все иерархи всех мировых религий дурачат простых верующих, а сами стремятся к тайным каббалистическим знаниям…
Подробнее об этом в статьях:
ШКОЛА ЗДРАВОГО СМЫСЛА.
ШКОЛА ЗДРАВОГО СМЫСЛА ИЛИ ШКОЛА БЕЗУМИЯ?
Словом, действительно прав Кошелев насчет славянофильства вне православия.
А в заключении, приведем цитату Достоевского о русском народе, то что действительно говорил Федор Михайлович, вероятно отвечая на самые отвратительные нападки на русский народ со стороны либералов и социалистов того времени:
«Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает. А ведь не все же и в народе — мерзавцы, есть прямо святые, да еще какие: сами светят и всем путь освещают!.. Судите наш народ не по тому, что он есть, а по тому, чем желал бы стать.
А идеалы его сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений, они срослись с душой его искони и наградили ее навеки простодушием и честностью, искренностью и широким всеоткрытым умом, и все это в самом привлекательном, гармоническом соединении.»
© «Будущее России — будущее мира!», 12 декабря 2015
-Ваше рукоположение в сан священника многие рассматривают как признак кризиса демократической интеллигенции. Еще десять лет назад вы были весьма благополучным литературным критиком, членом Союза писателей, редактором, издателем, работали в перестроечном «Огоньке», русскоязычном «Нью-Йорк таймсе», «Московских новостях» и других демократических изданиях — и вдруг стали священником.
— Для меня это событие — вполне закономерный итог моей жизни. Еще 17 лет назад я был впервые поставлен перед этим выбором и выбрал священство. Я тогда работал научным сотрудником в Институте искусствознания, но параллельно сотрудничал с Издательским отделом Московского Патриархата. В конце концов мне предложили преподавательское место в семинарии, и я дал согласие, но ректор меня предупредил, что мне нужно будет обязательно рукополагаться. Я поехал к одному старцу, жившему в деревне под Белгородом, брать благословение. Он сказал: «Сам к священству не стремись, но если предложат, не отказывайся».
Приезжаю в Москву, а здесь меня поджидает сотрудник КГБ, который недвусмысленно стал вербовать в стукачи, угрожая тем, что иначе преподавательского места мне не видать. Я удивился непрофессионализму сотрудника, ведь один раз, лет за десять до этого, я уже отказался быть осведомителем, причем в более тяжелой и даже опасной для меня и моей семьи ситуации. Короче говоря, ни преподавателем, ни священником я не стал. Начал ждать… И дождался.
— Я знаю еще пятерых священников — членов Союза писателей, кроме того, архимандрита — бывшего киносценариста, протоиерея — киноведа, инокиню — бывшую известную актрису… Кстати сказать, по отцу я принадлежу к потомственному роду священников, да и фамилия у меня «консисторская», дарованная за какие-то заслуги в XVII веке далекому моему предку-семинаристу. В основе ее латинское «вигилия», то есть «всенощное бдение». Крестился я уже взрослым, когда у меня было двое детей. Я верю, что произошло это не без молитв моих благочестивых предков. Кстати, мой сын, так же, как и я, закончивший Литературный институт, уже дьякон, так что преемственность восстанавливается.
По матери все мои предки были католиками. Дед, главный инженер строительства дороги Москва-Минск, был расстрелян в 1938 году как французский шпион. Мои родители, хотя и далеки были от Церкви, но вполне лояльно отнеслись к моему крещению. Несмотря на то что я работал в последние годы перед рукоположением в весьма светских заведениях, я никогда не скрывал своей церковности; среди моих друзей неизвестно, кого было больше: священников, монахов или литераторов…
— Для того чтобы стать священником, нужно учиться в каких-то духовных заведениях. В каком учились вы?
— Я типичный самоучка. В Москве среди духовенства таких неучей, как я, можно перечесть по пальцам. Единственное, что помогает, — среди моих духовных наставников были и есть не только образованные, но и очень, я бы сказал, благодатные личности. Именно они научили меня в православии видеть дивную красоту догматичности, истинный смысл каноничности, глубину ортодоксальности, величие консервативности и бесконечно любить все это.
