Pro
Павел Басинский, писатель, литературный критик:
Гоголь был абсолютно прав. Просто мы понимаем его слова неправильно и слишком буквально. Дескать, через 200 лет явится русский человек, подобный Пушкину.
Гоголь, конечно, был тот еще абсурдист, но вряд ли он это имел в виду. Ведь тогда получается, что Пушкин — это тот, кто явится через 200 лет. Да он уже явился! Зачем ему являться еще раз через 200 лет? А 200 лет мы чем занимались?
Гоголь говорил о «русском человеке в его развитии».
И тут нужно обозначить ряд принципиальных вещей.
Слово «прогресс» почему-то стало у нас немодным, а слово «либерал» в последнее время стало и вовсе ругательным. Но «прогресс» означает всего лишь развитие, а «либерализм» — это всего лишь требование свободы для развития общества. Мы, что, отказываемся от этих категорий? Мы хотим жить во времена Ивана Грозного под названием «Святая Русь»? Или хотим вернуться обратно в XIX столетие под не менее красивым названием «Золотой век»?
Однажды на книжной ярмарке Владимира Познера спросили: в каком столетии он предпочел бы жить? Он сказал: в эпоху Возрождения. Вот интересно: в качестве кого он представляет себя в том времени? Наверняка в качестве поэта, художника. А почему не крестьянина, не ремесленника, которые гнули спину на знать?
Так же и те, кто грезит о «Золотом веке», наверняка видят себя аристократами на балу князя Гагарина, а не крепостными в прокопченных от дыма избах.
Наши великие писатели XIX века все были в лучшем смысле слова «прогрессистами» и «либералами». Они мечтали не о том, чтобы Россия катилась назад, а чтобы она развивалась. На пути просвещения, народного образования и — да-да! — обретения «свобод». Ровно 155 лет в феврале (по старому стилю) 1861 года лучшие русские люди добились отмены крепостного права. То есть такого состояния общества, когда людей продавали, как свиней. Давайте вспомним об этом великом событии, а не том, как вальсировали на балу у князя Гагарина.
Во время советской власти, которую я вовсе не считаю каким-то кромешным адом, мы добились всеобщего образования и возможности представителям из любых социальных слоев — крестьян, рабочих — становиться интеллигенцией и составлять те самые «элиты», о которых пишет Вирабов. И, без сомнения, это было колоссальным прогрессом!
Сегодня пришло поколение «непуганых» молодых людей. Хороши они или плохи, мы еще увидим. Но эти люди, хотим мы того или нет, привыкли жить в мире без границ, в мире легкой доступности любой информации и в мире, в котором возможно любое высказывание через социальные сети, минуя цензуру и «начальство». К этому миру, да, нужно привыкать. И я лично в социальные сети не хожу. А на комсомольские собрания ходил. Но больше не хочу.
И никто Пушкина в социальных сетях не «забанит». Его там больше, чем кого бы то ни было. Его вообще удивительно много. Он стал как бы эталоном русского человека. Я лично не знаю людей, у которых есть возражения против Пушкина. Об этом Сергей Есенин чудесно написал: «Мечтая о могучем даре / Того, кто русской стал судьбой, / Стою я на Тверском бульваре, / Стою и говорю с собой».
Да, мы говорим с Пушкиным, как с самими собой. 100 лет после смерти, 200, 300. И так далее.
Contra
Игорь Вирабов, обозреватель «РГ»:
Конечно, Гоголь не имел в виду «реинкарнацию» Александра Сергеевича, да и «клонирование» отмел бы как человек набожный. Хотя писатели давно превратили это в игру «вернем Александра Сергеевича». Веселое же имя Пушкин
— это еще Блок сказал.
Возможно, Николай Васильевич, если и имел в виду что-то волшебное, просто надеялся, что через 200 лет воздух в обществе будет иным, атмосфера, которая не душит, среда, которая не травит «русского человека в его развитии».
Все знают назубок: Пушкин поэт любимый и чтимый народом. Но кто он, современный Пушкину «народ»? Абсолютное большинство населения в том веке крепостное и неграмотное. Читающий народ — это элиты, образованное общество, бомонды и служивые при чинах, при деньгах и при власти. Как ни парадоксально, эти самые «элиты» и имел в виду Гоголь, когда говорил, что «общество от него отвернулось». Не видели в Пушкине (речь не о друзьях и приятелях) «своего».
Вот отчего все же так и не нашли авторов анонимных пасквилей, ставших последней каплей, поводом к дуэли Пушкина? От разных объяснений лишь сильней ощущение: тайны какие-то неслучайные. Круги узки, и ниточки вились вокруг одних и тех же элитных петербургских салонов.
