Всеукраинскому порталу усыновления «Ринат Ахметов – Детям. Сиротству – нет!» исполнилось 10 лет. К этой дате Фонд Рината Ахметова начинает спецпроект – «Счастливые истории усыновления». Каждую неделю мы будем публиковать истории семей, которые нашли деток благодаря порталу Sirotstvy.net. Расскажем о том, какой путь они прошли, с какими трудностями столкнулись и как эти дети живут сейчас.
Счастливые истории усыновления: Кропивницкий
Сегодня Викуле Константиновой пять лет. У нее есть четырехлетняя сестричка Вероника. Старшая, Вика занимается гимнастикой, быстро учит стихи на память и обожает выступать на утренниках. Еще пять лет назад ни один врач, и уж тем более воспитатель не надеялся, что этот 10-месячный ребенок, неподвижно лежащий в боксе, весом 6 кг проживет больше года.
Все изменилось, когда малышку с семью страшными диагнозами решила усыновить семья Анастасии и Александра Константиновых из Кропивницкого. И первая их заочная встреча с ребенком состоялась на портале «Ринат Ахметов – Детям. Сиротству – нет!».
ОТПРАВНАЯ ТОЧКА.
«В 2013 году информации о детях-сиротах, какая есть сейчас, просто не было. Тема усыновления была табу, каждая семья все вопросы решала с огромным трудом и тайно от окружающих, – вспоминает Анастасия. – Как было принято, мы тоже никому ничего не говорили. Именно тогда я нашла портал sirotstvy.net – единственный ресурс, на котором можно было читать истории людей, просматривать анкеты детей».
КАК УГОВОРИТЬ МУЖА?
Как правило, первой на усыновление решается женщина. Так случилось и в семье Константиновых. «Я не прессинговала его, не надоедала, а уговаривала аккуратно и «капельно», – с улыбкой вспоминает Анастасия. – Так, чтобы в конце концов муж решил, что он хочет этого сам. Я и сама вынашивала идею усыновления целых полгода. И хотя поначалу муж сказал мне нет, я постепенно, день за днем подпитывала его нужной информацией.
То «случайно» оставляла на его компьютере открытой страничку sirotstvy.net. То рассказывала истории, которые прочитала, посмотрела. Аргументация у меня была железная: «Нет – так нет. Саша, я просто тебе покажу/расскажу…» Через полгода муж согласился, чтобы я потихоньку собирала документы для получения статуса кандидата в усыновители.
ЖИЛА ПОРТАЛОМ ПОЛГОДА.
Чтобы получить статус кандидата в усыновители, уходит в среднем полгода. Анастасия решила не терять время даром – продолжала мониторить анкеты детей. «С января по октябрь 2014 года каждый мой день начинался с открытия портала «Ринат Ахметов – Детям. Сиротству – нет!», – рассказывает мама. – Вообще, я жила в своем мире иллюзий. Мне казалось, что главное найти анкету ребенка, выбрать своего, который запал в душу, а остальное само собой решится. Вот я приду в интернат со статусом кандидата – и меня встретят радостные с цветами, отдадут ребенка, скажут спасибо и отпустят домой.
Но чем больше я вникала, тем больше убеждалась: все гораздо сложнее. Портал очень помог не только анкетами, но и ответами на мои бесчисленные вопросы. Консультанты успокаивали и подсказывали, куда двигаться дальше. Так что я просто с сайтом жила».
В ОЧЕРЕДИ НА РЕБЕНКА.
Когда оформили документы, я долго не понимала, как можно стоять в очереди на ребенка. Я всегда считала, что сама должна выбрать, своим сердцем, и мы в любом случае должны встретиться. С мая по октябрь мой рабочий день начинался с того, что я включала компьютер и заходила на портал Фонда, смотрела обновление базы. Я как-то думала, что мой ребеночек должен как-то нарисоваться. Тех, что мне нравились, я прозванивала, уточняла. В сентябре нам понравилась одна девочка из Киева, мы созвонились со службой и приехали в столицу, чтобы увидеть ее. Оказалось, что к ней уже ходят приемные родители, а нам этого даже не сказали. Так что мы покатались по Киеву и вернулись в Кропивницкий.