Вопреки представлению многих и в наше время можно встретить людей, близких к святости. Например, в дальнем районном центре на юге России под названием Ракитное жил безвыездно на протяжении четверти века замечательный старец архимандрит Серафим Тяпочкин. Он там поселился после многолетних скитаний по лагерям и ссылкам. Отец Серафим был истинным чудотворцем. Все, кто знали его, рассказывают о его удивительной силе любви, способной преображать человека. Главной его способностью во взаимоотношениях с людьми было то, что он в каждом без исключения видел Христа. Отблеск света, который он излучал, виден до сих пор на многих его духовных чадах.
Он умер на Пасху 1982 года. На его похороны в этот, никому не известный уголок съехалось духовенство со всех концов России. Это были самые многолюдные, самые горестные, но и самые радостные похороны в моей жизни. С того самого дня жизнь моя и всей моей семьи стала меняться кардинально.
— Тот мир, в котором вы жили до рукоположения, был расколот: правые-левые, патриоты-демократы. А в Церкви есть что-либо подобное?
— Попытки раскола постоянно сопровождают жизнь Церкви, есть они и сейчас. Я имею в виду удары не извне (к действиям воинствующих безбожников Православная Церковь привыкла), а изнутри. Главную опасность нужно ждать от трех сил: «обновленцев» протестантского толка, не признающих церковного Предания, мечтающих о разрушении церковных границ и слиянии всех христианских конфессий; «обновленцев» сектантского толка, отвергающих соборность православия и строящих из своих приходов отдельную от всех церковь; и, наконец, от тех православных священников, которые делают все, чтобы РПЦ подчинялась Папе Римскому.
— Храм мученицы Татианы, в котором вы служите, находится в двух шагах от факультета журналистики. Тем не менее компетентных церковных журналистов в наше время почти нет. Почему, как вы думаете?
— К великому огорчению, церковные издания пока еще далеки от идеала. Почти нет нужных как воздух православных газет и журналов, обращенных из церковной ограды к людям нецерковным. Что же касается «светской» печати, то проблемы Церкви ее интересуют очень, но писать о них со знанием дела журналисты не могут. Одним из главных заблуждений, перечеркивающим любые, даже правильные, частные размышления о православии, является суждение о Церкви как о некоей организации, совмещающей функции нескольких министерств: культуры, просвещения, образования, социального обеспечения, иностранных дел, пропаганды и так далее.
Людям нецерковным понять трудно, что Церковь — это Тело Христово. Что главой ее является не правящий архиерей, не Московский или Римский епископы, а Сам Иисус Христос. В Церкви могут быть какие угодно грешники, в том числе и церковные иерархи, но к самой Церкви это не имеет никакого отношения. Неудивительно, когда светские журналисты относятся к Церкви, как к партии или как к организации, но странно, когда о ней судят подобным образом люди, называющие себя верующими. К сожалению, почти все публикации на церковные темы грешат именно таким взглядом.
— Вы, как отец троих детей и дед троих внуков, наверное, имеете представление о том, как правильно воспитывать детей?
— В первую очередь в атмосфере любви. Она покроет все недостатки отечественных и заморских теорий детского воспитания. Но любовь эта особая. Она должна быть подчинена четкой иерархии ценностей. Если мы дадим детям представление о том, что должно быть на первом, на втором, на десятом и так далее месте в жизни, исходя, конечно, из христианского мировосприятия, то они не будут заражены страшной болезнью современности — утратой вечных духовных ценностей.
— Как вы относитесь к введению в общеобразовательных школах «Закона Божьего»?
— «Закон Божий» давно уже преподается в православных гимназиях и воскресных школах при храмах. Дискуссия сейчас ведется относительно введения в общеобразовательных школах факультативного предмета «Основы православной культуры». Уже слово «факультатив» говорит о необязательности этого предмета, однако как «правые», так и «левые» буквально завопили о навязывании «Закона Божьего». Ирина Хакамада заявила о попытках «зомбирования наших детей» и сравнила изучение православной культуры с коммунистическим воспитанием. Один из участников дискуссии в «Известиях» даже пригрозил, что он возьмется за оружие, если священнослужители заявятся в школу (Дмитрий Семин: «Любой грамотный человек знает, что бога нет… Мне 48 лет, я всегда презирал тех, кто разрушал храмы. Но если священнослужители заявятся в школу, то я возьмусь за оружие». 31.08.2002). Вспоминается в этой связи небезызвестный идеолог фашизма, хватавшийся за пистолет при слове «культура».
В стране, где почти две трети населения в той или иной степени себя связывают с православием, где вся история и культура замешены на православии, ничего не знать об этом дикость. Когда-то Федор Достоевский сказал, что русский человек без Бога дрянь.