Первое собрание сочинений, 11 томов, изданных с царского одобрения в 1837 — 1841 годах, пытались распространять по подписке, в том числе по разнарядкам сверху. Пермский губернатор Огарев, получив из министерства внутренних дел 10 билетов на подписку, сунул их куда-то в дальний ящик, а через пять месяцев вспомнил и вернул министру Блудову: желающих, мол, нету… Каждый том этого издания выходил тиражом в одну-две тысячи. К концу XIX века тиражи новых пушкинских изданий доросли аж до 15 тысяч.
А дальше… Боже упаси от умозаключений, но что за нестыковка: дальше пришла неправедная власть, и в 1937 году (к 100-летию смерти) большой однотомник разлетелся тиражом в 500 тыс. А еще спустя полвека, в 87-м, чернь распоясалась настолько, что раскупила и трехтомник Пушкина, тиражом 10 млн 700 тыс.
«В поле бес нас водит, видно». То ли дело теперь, когда вернулись к благодатной старине: и тиражи пожиже, и цены неприступней. Пушкина вернули «избранным»? Вопрос — об этом ли Гоголь мечтал?
Все вновь по кругу: так ведь было всегда, каждый лагерь, любая идейная кочка приспосабливала поэта к собственной нужде. Пушкин удобен, как трансформер.
Ну да, Пушкин, по Вяземскому, «часто был эолова арфа либерализма на пиршествах молодежи». Но стоит записать поэта в «либералы», он тут же ответит, как когда-то Чаадаеву: да-да, «я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя» — «хотя»… Вот это вот «хотя» он говорит как совершеннейший «крымнаш», противный нынешнему «либералу»: «Хотя лично я сердечно привязан к государю». И дальше, вовсе как последний «патриот»: «но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал». Зачем такого возвращать?
Мы только раззадорились строительством чего-то невнятно-олигархического, разомлели от богоизбранности новых купцов-аристократов, как Пушкин снова о своем: «Что значит аристократия породы и богатства в сравнении с аристократией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли». А это как же понимать? Если он такой умный, почему он был такой бедный!
Мы тут рады Википедии, сменившей проклятую систему образования, а Пушкин может ведь свалиться на завсегдатаев соцсетей, увидев в них (как когда-то в прогрессивном Радищеве) «невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему». Пушкин не Пушкин — а таких соцсети быстро «забанят».
У Набокова в романе «Дар» вымышленный мемуарист Сухощеков разыграл некоего Ч., который давно в России не был и о смерти Пушкина не знал. В театре (давали «Отелло») выдал за поэта случайного старика с растрепанными баками. Ч. поверил: ну и ладно. Зато у самого мистификатора мурашки по спине: «Что если это и впрямь Пушкин». А если правда — живой?
Нет, нет, зачем нам такое. И без того нервы совсем ни к черту.
ISSN 2304-120X
ниепт
научно-методический электронный журнал
ART 75356
УДК 882
Сидоренко Тамара Михайловна,
кандидат филологических наук, старший преподаватель кафедры социально-гуманитарных дисциплин филиала ФГБОУ ВПО «Кубанский государственный университет» в г. Армавире, г. Армавир stm -29@vandex. ru
«Всемирность» и «всечеловечность» как основополагающее свойство русской литературы и русского национального самосознания
(по работам В. Кожинова)
Аннотация. В статье рассматривается точка зрения известного критика, литературоведа и историософа В. Кожинова на вопрос об истоках формирования и особенностях русского национального самосознания, основные идеи которого отражены в глубинной православной сущности русской классической литературы.
Ключевые слова: русская литература, самосознание, православие, соборность, всечеловечность, всемирность.
Раздел: (05) филология; искусствоведение; культурология.
В ряде своих работ известный литературовед XX века В. Кожинов поднимает вопрос о русском национальном характере и русском национальном сознании. Изучение всеобщего литературного развития являлось для него основой в оценке любого явления современной литературы. Почти во всех своих трудах он, так или иначе, ставит вопрос о всеобщих законах и свойствах литературы.
Вопрос русской национальной самоидентификации вошел в литературоведение во многом благодаря авторитетности и значительности кожиновских работ, созданных им, несомненно, в русле традиций русской философской и публицистической мысли Х!Х века. Вадим Кожинов, наверное, как никто другой из литературоведов советской эпохи, сумел определить глубинную православную сущность русской классической литературы, выражающей основы национального самосознания. Опираясь на историю русской литературы, он проводит мысль о том, что существо русского национального самосознания — всемирность и всечеловечность, причем определяет их не просто как некое готовое качество, а именно как сверхзадачу.
По мнению литературоведа, эта мысль нагляднее всего представлена в творчестве Достоевского, который говорил о всечеловечности как о коренном, основополагающем свойстве русской литературы. Так в 1880 году в знаменитой Пушкинской речи писатель ясно выразил идею «что русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себя идею всечеловеческого единения» . В. Кожинов не просто комментирует, но прежде всего продолжает православную мысль писателя о всечеловечности и всемирности русского народа. Причем Кожинов говорит как раз о православной всемирности Ф. Достоевского и основе русской классики, а не гуманистической, подменяющей подлинную всемирность.