И вот, в октябре на сайте, наконец, появились три новых девочки из Одесской области. Все «с особыми потребностями», у одной гепатит, у второй ВИЧ, а у третьей атрезия хоан».
РЕБЕНОК С ДИАГНОЗОМ.
Анастасия позвонила в Одесскую службу по делам детей узнать о 10-месячной девочке с атрезией хоан. «Хотя в интернете на форумах я начиталась, что это страшная болезнь, мы все равно решили приехать и посмотреть на нее, – вспоминает мама. – Однако, когда приехали, оказалось, что малышка сейчас в Киеве на операции. Мы погуляли по славному городу Одессе и вернулись домой. Я уже на портале читала не анкеты, а истории.
В интернете искала все про атрезию хоан. Дело в том, что малышка родилась недоношенной, и у нее в носу была перегородочка, из-за чего носом дышать она вообще не могла. Нашли в Кропивницком врачей, которые заочно пообещали помочь. Кстати, у Виктории до сих пор есть шрам под ребром, где ей вставляли трубку, чтобы она дышала».
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА.
Через три недели семья Константиновых выяснила, что малышку прооперировали и уже вернули в Одессу. «Когда мы снова оказались в Одессе, нас отговаривали от этого шага все, кто только мог, аргументируя тем, что у нее семь диагнозов, – продолжает Анастасия. – И то, что ее анкета оказалась на портале, – чудо, потому что никто не планировал ее даже оформлять, считали, что у нее нет шансов. В первый визит в учреждение нам даже не дали официальную справку, сказали просто поехать, посмотреть.
В детском доме нас очень прохладно встретили и с трудом позволили посмотреть на малышку. Она лежала в боксе, головка повернута в левую сторону. Ощущение, что ее даже редко переворачивали. Она была такой маленькой, что я бы дала ей от силы месяца четыре. Уехали мы в полнейшем шоке. Муж и до этого не был в восторге от идеи усыновления, а после первого посещения категорично заявил: «Нет». А я поняла, что да».
Три недели Анастасия поплакала. «Слезы мои видел только муж, на работе я всем улыбалась и ничем не выдавала своего состояния, – вспоминает мама. – Но в итоге мы решили с мужем, что я еще раз должна ее увидеть, иначе не смогу жить. Мы снова позвонили в службу, приехали туда, и нам выписали официальную справку о том, что мы едем знакомиться с этим ребенком. И в этот раз нас встретили совсем иначе. Нас действительно рады были видеть, завели в медпункт, успокаивали по поводу диагнозов. Потом принесли малышку – и первым делом положили на руки…Саше. А малышка за нос нашего папу хвать! И все. Я по нему видела – он уже не сможет больше сказать нет. Тем более оказалось, что у нее обворожительная улыбка! Нам позволили видеться с малышкой. В итоге тогда мы пробыли в Одессе четыре дня».
Через два месяца состоялся суд. В итоге ребенка все же позволили забрать через 12 дней. 6 января Вику привезли домой, а 7-го отпраздновали ее первый день рождения.
УЖАС ВРАЧЕЙ.
Когда Анастасия с малышкой пришли к участковому врачу, та открыла карточку и ужаснулась. Весила Виктория всего 6,6 кг и рост был 66 см.
«Поначалу врач предложила оформить инвалидность, но я категорически отказалась, – говорит мама. – Нас еще в Одессе предупреждали, что у нее половина легкого не раскрыта, а это типа проблема на всю жизнь. У нее была назначена плановая операция на сентябрь 2015 года, планировали вырезать эту нераскрытую долю легкого. Но я была категорична: «Мы не будем становиться на инвалидность, будем снимать диагнозы».
Первые девять месяцев были очень тяжелыми, Анастасии дали отпуск по уходу за ребенком, так как при усыновлении декрет же не дают. «Муж приходил с работы, а я уставшая больше, чем он, – вспоминает мама. – Тут еще оказалось, что я… беременна. Благо, что Виктория – прекрасная девочка, которая спала до 10 утра и спокойно ела кашу, поэтому мы выжили, так как у меня начался страшный токсикоз».