Известный поэт и чудный человек, чрезвычайно уважаемый мною, Семен Израилевич Липкин недавно мне сказал, что Россия может выжить, только став православной страной. Он же мне рассказал о том, что, поступив до революции в одесскую гимназию, он, как еврей, мог не посещать «Закона Божьего», но тем не менее добровольно ходил на эти уроки и даже получал похвалу от законоучителя за знание предмета. Он не только не чувствовал себя ущемленным, но считал правильным изучать тот закон, по которому живет его страна. Прислушаемся к мудрому человеку, многое повидавшему за свои более чем 90 лет.
«Мерило народа не то, каков он есть, а то, что он считает прекрасным и истинным». В этом был убежден Ф.М. Достоевский, лучше других познавший и бездны русской души, и вершины русского духа. Сегодня день рождения великого писателя. Он родился 30 октября – по юлианскому календарю; в пересчете на григорианский календарь этот день в нынешнем столетии падает на 12 ноября (а не на 11-е, как ошибочно считается). Отмечая рождение писателя, никогда не сомневавшегося в великом предназначении русского народа, портал «Православие.ру» публикует статью Александра Васильевича Моторина, доктора филологических наук, профессора, заведующего секцией нравственного и эстетического воспитания Новгородского государственного университета им. Ярослава Мудрого.
Полный расцвет творчества Ф.М. Достоевского знаменательно совпадает с приобщением к старорусской жизни – в географическом и духовном пространстве. С мая 1872 года писатель подолгу живет на земле Старой Руссы, углубляясь в постижение старых, но и вечно новых начал русской почвы, народности. Между прочим, это сказалось в существенном преображении творческой установки: с 1873 года Достоевский начинает «Дневник писателя» и ведет его, выпуская в свет с перерывами вплоть до января 1881 года – почти до самой своей кончины. Перерывы в работе над «Дневником» по сути таковыми не являются. Большие итоговые романы «Подросток» (1874–1875) и «Братья Карамазовы» (1878–1879) можно и должно рассматривать как притчевые включения в ткань творческого Дневника жизни, наподобие непосредственно помещенных в «Дневник писателя» малых произведений («Мальчик у Христа на елке», «Бобок», «Сон смешного человека», «Кроткая»). В сопроводительных дневниковых пояснениях к этому роду произведений Достоевский указывает на их особую художественность: правдивость, почти не вымышленность, приближающуюся к творческому заданию самого «Дневника»: писать «о виденном, слышанном и прочитанном» (Дневник писателя. 1876. Март). При таком подходе даже в большом романе начало художественного вымысла, воображения отчасти погашается стремлением к образному осмыслению действительного жизненного опыта, подлинного личного переживания.
Таким образом, зрелый Достоевский в значительной мере вернулся к одному из коренных начал русского самосознания: к словесному творчеству, свободному от личного произвола художника, от магической игры воображения, от искушения создавать и навязывать большому Божиему миру свой собственный мир, свою правду. Это творчество летописное, молитвенное, проповедническое, богослужебное, всегда в той или иной мере пророческое (не столько в смысле предсказания будущего, хотя и это неизбежно, сколько в смысле духовного богообщения, исполнения Божией воли). Многие современники признавали в Достоевском черты пророка, и сам он, несомненно, стремился в последние годы жизни к такому предназначению как единственно истинному для писателя (потому и любил на склоне лет принародно читать стихотворение А.С. Пушкина «Пророк»).
Именно в этом пророческом, летописно-дневниковом завершении и совершенстве творческой жизни писатель с особенной ясностью осознал и обозначил свою главную цель и задачу: «Главная цель «Дневника” пока состояла в том, чтобы по возможности разъяснять идею о нашей национальной духовной самостоятельности и указывать ее по возможности в текущих представляющих фактах» (Дневник писателя. 1876. Декабрь. – XXIV, 61).