Несомненно, отличительной чертой гения Ф. Достоевского, на наш взгляд, является «всечеловечность», именно в том значении слова, в котором оно было употреблено им в «Речи о Пушкине». В. Кожинов считает, что ключевая мысль речи Достоевского была принята как бесспорная, прежде всего потому, что явилась «окончательной кристаллизацией русского литературного самосознания» .
ISSN 2304-12QX
научно-методический электронный >курнал
Несмотря на то, что эти слова стали восприниматься как некая положительная оценка русской литературы, здесь, уверяет критик, налицо две противоположных стороны: глубоко положительное, идеальное, и одновременно «отрицательное», имевшее противоречивое трагическое звучание, в том числе в духовном мире Достоевского, мире его героев и предшественников, качество. Вслед за Достоевским Кожинов говорит о том, что такое своеобразие, возможно, играет более негативную роль для России и прежде всего для братских отношений с Западом, который встречает с высокомерием, непониманием нашу культуру и цивилизацию. К тому же способность перенимать, подражать, заимствовать культурный опыт других народов во многом определил и такое отрицательное качество в русском национальном характере (культуре, литературе) как самоуничижение, зачастую доходящее до самооплевывания. Возможно, именно из-за этой амбивалентности в русском национальном характере, в западных «умах» и возникает непонимание русской, евразийской цивилизации и, как следствие, русофобия. Западному человеку не понятно такие качества русского человека и русской культуры (прежде всего литературы) как «всемирность» или «всечеловечность».
Несомненно, «всемирная отзывчивость» представлялась Достоевскому стержневой характеристикой русского православия, в противовес крайнему индивидуализму Запада.
В своих произведениях Достоевский также обозначает два нравственных полюса. К первому относятся герои-хранители идеи глубинного, открытого любящему и верующему сердцу духовного всеединства мира, «всечеловечности». Вадим Кожи-нов говорит, о том, что эти герои совершают свои поступки перед лицом всего мира, чувствуют единение с этим миром и чувствуют ответственность перед ним, а также ответственность мира перед собой. Владыка Антоний отмечал, что Достоевский умел увидеть в каждом его идеальный образ и умел его полюбить. Именно эта любовь научила писателя находить искру добра во всяком заблуждавшемся. Таким образом, автор наделяет героев этим чувством, извлекая его из личного душевного опыта. Серьезность и масштабность такого мировосприятия многое объясняет и в Достоевском-человеке. В. Кожинов автор видит в нем натуру цельную, вопреки многочисленным исследованиям, посвященным дисгармонии и противоречивости личности писателя. Исследователь, высоко ценил в Ф. Достоевском и художника, и философа, и личность. Он подчеркивал, что анализировать романы Достоевского надо непременно с позиции «всемирности» и «всечеловечности».
Другой полюс — герои, олицетворяющие собой хаос, бездуховность и грубый индивидуализм. Вероятнее всего, по этой самой причине и В. Кожинов берет «всемирность» Достоевского основой своего исследования, соотнося творчество автора и современную русскую, а также западную литературу. Так образ Аркадия задуман Достоевским как «осуществитель» синтеза духовного опыта «отцов». Но через Версилова герой приобщается к духовным исканиям русской и европейской интеллигенции, а через Макара — к вековым духовным традициям русской народной жизни с ее твердыми религиозными и нравственными началами. Аркадий, сын «аристократа духа» Версилова и крестьянки Софьи, своим происхождением причастен исканиям «отцов». Писатель исследует сущность той духовной основы, на которой могли бы сойтись миры двух героев. Так Макар способен принять в себя миры других людей, а Версилов не имеет корней в нравственной почве. Главным противоречием для Версилова становится противоречие между презрением к людям и насильственной христианской любовью к ним. Однако критик обращает внимание на то, что сущность христианства (а именно православия) состоит отнюдь не в «рабской», насильственной любви или ве-
ISSN 2304-120X
научно-методический электронный журнал
ре, она «свободная», а потому «не навязана с необходимостью», и является «вольно воспринимаемой каждым… даром» . У Аркадия же любовь к людям не умозрительная, а подлинная, христианская, исходящая из живой потребности любви и сочувствия. Перерождение героя, «духовно собравшего себя» намечено в романе как перспектива восстановления мира и возможной гармонизации с ним героя. Об этом чувстве говорил другой русский мыслитель И. Ильин: «Православие — это… дыхание искренней, простой и доброй любви, общечеловеческой, готовой служить» . Социальное христианство, деятельная любовь — это тот путь, который указан писателем в его последнем романе. Нельзя не согласиться с Достоевским, и совпадающим с ним в этом В. Кожиновым, что деятельная — значит, проявившая себя в конкретных поступках и делах, сострадательная и беззаветная, а значит созидательная. Она, безусловно, кардинально отличается от той аскетичности и холодности, которую часто принимают за истинную святость.