Операция Вики в Охматдете, в Киеве была назначена на сентябрь. И как раз в это время мне надо рожать. В итоге муж с малышкой поехал в Охматдет и вернулся с новостью: операция не нужна, у Вики нормальные, ровные легкие. Все хорошо! Медицинскими терминами это было объяснить невозможно. В три годика Вике сняли все диагнозы, кроме атрезии хоан, так как оно хроническое, и снять его можно только после шести лет.
Вика с двух лет ходила на танцы, потом на гимнастику, участвует в соревнованиях, знает все стихи, не пропускает ни одного мероприятия.
Она очень много дарит любви. Я к ней подхожу, как на подзарядку. Это притом, что она же сама до года была одна! А это не может не отразиться в дальнейшем. Первые полтора месяца у нас она даже не умела плакать. Видимо, не понимала зачем…»
НЕ БОЙТЕСЬ ПРИНИМАТЬ ДЕТОК В СЕМЬЮ!
«Меня удивляют люди, которые считают: «Ну что там изменится, если усыновишь одного ребенка?» – резюмирует Анастасия. – От этого очень многое изменится! Спасти жизнь одного ребенка – это уже очень много. Да, это не просто. Нужно понимать, что это большая ответственность. Для этого нужно полюбить этого ребенка. Любовь творит чудеса. Дети умеют отвечать на любовь любовью. И вообще, это здорово – подарить кому-то новую семью и шанс на новую, здоровую жизнь».
Взять в семью ребенка, которому почти 18 лет, или совсем малыша, который всех боится; помочь семье собрать немыслимых размеров пакет документов (включая справку от двоюродной бабушки) или сделать так, чтобы двое братьев-сирот оказались в одной семье, — люди, занимающиеся усыновлением и удочерением, какие-то совсем особенные люди, конечно. Огромное спасибо им за то, что они рассказали нам свои истории, и спасибо нашему корреспонденту Анне Синяткиной, которая эти истории собрала.
Вот тут мальчик 17,5 лет сказал, что хочет найти семью. Никто вообще не верил, что это возможно, было очень много комментариев, «зачем такому большому семья». И вот нашли. И мальчик потом признался, что самым важным для него было — у него никогда не было отца, потому что его маленьким отдали, а тут обрел. Огромный парень, на две головы меня выше, лось — первый раз, говорит, назвал кого-то папой. (Светлана Строганова)
В одном далеком городе, где суд невероятно лют по части предоставляемых документов (справка от двоюродной бабушки, что она не возражает против усыновления, вошла как-то в число обязательных запросов), усыновила мальчика итальянская пара. Жена — уборщица в столовке (там спагетти, но столовка столовкой), муж — «санитарный оператор», я голову сломала при переводе. Оказался — шофер мусоровоза, такой эвфемизм изящный. Взяли семилетнего Андрея, и от него — когда пацан чуть заговорил на итальянском, у детей это быстро — узнали, что его брат (обычно неблагополучные семьи «сдают» всех или почти всех детей, которых разбрасывают, по годам, в разные учреждения) — вроде в том же городе. Но ему 16, подросток, без шансов на усыновление (берут только маленьких). И у этих — очень простых — людей случился когнитивный диссонанс. «Брат нашего сына». И они подали на усыновление Коли. И мои координаторы поклялись, что они пробьют как-то бюрократическую машину того города и успеют до 18. «Как вы будете, это же практически взрослый человек, иностранец, с очень специфическим жизненным опытом?» — спрашиваем мы. «Мы обязательно должны его вытащить, братья должны быть рядом настолько, насколько захотят, у них больше никого нет. Мы не будем ему навязываться, просто думаем, что должны поддерживать, как сможем, дать дом, тепло, помощь, брата. Поживет у нас, сколько захочет, выучит язык, поможем с образованием, куда захочет». В общем, получилось. Отчетов было немного — парню исполнилось 18 через полгода после отъезда. Видела фото его комнаты, его мопеда, обнимающихся братьев, справку о поступлении в гостиничный техникум, фото из волейбольной секции. Часто думаю, как они там. (Ксения Митрохина)