Русскую народную самобытность Достоевский рассматривает с двух основных сторон: со стороны ее вечных, неколебимых «начал», или «идеалов», и со стороны современного, текущего отступления от этих начал – совращения, развращения русской души в лице многих «желающих совратиться» (Дневник писателя. 1876. Апрель. – XXII, 130). Писатель верит, что пока существуют начала, существует и народ и ничто не может его уничтожить, поскольку начала его жизни вечны, разве что он сам (или какая-то часть его) откажется от самого себя, предаст себя в руки врага Божиего и человеческого. Но и в этом печальном случае народ, будучи соборной личностью, сотворенной для вечной жизни, не исчезнет, а расколется на две доли, точнее – уже на два разных народа, один из которых унаследует вечную райскую жизнь с Богом, другой – вечное адское умирание с сатаною, согласно евангельской притче Христа о Своем Втором пришествии и Страшном суде над народами-языками (см.: Мф. 25: 31–46). На этой притче строится вся православная историософия, сторонником которой оказывается Достоевский: каждый народ, как и каждый отдельный человек, сотворен не только для временной, но и для вечной жизни и всегда пребывает в ответе перед Богом за свои земные помыслы, слова и деяния.
В февральском «Дневнике писателя» 1876 года о народных началах говорится так: «Наш народ хоть и объят развратом, а теперь даже больше чем когда-либо, но никогда еще в нем не было безначалия… А идеалы в народе есть и сильные, а ведь это главное: переменятся обстоятельства, улучшится дело, и разврат, может быть, и соскочит с народа, а светлые-то начала все-таки в нем останутся незыблемее и святее, чем когда-либо прежде» (XXII, 41). Идеальные русские начала сложились и утвердились за века страданий ради Христа и выразились в «простодушии, чистоте, кротости, широкости ума и незлобии» (XXII, 44), в желании послужить ближнему своему, а в конечном счете – Господу Богу. «Знает же народ Христа Бога своего, может быть, еще лучше нашего, хоть и не учился в школе. Знает – потому что во много веков перенес много страданий, и в горе своем всегда, с начала и до наших дней, слыхивал об этом Боге-Христе своем от святых своих, работавших на народ и стоявших за землю русскую до положения жизни, от тех самых святых, которых чтит народ доселе, помнит имена их и у гробов их молится» (XXII, 113). Идеалы русского народа «сильны и святы, и они-то и спасли его в века мучений; они срослись с душой его искони» (XXII, 43); «его исторические идеалы» – это, прежде всего, святые подвижники, «да еще какие: сами светят и всем нам путь освещают!» (XXII, 43). Многие из них были первыми и лучшими писателями нашими (от Феодосия Печерского до Тихона Задонского). Светлые русские начала отразились и в образах новой словесности – той ее части, которая унаследовала достоинства словесности древнерусской: «все, что в ней есть истинно прекрасного, то все взято из народа» (XXII, 43).
Самый чистый и глубокий источник русского народного духа – православное монашество, к которому старец Зосима в «Братьях Карамазовых» обращается с поучением: «Берегите же народ и оберегайте сердце его. В тишине воспитайте его. Вот ваш иноческий подвиг, ибо сей народ – богоносец» (XIV, 294). Именно из среды монашества, напоминает Достоевский устами старца Зосимы, «издревле деятели народные выходили, отчего же не может их быть и теперь?.. Русский же монастырь искони был с народом» (XIV, 294). Лучшие представители народа вопреки подавляющей все духовное мирской среде находят в себе силы, чтобы уйти в монастырь и уже там обрести благодатные сверхчеловеческие силы для поддержки падающего мира. Кто-то эту поддержку оказывает, не покидая монастырь, подобно старцу Зосиме, а кто-то, подобно Алеше Карамазову, – возвращаясь из монастыря в мир. Сам старец Зосима благословил Алешу на это возвращение в мир: «Мыслю о тебе так: изыдешь из стен сих, а в миру пребудешь как инок» (XIV, 259).
Крестьянка мнет лен. Пермской губ. Фото С. М. Прокудина-Горского. 1910 г.
Среди носителей народных начал в современности Достоевский особо отмечает русских женщин, непосредственно связанных с продолжением народа в поколениях и с воспитанием народной души от младенчества. «Русский человек в эти последние десятилетия страшно поддался разврату стяжания, цинизма, материализма; женщина же осталась гораздо более его верна чистому поклонению идее, служению идее» (XXIII, 28); «в ней заключена одна наша огромная надежда, один из залогов нашего обновления» (XXIII, 28). Поэтому на страницах «Дневника» и в художественных произведениях писатель тщательно исследует женские судьбы, особенно те обстоятельства, в которых женщина лишается права на семью, на рождение и воспитание детей. Этому искажению женской доли способствует общее давление разлагающейся, «варварской» западной культуры нового времени, и в частности деятельность судов, часто неправедных, с точки зрения русских представлений о справедливости.