«Всемирность» русской культуры должна пониматься как способность «в будущем постигнуть и объединить все многоразличие национальностей и снять все противоречия их» . Задолго до В. Кожинова русский философ И. Ильин отмечал такую особенность русского народа как то, что «он обладает необычайным инстинктом всечеловечности: он уживается со всеми и со всем» . Он един именно силой и величием этой нравственной мысли, которая оборачивается не немедленной пользой, а стремлением к вековечным целям.
В. Кожинов видит истоки всечеловечности, всемирности русской литературы (и культуры) не только и не столько в христианстве, сколько в том, что Россия складывалась как многонациональная страна, в геополитических условиях ее формирования, в ее государственности. Исследователь приводит ряд примеров из «Слова о законе и Благодати» Илариона, свидетельствующих о собственно русском происхождении идеи «всечеловечности».
Безусловно, самосознание коренится в особенностях национального мировосприятия. Ключевые особенности русского народного мировосприятия строятся вокруг идеи единения, соборности. В. Кожинов разделяет понятия «общинность» и «соборность». Первая — это добровольное единение людей, подразумевающее некое ограничение собственно личных человеческих качеств, устремлений, подчинение личности общим интересам и целям. Соборность же рождается только при совершенно свободном, не ограниченном самораскрытии личности. Она понимается критиком как духовное состояние, а также как порожденное им реальное или творческое деяние, которому непременно сопутствует соборность сознания. «Русская душа стремится к целостности, она стремится к Абсолютному, и это религиозная в ней черта» — пишет Н. Бердяев . В. Кожинов говорит, что соборность «в чистом виде» существует в жизни Церкви, но в то же время может воплощаться в высших своих проявлениях человеческих деяний, основой которых является, добавим, любовь к ближнему.
В отечественной мысли эта тема развивается в контексте противостояния идее индивидуализма, характерного для западной цивилизации. Впервые она получает свое развитие в религиозно-философской идее соборности, соборного сознания, согласно которой христианская вера не индивидуальна, а соборна, и выражение принадлежности к ней — жизнь по вере. Зеньковский пишет, что «»соборность” не есть «коллектив”, а Церковь.» . Появление славянофильской теории имеет общенациональное значение.
Еще задолго до В. Кожинова И. Ильин утверждал: у России есть «главная идея», «великая идея», идея общечеловеческого будущего. Философ указывал на
ISSN 2Э04-120Х
научно-методический электронный журнал
важнейший вывод, к которому приходит писатель: «всемирность», «всечеловечность» есть «дух России», «дух Христа» . Согласно Достоевскому, идея русского народа (его православия) — «всеобщее примирение», всечеловеческое единение, всечеловеческий синтез в активной любви и для активной любви Вадим Валерианович не просто комментирует, но прежде всего продолжает православную мысль Ф. Достоевского о всечеловечности и всемирности русского народа. Причем Кожинов говорит о православной всемирности Ф.Достоевского и основе русской классики, а не гуманистической, подменяющей собою всемирность подлинную. Истинная всемирность понимается прежде всего как идеал, к которому постоянно стремится русский человек — некое братское единение с миром и народами. Важно отметить, что по мысли Кожинова «не быть верующим» — не значит «не постигать» или не вбирать в себя суть православия.
В. Кожинов выступает как носитель традиций русской классической литературы, исследуя литературный процесс с православной позиции. Исследуя русскую литературу в ее историческом развитии, литературовед получил возможность непосредственного проникновения в глубины национального духа отечественной классики. Именно духовность и православность являлись ее духовной подпиткой в кризисные моменты. Он глубоко убежден, что понимание сути христианства на Руси обусловлено предшествующей историей народа. Значимым является то, что исследователь объективно указывает на православие как основу русской национальной духовности, что является, несомненно, конструктивным началом кожиновских работ. Постижение В. Кожиновым русской литературы в русле ключевого направления развития духа русской классической литературы стало фактом развития русской историософской мысли.
Ссылки на источники
1. Бердяев Н. А. Судьба России. — М., 2000.
2. Зеньковский В. В. История русской философии: в 2 т. Т. 1. Ч. 1. — М., 2011.
3. Ильин И. А. Собр. соч.: в 10 т. Т. 6. — М., 1993-1998.
4. Кожинов В. В. Грех и святость русской истории. — М., 2005.
5. Кожинов В. В. О русском национальном самосознании. — М ., 2007.
6. Сидоренко Т. М. Русская литература XIX и XX веков в творчестве В. В. Кожинова: дис. … канд. филол. наук. — Армавир, 2006.
Tamara Sidorenko,
Key words: Russian literature, Identity, Orthodoxy, Unity, seclusionist, global compassion, universality.