В целом «руссизм», «русскую правду», «русскую особь», «русское начало» (XXIII, 40) Достоевский в зрелые творческие годы определил как производные от «русского духа» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 40), понимая под «духом» веру православную и язык как неповторимо русское выражение этой веры. Отсюда повышенное внимание писателя к жизни родного языка (см., например, «Дневник писателя» за 1876 год, июль–август, гл. 3, разд. «Русский или французский язык?» и «На каком языке говорить будущему столпу своей родины?»). Отсюда же и непрестанное внимание к состоянию православной веры в России (это один из основных вопросов в «Дневнике писателя», а также в крупных художественных произведениях – от «Преступления и наказания» до «Братьев Карамазовых»).
По Достоевскому, «отрицающий народность отрицает и веру. Именно у нас это так, ибо у нас вся народность основана на христианстве» (письмо А.Ф. Благонравову от 19 декабря 1880 г. – XXX. Кн. 1, 236). Достоевский уверен, что Россия «несет внутри себя драгоценность, которой нет нигде больше, – Православие, что она – хранительница Христовой истины, но уже истинной истины, настоящего Христова образа, затемнившегося во всех других верах и во всех других народах» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 46). Отсюда проистекает высшее предназначение русского народа как истинно православного – ненасильственное примирение всех народов в правой вере, причем с сохранением духовного своеобразия, языка каждого народа: «…назначение и роль эта не похожи на таковые же у других народов, ибо там каждая народная личность живет единственно для себя и в себя, а мы начнем теперь, когда пришло время, именно с того, что станем всем слугами, для всеобщего примирения. И это вовсе не позорно, напротив – в этом величие наше… Кто хочет быть выше всех в Царствии Божием – стань всем слугой» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 47). Эта мысль станет любимой у Достоевского и получит полное развитие в «Дневнике писателя» за 1880 год.
Русские представляются писателю неким всеобъемлющим духовным единством, способным воспринимать качества всех прочих народов, понимать их «особь» и в то же время оставаться самим собой: «…всечеловечность есть главнейшая личная черта и назначение русского» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 31).
С. М. Прокудин-Горский. На жнитве. 1909 год
Россия как прообраз подлинного воссоединения народов противостоит в понимании Достоевского «Европе» и «Соединенным Американским Штатам» как образцам внешнего единства, за которым скрыто стремление народов к взаимному подавлению, к возвышению за счет других: «…Россия… есть нечто совсем самостоятельное и особенное, на Европу совсем не похожее и само по себе серьезное» (XXIII, 43); единение под защитой России «будет не одно лишь политическое единение и уж совсем не для политического захвата и насилия – как и представить не может иначе Европа; и не во имя лишь торгашества, личных выгод и вечных и все тех же обоготворенных пороков, под видом официального христианства… Нет, это будет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее новое воздвижение Креста Христова и окончательное слово Православия, во главе которого давно уже стоит Россия» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 50).
Историософскому взгляду Достоевского являются три основных современных способа и образа устроения человеческой жизни на земле: православно-русский, восточно-мусульманский и западноевропейский. У каждого способа глубокие исторические корни. Каждый способ порождает соответствующий сверхнарод как особого рода объединение отдельных народов, связанных общим духом и верой, но несколько по-разному выражающих это общее духовное достояние на своих отдельных языках. У каждого сверхнарода в отдельные исторические эпохи преобладает один язык для выражения духовных ценностей и международного общения. Перемены в этом языке существенно связаны с переменами общего духа данного сверхнарода.
Православный, а в современных условиях – русский по преимуществу, способ обустройства жизни восходит к первобытной, до-потопной библейской праведности и ее преображающему возрождению в христианстве. Достоевскому близка романтическая мысль о том, что русский народ-«богоносец», как и славяне в целом, еще в своем язычестве сохранил некие черты первобытной праведности, которые, будучи преображенными христианским духом, удержались и после принятия Крещения. Знаменательно, что буквально последней цельной мыслью Алеши Карамазова в последнем романе писателя стала именно мысль о таком преемстве между языческой (точнее – первобытной, сохранившейся в язычестве) и православной праведностью, причем преемстве в исключительно важном для жизни народа погребальном обряде, напутствующем из временной жизни в вечную (и мысль эта прозвучала после исповедания веры в воскресение мертвых для вечной жизни): «Ну, а теперь кончим речи и пойдем на его поминки. Не смущайтесь, что блины будем есть. Это ведь старинное, вечное, и тут есть хорошее» (XV, 197).