Рекомендовано к публикации:
Горевым П. М., кандидатом педагогических наук, главным редактором журнала «Концепт»
Поступила в редакцию 17.08.15 Получена положительная рецензия 19.08.15
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ
УДК 82:801
ДОСТОЕВСКИЙ О ПУШКИНЕ И НЕКОТОРЫХ ЕГО ГЕРОЯХ
© 201з Абдуллаев А.А.
Дагестанский государственный педагогический университет
В статье предпринята попытка внести некоторые малосущественные, но необходимые уточнения и дополнения в освещение Ф. М. Достоевским в «Речи о Пушкине» мировоззренческой концепции А. С. Пушкина и трактовку отдельных образов романа «Евгений Онегин», основанные на результатах лингвокультуроведческого анализа текстов.
Ключевые слова: Кавказ, Пушкин, черкесы, гений, пророчество, племена.
Keywords: Caucasus, Pushkin, Circassians, genius, prophecy, tribes.
В преувеличенно оцененной в общественном сознании россиян «Речи о Пушкине» Ф. М. Достоевского, произнесенной 8 июня 1880 г. на открытом заседании Общества любителей российской словесности по случаю открытия памятника А. С. Пушкину в Москве, констатируются великие заслуги гениального поэта, в частности, его пророчество, всемирная отзывчивость, всемирность и
всечеловечность его гения, «свойство перевоплощаться вполне в чужую национальность». Федор Михайлович на полном основании утверждает, что удел русского народа «есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей».
В данной статье предпринимается попытка внести ясность в те моменты «Речи о Пушкине», которые
представляются не только излишне категоричными, но и не
сообразующимися с историческими реалиями и показаниями
текстологического анализа романа Пушкина «Евгений Онегин».
По мнению автора «Речи», некоторые произведения, созданные Пушкиным в последний период его творчества, могли явиться «в самом начале поэтической деятельности нашего поэта, ибо Пушкин был всегда цельным, целокупным, так сказать, организмом, носившим в себе все свои зачатки разом, внутри себя, не воспринимая их извне».
Однако мировоззрение Пушкина, его взгляды на отношение России к Кавказу не были неизменными на протяжении всех лет его литературной деятельности. Он по-разному смотрел на события на Кавказе, их последствия и перспективу и характер межнациональных отношений в
их обозримом будущем в 1820 г. и 1829 г. Концепция Пушкина, связанная с актуальной в его время проблемой Кавказа и оценка завоеваний царской военщины эволюционировала в соответствии с его объективным анализом происходящего,
непосредственным знакомством с жизнью горцев. Так, в эпилоге поэмы «Кавказский пленник», которая написана была в 1820 году, в духе официальной политики царизма, Пушкин воспевает «героев» Кавказской войны «пылкого Цицианова, героя Котляревского, бич Кавказа:
Тебя я воспою, герой, О Котляревский, бич Кавказа! Куда ни мчался ты грозой -Твой ход, как черная зараза, Губил, ничтожил племена… Поэт обращается к Кавказу с грозным предупреждением:
Поникни снежною главой, Смирись, Кавказ: идет Ермолов!.. И далее:
И смолкнул ярый крик войны, Все русскому мечу подвластно. В связи с такими категорическими утверждениями Пушкина нам
представляется вполне оправданным с точки зрения общечеловеческой гуманистической морали суровый вердикт, который вынес эпилогу «Кавказского пленника» П. А. Вяземский, писавший 22 сентября 1822 г. в письме к А. И. Тургеневу:
«Мне жаль, что Пушкин окровавил последние стихи своей повести. Что за герой Котляревский, Ермолов? Что тут хорошего, что он Как черная зараза, Губил, ничтожил племена?.. Если мы просвещали бы племена, то было бы что воспеть. Поэзия — не союзница палачей» . Какой разительный контраст во мнениях Пушкина и Вяземского об одних и тех же современных им явлениях! Но зрелый Пушкин не мог разделить свою мысль, высказанную в 1820 году, свою непоколебимую уверенность в справедливости, неизбежности и исторической оправданности покорения Кавказа «русским мечом».
О том, что отношение Пушкина к проблемам завоевания Кавказа . не оставалось неизменным, а
эволюционировало и изменялось, причем довольно кардинальным образом, пишет Н. А. Горбанев .
«Созданные на основе кавказских впечатлений произведения поэта 1820 и 1829 и 1835 годов перекликались друг с другом и по сходству, и — гораздо чаще -по контрасту.
Вместо державно-патриотического «восторга» в духе военных од Державина по поводу побед «русского меча», который пронизывал строфы эпилога «Кавказского пленника», — полное молчание на этот счет в стихах и трезвые размышления в прозе о предварительных и печальных итогах кавказских завоеваний» .