Православно-русский способ жизнеустройства писатель подробно описывает в «Дневнике» и сопутствующих художественных произведениях, рассматривая его в противоборстве с другими. Этому образу жизни особенно свойственно признание вечного достоинства и неповторимой самобытности каждого малого народа, входящего в состав данного духовного сверхъединства. Все народы рассматриваются как братья в общей семье. Именно этот способ жизни Достоевский считает богоданным и подлинно человечным, а потому и достойным распространения на все человечество, на все мироздание. Такую свою веру в расширяющееся влияние русского духа он с особенной силой подтвердил в речи о Пушкине, помещенной в «Дневнике» на самом исходе жизни. Правда, это светлое убеждение отчасти противоречило трагической эсхатологии самого Православия, на что указал еще К. Леонтьев, назвавший Достоевского представителем «розового христианства».
С. М. Прокудин-Горский. Бухарский эмир Алим Хан. 1911 год
Исламский сверхнарод (в таких его проявлениях, как российские татары-мусульмане и балканские турки) Достоевский рассматривает бегло и по сути не вычленяет его из состава западного сверхнарода, усматривая между ними общие родовые черты духа, способствующие и внешнему союзническому их противостоянию православной России и подопечным ей православным народам в ходе последних Крымской и Балканской войн. Для этого сверхнарода, в современном проявлении преимущественно западного, а по происхождению скорее ближневосточного, свойственно всепоглощающее стремление к земному господству, духовному и овеществленному. Это стремление побуждает к смесительному слиянию отдельных соучаствующих народов в общем составе, причем сильнейший из народов в определенную эпоху стремится подавить, поглотить другие народы, навязав им свой собственный язык. Поскольку вполне подавить другие народы чрезвычайно трудно, внутри западно-восточного сверхнарода постоянно сохраняется напряжение междоусобного противоборства, самоубийственная устремленность к насилию всех над всеми не только по отношению к чужим, но и к своим, которые оказываются по сути чужими на пути к господству. Наибольшее напряжение наблюдается при этом между арабо-мусульманским и западноевропейским сообществами (причем западноевропейская составная исторически включила в себя новое иудейство христианского времени). Корнями своими западно-восточный сверхнарод восходит к первым проявлениям магического богоотступничества, отказа от первобытной праведности, что, согласно библейскому преданию, увенчалось вавилонским столпотворением. В последующем существовании магического сверхнарода наблюдаются постоянные попытки воссоединения своих сил, в частности путем воссоздания некогда единого, а затем «смешанного» Богом (Быт. 11: 9) языка человечества (воссоединение при этом чают достичь путем обратного, словно бы алхимического смешения разрозненных частей). В условиях современной европейской жизни эту столпотворительную нововавилонскую устремленность Достоевский усматривает, прежде всего, в католичестве, а в протестантском раздоре – очередное неизбежное наказание за магическую гордыню (Дневник писателя. 1876. Март).
Другой полюс западного сознания – социалистическое учение – также скрывает в себе нововавилонскую магию, «ибо социализм есть не только рабочий вопрос или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, не для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю» (слова автора-повествователя в «Братьях Карамазовых». – XIV, 25).
Таким образом, Достоевский описывает по сути два современных сверхнарода: магический и православно-мистический. В жизни современной России он с горечью наблюдает признаки частичной пораженности магическим духом, наиболее полно выраженным на Западе Европы. В результате этой зараженности русский народ переживает состояние, близкое к расколу и дальнейшему бесконечному раздроблению, чреватому отказом от богоизбранности, самоуничтожением в притязании на человекобожество. Дробление, как и на Западе, сочетается с попытками обновляющего воссоединения разрозненных частей путем их произвольного смешения. В «Подростке» (1875) Крафт, с немецкой дотошностью изучавший признаки самораспада России, представляет логическую цепочку изменений в народной душе: люди становятся «помешанными», утрачивают «нравственные идеи» и в своей душевной смешанности, замешательстве безлико усредняются до «золотой середины и бесчувствия, страсти к невежеству, лени, неспособности к делу и потребности всего готового» (XIII, 54). И после этого рассуждения он, казалось бы, неожиданно заключает: «Безлесят Россию, истощают в ней почву, обращают в степь» (XIII, 54). Возникающий здесь образ отрыва от почвы, от корней народного духа и, как следствие, измельчания растительно-жизненных сил народа (могучий лес – степная трава) вновь является уже в «Дневнике писателя» (1876. Июнь), где причиной гибельных изменений, измены народа собственному духу указывается подпадение чарам мнимо гуманной западной цивилизации: «Кто-то сострил в нынешнем либеральном духе, что нет худа без добра и что если и сведут весь русский лес, то все же останется хоть та выгода, что окончательно уничтожится телесное наказание розгами» (XXIII, 41).
Достоевский наблюдает, как, покоряясь обаянию западной цивилизации, изменяя языку и вере, некоторые образованные «русские» люди «теряли последнее русское чутье свое, теряли русскую личность свою» и «становились разрушителями России, врагами России!» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 43). С другой стороны, он наблюдает, как выходцы из других народов в России становятся русскими по духу, а значит и по существу. Наблюдает он и сложные переходные случаи, как, например, в романе «Подросток», где немец Крафт, считавший себя уже русским, по словам и делам оказывается все-таки нерусским; или как в «Преступлении и наказании», где русский по происхождению Раскольников изменяет вере своего народа и служит именно расколу народного единства, но затем раскаивается.
Крафт в «Подростке», оставаясь в глубине души логически рассуждающим и магически настроенным немцем, закономерно заканчивает жизнь самоубийством – венцом магической гордыни. Как большинство немцев, он уповает на воплощенную народную силу – его фамилия и означает в переводе с немецкого «сила» (позже, в «Дневнике» 1876 года, Достоевский несколько страниц и даже особую главку посвящает «воинственности немцев»). Крафт разделяет народы по их могуществу на главные и второстепенные. Он исписал «тетрадь ученых выводов о том, что русские – порода людей второстепенная, на основании френологии, краниологии и даже математики, и что, стало быть, в качестве русского совсем не стоит жить» (XIII, 135). Полагался он и на «филиологию» с ее данными (XIII, 45). Здесь сказалось свойственное германскому (и шире – общемагическому) сознанию упование на родо-кровную основу народного единства и на божественное могущество человеческого духа. Судьба Крафта – это предсказание исторической трагедии немецкого народа, в которой, впрочем, лишь частным образом отразилась очередная трагедия магического сверхнарода.
С Крафтом в романе спорят (или косвенно сопоставляются) представители других течений в русской прозападной интеллигенции: левые (социалисты, либералы), правые (консерваторы). Однако, по Достоевскому, все их убеждения – от родо-кровной магии германского образца до космополитического либерализма – сходны в своем отрицании великого исторического предназначения русского народа и в своей пораженности общим западным духом, хотя и в разной степени поражены им. Этот дух получил в XX веке наименование «фашизма», и Достоевский, подобно другому пророку русского слова Ф.И. Тютчеву (в его собственных размышлениях о Западе), предусмотрительно указал на эту родовую черту – не только в «Подростке», но и в «Дневнике» 1876 года (Март), где увлеченную Западом русскую интеллигенцию он описал посредством будущей «фашистской» символики, имеющей древнеримские корни: «Одним словом, хоть и старо сравнение, но наше русское интеллигентное общество всего более напоминает собою тот древний пучок прутьев, который только и крепок, пока прутья связаны вместе, но чуть лишь разогнута связь, то весь пучок разлетится на множество чрезвычайно слабых былинок, которые разнесет первый ветер. Так вот этот-то пук у нас теперь и рассыпался» (XXII, 83). Здесь подразумевается римский символ государственной власти – пучок прутьев с секирой (лат. fascis – «связка, пучок»; откуда итальянское fascio – тот же «пучок» с секирой, ставший в XX веке знаком фашизма). Единство подлинного русского народа, в отличие от мнимого и самораспадающегося единства обращенной к Западу интеллигенции, Достоевский не описывает в понятиях пучка и секиры. А саму интеллигенцию в ее духовном отщепенстве и с ее стремлением насильственного воздействия на народ он именует неким обособившимся «народиком»: «Оказывается, что мы, то есть интеллигентные слои нашего общества, теперь какой-то уж совсем чужой народик, очень маленький, очень ничтожненький, но имеющий, однако, уже свои привычки и свои предрассудки, которые и принимаются за своеобразность, и вот, оказывается, теперь даже и с желанием своей собственной веры» (Дневник писателя. 1876. Март. – XXII, 98).