Об эволюции взгляда Пушкина на Кавказскую войну и ее последствия свидетельствуют два его письма к брату: одно, написанное в 1820 году, второе — в 1829 году. В сентябре 1820 г. поэт писал своему брату: «Кавказский край, знойная граница Азии, любопытен во всех (своих) отношениях. Ермолов наполнил его своим именем и благотворным гением. Дикие черкесы напуганы; древняя дерзость их исчезает. Дороги становятся час от часу безопаснее, многочисленные конвои излишними. Должно надеяться, что эта завоеванная сторона, до сих пор не приносившая никакой существенной пользы России, скоро сблизит нас с персианами безопасною торговлею, не будет нам преградою в будущих войнах, — и может быть, сбудется для нас химерический план Наполеона в рассуждении завоевания Индии» .
Через девять лет эти иллюзорные прогнозы поэта относительно
достижения таких экспансионистских планов, реализация которых оказалась не под силу даже Наполеону, совершенно исчезли. Это находит подтверждение в письме Пушкина к брату: «Черкесы нас ненавидят. Мы вытеснили их из привольных пастбищ; аулы их разорены, целые племена уничтожены. Они час от часу углубляются в горы и оттуда
направляют свои набеги. Дружба мирных черкесов ненадежна: они всегда готовы помочь буйным своим
единомышленникам» . Здесь нетрудно уловить мысль поэта о том, что война с горцами бесперспективна, что за ними сохранялся шанс вернуть завоеванное.
О кардинальном изменении взглядов Пушкина на кавказские события свидетельствует то, что он опубликовал в первом томе своего журнала «Современник» художественную
зарисовку «Долина Ажитугай» корнета лейб-гвардии Кавказско-Горского
полуэскадрона Султана Казы-Гирея. Данная публикация позволяла взглянуть на Кавказ глазами кавказских горцев. Например, автор очерка пишет: «Думал ли я десять лет тому назад видеть на этом месте русское укрепление и иметь ночлег у людей, которым я грозил враждой, бывши еще дитятей. Все воинские приемы, к которым я приноравливался во время скачек на этом поле, всегда были примером нападения на русских, а теперь я сам стою на нем русским офицером».
А. С. Пушкин пришел в откровенный восторг по поводу этого произведения черкеса, обрадовался тому, что в рядах русских писателей появился нерусский автор, написавший на русском языке сильно и живописно. «Вот явление, неожиданное в нашей литературе! -писал Пушкин в примечании к сочинению Султана Казы-Гирея. — Сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей, черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно. Мы ни одного слова не хотели переменить в предлагаемом отрывке; любопытно видеть, как Султан Казы-Гирей (потомок крымских гиреев), видевший вблизи роскошную
образованность, остался верен привычкам и преданиям наследственным, как русский офицер помнит чувства ненависти к России, волновавшие его отроческое сердце; как наконец магометанин с глубокой думою смотрит на крест, эту хоругвь Европы и просвещения». Кстати сказать, определение креста как «хоругви Европы и просвещения» Пушкин позаимствовал
из текста Казы-Гирея, тем самым, может быть, желая отметить роль христианского миссионерства на Кавказе, казавшегося ему действенным средством усмирения «диких» (то есть необузданных) черкесов, приобщения их к европейскому образу духовной жизни.
Пушкин не мог не предположить, что публикация произведения черкеса «Долина Ажитугай», вызовет негативную реакцию шефа жандармов графа А. Х. Бенкендорфа. Последовало его строгое замечание и предупреждение о том, чтобы впредь без предварительного его или начальника его штаба разрешения не помещал в журнале подобные произведения.
О том, что Пушкин в 1829 году смотрел на кавказские реалии под углом зрения горцев, свидетельствует неопубликованное продолжение
стихотворения «Кавказ». Сравнивая ситуацию на Кавказе с Тереком, который Играет и воет, как зверь молодой, Завидевший пищу из клетки железной, И бьется о берег в вражде бесполезной, поэт писал:
Так буйную вольность законы теснят, Так дикое племя под властью тоскует, Так ныне безмолвный Кавказ негодует, Так чуждые силы его тяготят.
Обращает на себя внимание наречие ныне в словосочетании «ныне безмолвный», которое тоже выражает убежденность поэта в том, что Кавказ не будет навсегда безмолвным. Уместно сослаться на факт употребления поэтом этого наречия в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», написанном в 1836 году.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий
Тунгус, и друг степей калмык.
О существовании в Сибири диких тунгусов Пушкину писал его друг декабрист В. К. Кюхельбекер. Однако гениальный поэт, предвидя, что они не всегда будут такими, добавил наречие ныне. Важно подчеркнуть факт преподнесения всех населяющих Россию
народов как равноправных граждан независимо от численности, веры и родного языка.
Таким образом, вопреки утверждению Достоевского, Пушкин пережил закономерную эволюцию своего миросозерцания, в результате которой оно стало объективным, оправданным реалиями.
Вызывают возражения и некоторые выводы Достоевского об отдельных героях романа Пушкина «Евгений Онегин». Так, возрастная идентификация мужа Татьяны, безымянного генерала, о котором в тексте сказано очень мало, имеет большое значение для дискурсивно оправданной объективной трактовки ее судьбы и идейного стержня произведения.
Нет ничего удивительного в том, что в воображении неподготовленного читателя образ мужа Татьяны ассоциируется с почтенным возрастом, так как обыкновенно генералом становится военный в пожилом возрасте. Однако текстологический анализ романа позволяет прийти к иному заключению о возрасте генерала и, следовательно, иной трактовке судьбы Татьяны.
Ссылаясь на категорический ответ Татьяны Онегину «отдана другому» и будет «век ему верна», Достоевский вопрошает: «Кому же, чему же верна? Каким это обязанностям? Этому-то старику генералу, которого она не может же любить, потому что любит Онегина..?» Вполне справедливо утверждая, что безнравственно строить счастье на несчастье другого, в качестве примера писатель упоминает «честного старика», который мог бы быть обесчещенным, пойди Татьяна за Онегиным. Еще говорится об «этом старике, о несчастье этого старика», а также о том, что Татьяна не пошла бы за Онегиным, «если бы умер ее старый муж и она овдовела».
Такое необъективное мнение Достоевского о муже Татьяны сложилось у писателя, на наш взгляд, вследствие двух причин. Во-первых, он не принял во внимание косвенных свидетельств о возрасте генерала и судьбе Татьяны, содержащихся в тексте романа, во-вторых,
представляя слушателям «Речи» генерала как старика, оратор акцентировал внимание на казавшемся ему возрастном контрасте между молодой Татьяной и ее старым мужем, чтобы тем самым подкрепить мнение о трагизме судьбы Татьяны, о том, что она, отчаявшаяся страдалица, пожертвовала собой во имя сохранения чести старого мужа.
Если бы генерал был стар, то Татьяна в тот момент, когда тетушки показали на него и она увидела его впервые, назвала бы его «стариком», а не «толстым генералом». Если бы генерал был стар, то он не стал бы вспоминать с Онегиным, своим родственником и другом, «проказы, шутки прежних лет». Значит, генерал был не намного старше Онегина, т. е. ему не было и тридцати лет. Н. Л. Бродский, констатируя факт, что «в пушкинскую эпоху молодые люди раньше, чем впоследствии, могли достигать видного положения в обществе, с ссылкой на Н. О. Лернера в качестве примера указывает на Николая Раевского-младшего, друга Пушкина, который в 29 лет был уже генералом .
О возрасте генерала В. Набоков пишет: «Первоначально (варианты беловой рукописи и отвергнутые чтения) муж Татьяны и Онегин вспоминали «затеи, мненья. друзей, красавиц прежних лет», а это служит доказательством того, что князь N не мог быть старше Онегина более чем на полдюжины лет, и следовательно, ему было тридцать с небольшим» .
Следует отметить, что многие считали и считают мужа Татьяны старым. «Оперные постановки «Онегина» (музыка П. И. Чайковского) закрепили в сознании читателей «старость» князя-мужа Татьяны (с фамилией Гремина, придуманной автором либретто М. И. Чайковским)».
Мы считаем существенным аргументом, опровергающим мнение Достоевского о старости генерала, то, что Онегин не без удивления спрашивает его: «Так ты женат! не знал я ране! Давно ли?». Следовательно, если бы муж Татьяны был стар, то, что он женат, не вызвало бы удивления Онегина. И еще,
если бы муж Татьяны был стариком, то не только он, но и она производили бы другое впечатление на окружающих в обществе. Обратимся к тексту: К ней дамы подвигались ближе; Старушки улыбались ей; Мужчины кланялися ниже, Ловили взор ее очей; Девицы проходили тише Пред ней по зале; и всех выше И нос и плечи подымал Вошедший с нею генерал.
Такая манера генерала, если бы он был стар, выглядела бы нескромной и вызывала бы ироническую улыбку, насмешку, а не тот неподдельный пиетет, с которым относились к супругам и мужчины, и женщины, и девушки. Следовательно, оправдан вывод о том, что генерал «по возрасту не был старым, принадлежал к тому же поколению, что и Онегин» .