Эта интеллигентская вера находит выражение в разнообразных ересях и сектах древнего и нового толка. Особенно опасным новообразованием писатель считает спиритизм – прямое уже поклонение духам зла, и он неоднократно возвращается к описанию этого явления на страницах «Дневника». Даже возрастающий атеизм Достоевский рассматривает в «Подростке» как новую веру западного происхождения, а самоорганизацию атеистов – как новую церковь, причем в «Дневнике» 1876 года (Март) замечает, что в своем романе предвидел возникновение действительной «церкви атеистов» в Англии (XXII, 98).
Внутри русской интеллигенции писатель различает две степени отпадения от своего народа. Совсем отпавший «народик» – это «консерваторы» западного толка, те, кто защищает устои западного общественного устройства и, таким образом, сознательно и полностью порывает с русским духом и своей родиной. Они закономерно заканчивают переходом в католичество – наиболее мощное в то время проявление западного духа. «Итак, вот что значило перемолоться из русского в настоящего европейца, сделаться уже настоящим сыном цивилизации» (XXIII, 43); именно эти отщепенцы «теряли последнее русское чутье свое, теряли русскую личность свою, теряли язык свой, меняли родину, и если не переходили в иностранные подданства, то, по крайней мере, оставались в Европе целыми поколениями» (Дневник писателя. 1876. Июнь. – XXIII, 43).
Другие русские западники – либералы и социалисты – увлекаются теми устремлениями западного духа, которые направлены на разрушение любого прежнего жизнеустройства, в том числе и породившего их западного (Дневник писателя. 1876. Июнь). Достоевский замечает «парадокс»: те из подобных отступников, которые не становятся скорыми жертвами собственного самоубийственного убеждения, выживают и возвращаются к истокам, началам родной духовности, становясь сознательными врагами западного миропорядка и защитниками русского образа жизни (XXIII, 38–40). В данной части своих рассуждений и художественных созерцаний Достоевский предсказал противоречивый ход русской истории после 1917 года.
Мысли о противоречиях современной русской жизни развиваются не только в дневниковом повествовании, но и в художественной ткани «Подростка», в частности посредством сложного образа Версилова – образцового отщепенца-скитальца, во многом разорвавшего в своей душе и в отношениях с близкими скрепы народного духа. Он уже неправославен, а по слухам, живя на Западе, «в католичество перешел» (князь Сокольский. – XIII, 31). Однако слухи противоречивы. Сам Версилов уклончиво подтверждает свое былое искушение католицизмом: «о Боге их тосковал» (XIII, 378), – но и признает итоговую либеральность своей веры: – «я… философский деист, как вся наша тысяча» (XIII, 379). Его эсхатологические предчувствия отчасти напоминают православные. Впрочем, отмечая нарастание вавилонско-магических антихристианских проявлений в жизни человечества, он не видит охранительного значения православного царства. Он обещает Макару Ивановичу венчаться, когда тот умрет, с Софьей и никак не решается это сделать. Его внутренний надлом выражается в испещрении русской речи иностранными словами. Эта противоречивость выражена в латинской по происхождению фамилии: от versatio (позднелат. versio) – «вращение, обращение, изменчивость, поворот, возвращение». Он однажды сказал по-французски: «Мы всегда возвращаемся» (XIII, 104). В его жизни это проявляется и как прохождение полного (но не единственного) круга логических доказательств («версия»), и как намечающийся возврат к собственным народным истокам (православно-русским). Он так и остается в своем болезненном расщеплении, раздвоении, кружении духа, но эта болезнь отцов, поставившая народное самосознание на грань распада, как показывает Достоевский, все-таки преодолевается подрастающим поколением детей – «подростков».
Великорецкий крестный ход. Фото: Владимир Ештокин
В целом наблюдения писателя в дневнике и последних романах позволяют ему заключить, что давние надежды Запада на уничтожение начал русского самосознания, надежды на «политическое и социальное разложение русского общества как национальности» вновь и вновь опровергаются подъемом православной веры, когда народ обретает в бедах и напастях общее «православное дело» (Дневник писателя. 1876. Июль–август. – XXIII, 102). В новое смутное время неистребимая народная нравственность помогает типичному русскому «подростку» выдерживать искушение самой что ни на есть западной идеей Ротшильдова богатства, и словно бы в награду он заранее получает от всезнающего автора фамилию князя, основавшего Москву – будущий Третий Рим (не кровная, а духовная причастность к роду избранных строителей державы здесь указывается). Другой такой же подросток, Алеша Карамазов, глубоко проникается духом православного монашества и возвращается в мир «твердым на всю жизнь бойцом», чтобы защищать начала народной нравственности и веры.