Представляется неубедительным вывод Достоевского, будто «и в отчаянии и в страдальческом сознании, что погибла ее жизнь, все-таки есть нечто твердое и незабываемое, на что опирается ее душа. Это ее воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши, в которой началась ее смиренная, чистая жизнь». Сомнительно, чтобы воспоминания детства служили единственной опорой в жизни взрослой женщины, у которой появились более важные жизненные ценности и интересы. Достоевский, называя «отчаявшуюся» вроде Татьяну со «страдальческим сознанием», жизнь которой, по его словам, «погибла», объявляет «апофеозой русской женщины». Если обратиться к отдельным фрагментам текста романа «Евгений Онегин», то мало останется уверенности в справедливости умозаключений автора «Речи о Пушкине». О том, что не погибла жизнь Татьяны, что она органически вписалась в жизнь столичного высшего света, нашла себя в последнем, говорит даже такая, казалось бы, частная деталь, что Онегину показалась знакомой дама, «которая с послом испанским говорит». Это была Татьяна, которая достигла такого высокого уровня
интеллектуального и культурного развития, который позволял ей не только чувствовать себя достойной статуса светской дамы, причем намного превосходящей окружающих, но и непринужденно, совершенно свободно общаться с иностранным послом, обладая не только достаточным для этого запасом преинформации, но и опытом общения в дипломатических кругах.
Было ли неожиданным или чуждым светское общество, в котором оказалась Татьяна, выйдя замуж за генерала? Как свидетельствует текст романа, она еще в детстве психологически готовила себя к светскому этикету. В строфе XXVI 2-ой главы читаем:
Охоты властвовать примета, С послушной куклою дитя Приготовляется шутя К приличию, закону света, И важно повторяет ей Уроки маменьки своей.
Можно ли считать несчастной Татьяну? Ответ на этот вопрос находим в той же «Речи» Достоевского, в которой говорится: «Счастье не в одних наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа». Из дискурсивных смыслов макроконтекста романа становится очевидным то, что Татьяна достигла «высшей гармонии духа».
Существенным противоречием
Достоевского в его «Речи» можно считать то, что он, с одной стороны, Татьяну называет «настоящей русской женщиной», «апофеозой русской женщины», а с другой, утверждает, что в «Евгении Онегине» Пушкин отразил «самую глубь нашей сути, нашего верхнего, над народом стоящего общества».
Возникает вопрос, как может представитель «над народом стоящего общества» быть типом и своего и другого, стоящего под ним низшего общества, которое при крепостном праве состояло на 90% из неграмотных, темных крестьян? А почему бы не назвать Татьяну типом дворянской девушки, которая только скучала или читала французские романы, не имея ничего общего с «нижестоящим обществом»,
почему она не представитель столичного светского общества, в котором она стала звездой первой величины, столь далекого от «низшего общества»?
Достоевский утверждает, что Татьяна не может любить мужа, потому что любит Онегина. В это поверить трудно, так как ее любовь к Онегину была уже в прошлом, о своей любви к нему она говорит в прошедшем времени. Так, в сорок третьей строфе восьмой главы читаем:
Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я любила (курсив наш — А.А.) вас.
Итак, Татьяна не любит, а любила Онегина. А когда она говорит ему: «Я вас люблю, к чему лукавить», она однозначно лукавит. Она не могла продолжать любить его по ряду серьезных причин, имевших для нее весьма важное значение:
1. В начале романа Онегин не понял ее души, не оценил ее сердца, и она не могла продолжать любить его.
2. Татьяна, ознакомившись в доме Онегина с книгами, которые он читал, отмечая какие-то места, поняла, что он не определился в жизни как самостоятельная личность. А любить такого человека она не могла.
3. Онегин с нескрываемым садизмом поиздевался над Ленским и «в глупой злости», «от хандры» убил его. Татьяна могла лишь возненавидеть убийцу будущего мужа своей сестры.
4. Она давно поняла, что он не может дать ей счастье, видела, кто он такой.
Достоевский, противореча самому себе, но совершенно справедливо говорит: «Ведь она же видит, кто он такой: вечный скиталец увидал вдруг женщину, которою прежде пренебрег, в новой блестящей недосягаемой обстановке — да ведь в этой обстановке-то, пожалуй, и вся суть дела. Ведь этой девочке, которую он чуть не презирал, теперь поклоняется свет — свет, этот страшный авторитет для Онегина, несмотря на все его мировые стремления, — вот ведь, вот почему он бросается к ней ослепленный!.. Да разве этого не видит в нем Татьяна, да разве она не разглядела его уже давно? Ведь она твердо знает, что он в сущности любит только свою новую фантазию, а не ее, смиренную, как и прежде, Татьяну! Любит фантазию, да ведь он и сам фантазия. «это былинка, носимая ветром».
5. То, что Онегин пытался ухаживать за замужней Татьяной, за женой своего родственника, сознательно стремился к тому, чтобы разбить семью своего родственника, обесчестить его во имя обретения «соблазнительной чести», должно было вызвать у нее неприязнь к человеку с сомнительным понятием о морали и чести.
Таким образом, выспренняя «Речь о Пушкине» Ф. М. Достоевского содержит ряд умозаключений, нуждающихся в уточнении и дополнительной
аргументации, следовательно,
требующих дальнейшего освещения с привлечением данных
лингвокультуроведческого анализа более широкого круга текстов.
Примечания