В Воскресенске живет женщина, это конец восьмидесятых, и она рожает детей. Поначалу семья довольно функциональная, по крайней мере, есть нормальная бабушка. И эта тетенька, судя по всему, пьет все больше и больше. Старший мальчик Никита, которому достается много бабушкиной любви и заботы, и он помнит маму, которая еще ничего. Потом идет мальчик Василий, потом идет мальчик Александр. Маму лишают родительских прав, потому что, по слухам, сожитель мамы ударяет его в горло ножом и повреждает ему связки. По официальной версии он упал горлом на проволоку, но это неважно. Это был сигнал для опеки. Они оказываются в интернате. Американские кандидаты — если мы можем в Америке говорить про аристократов, то да, папа как будто бы учился в одном классе с Биллом Гейтсом, ну вот такие. White American protestants. Прекрасные, рафинированные, молодые на тот момент, обоим под тридцатник, красивые, породистые такие люди. Приезжают брать двух младших, потому что наша опека, когда им предлагали этих детей на усыновление, вообще не сказала, что есть старший ребенок. А все трое находятся в одном интернате. Они приезжают, берут двух младших, общаются с Никиткой, со старшим, и понимают, что оставить его одного невозможно. Поэтому через полгода они приезжают уже за Никиткой. Тут такая есть важная перемена, потому что когда младших забрали и остался один Никитка, его уже капитально накачали страхами о том, что происходит с детьми за границей, как их расчленяют на органы, и он уже боится ехать — но едет. Семья потом рассказывает, что это была болезненная история — приезд Никиты, потому что к тому времени у младших поменялась иерархия, средний стал старшим, и когда приехал «второй старший», им пришлось побороться за власть. Но тем не менее родители очень позитивно оценивают приезд Никиты, потому что до того была какая-то анархия, они не справлялись. А с Никитой все-таки сумели вступить в какое-то сотрудничество, и он управлялся с младшими — так они совладали с этой бандой. А то возраст такой — 12, 11 и 9. Дальше все было непонятно, непросто. Сперва была депрессуха у мамы, потому что они поняли, во что вляпались, и папа был оптимистичным, потом мама воспряла, у папы была депрессуха. Хорошо, что не одновременно — как-то они это преодолели. Кто-то успел неплохо развиться интеллектуально, но эмоциональные проблемы остались, и они все втроем пошли работать в «Сабвей» — ничего большего они не хотели. У родителей потом родился кровный ребенок, чему я была страшно рада, потому что они были такие прекрасные, что их хотелось тиражировать. Никита, при своей небольшой сабвейской зарплате, копил несколько лет деньги, чтобы приехать в Россию и найти свою родную деревню. Накопил, и этот безупречный папа — мальчику 23 года, живет отдельно, можно в этот момент сказать «ну, давай, хорошо тебе съездить» — папа едет с ним. И они приезжают: парень весь в татуировках. И мы с ними отправляемся искать его родную деревню. Найти очень трудно — сейчас она переименована в какой-то Первомайск, что ли, но кто-то из старых инспекторов знал старое название, и мы нашли ее. Приезжаем туда. Находим разрушенный, заброшенный дом бабушки, это, конечно, тяжело, но очень важно — Никитка видит этот дом, эти деревья. Потом находим пьяную компанию, а там такой чувак в тельняшке, как колоритный Табаков из «Ширли-мырли». И самое потрясающее, что он покрыт татуировками ровно такими же, как у Никитки, — такое ощущение, что их делали в одном тату-салоне. Я же в этой истории еще и переводчик — очень хорошо запомнила структуру речи. Конструкций нету вообще, глаголов нету вообще, одни междометия и эмоции. Я так и не уловила: он одобряет, что Никитка живет в Америке, осуждает… Задавали вопросы — про маму мальчишек никто не знает, жива она или умерла, но говорят, что есть тетя в соседнем городочке, мы едем в этот городочек. Находим там тетю. Тетя такая, пьющая, но не подзаборная — старается еще сохранять некий внешний вид, у нее есть гражданский муж, она явно старается нравиться мужчинам. Я так и не поняла — разобралась ли она, что Никита и Стив приехали из Америки. Она очень рада видеть Никиту, говорит, что у нее полно фотографий детских, — не находит. А мне она говорит: «50 рублей есть?» Я, конечно, очень злюсь, и ей говорю: «Нет». Она говорит: «А 30?». Я ей говорю сквозь зубы: «Дам, но чтобы они не видели…». Но она нам говорит, что мама последние годы слонялась по помойкам, и никто не знает, где она умерла, когда она умерла, умерла она или нет… Мы едем в интернат, откуда его забирали. Все ужасно рады видеть Никиту, и там произносят такую фразу, которую я в разных вариантах слышала много раз, и она меня всегда поражает: «Слава богу! Мы ведь думали, что их забирают на органы… Мы очень тревожились!» Мне всегда хочется им сказать: ребята, так вы всерьез думали, что дети едут «на органы», и дали этому произойти? Как это устроено в вашей голове? Но была очень теплая встреча. Потом мы возвращаемся в Москву, едем на машине, и они молчат оба — ну, я понимаю, куча очень неоднозначных впечатлений, у меня на душе тоже довольно тяжело. Я понимаю, каково это, столкнуться со своим прошлым — вот таким. Непросто. И тут Стив произносит речь. А в интернате много говорили о том, как они дали мальчишкам другую жизнь, — они правда дали мальчишкам другую жизнь. И папа говорит: «Никита, ты сегодня столько хороших слов услышал про маму и меня, что у тебя могло сложиться впечатление, что мы с мамой — такие ангелы, которые спустились с неба, чтобы вам помочь. Это не так, Никита! Нам, маме и мне, очень нужна была семья. Мы очень хотели, чтобы у нас была семья с детьми. И вы нам были нужны не меньше, чем мы вам. Мы делали то, что мы хотели, и не для того, чтобы вас спасти». (Алена Синкевич)
Я беру в гости детей для того, чтобы знакомить их с потенциальными родителями. Ребенок живет у меня, на каникулах или в праздники, вот сейчас у нас девочка живет, из одного детского дома, подросток. Вчера приготовила шикарный ужин нам всем. То волонтеры с ней гуляют, то кандидаты в приемные родители. Вот мы недавно встречались с семьей, и вроде как они друг другу понравились. И кто знает, как получится? Когда читаешь и смотришь, думаешь — о! этот герой, у него сто детей, я так не могу, я не про это. И нет у тебя отождествления. Но ведь я тоже могу что-то изменить. В гости детей взять может, наверное, большее количество людей, чем усыновить. И если правильно соблюсти рамки, то действительно проще найти потом семью. Круг моего общения состоит из людей, которые так или иначе заинтересованы этой темой. Наездишься ли ты в детский дом за триста километров? Да нет. А так — мы пришли в одно кафе, посидели с «моими друзьями». Ребенок не знает, она думает, что это — мои друзья. Съездили на пикничок, а на самом деле это — возможность мостика между ребенком и потенциальными родителями. (Елена Любовина)
Вот уже больше 10 лет я веду занятия в Школе приемных родителей. Принять ребенка в семью — это очень ответственный шаг, и поэтому у нас на занятиях все о-о-очень серьезно. Но и смешного много случается. Например, наши бывшие слушатели приходят поделиться опытом и иногда приводят своих детей. А дети — это стихия. Кто-то ползает под стульями, кто-то вышагивает по большому столу, некоторые возмущаются и верещат, а кто-то начинает требовать конфету и «наручкивотпрямщас». Получается незапланированный тренинг. Бывали случаи, когда слушатели передумывали брать маленького ребенка. А еще почти в каждой группе ШПР обнаруживаются знакомые, родственники или сослуживцы. Недавно бывшие однокурсницы встретились на первом занятии группы. А в одной группе мы пригласили на открытие бывшую выпускницу с дочкой, и она с большим энтузиазмом стала рассказывать, какой хороший у нее начальник на работе, и что он очень ее поддержал, когда она забрала дочку домой. И тут мы увидели, что один из наших слушателей легонечко так помахивает рукой. Оказалось, что тот самый начальник пришел к нам учиться. (Светлана Качмар)
Сидим в гостинице в великом провинциальном городе, «готовим» ино-усыновителей к завтрашнему суду. Координатор и переводчик, мы видели многое и удивляемся редко. Муж сильно и неуловимо похож на моего друга — может, поэтому я не сдерживаюсь. «Альфредо, но почему — Ваню?» Ване год, он чистый отказник, как пуповину перерезали — сразу в госучреждение. Его год не брали россияне, шарахались от анамнеза. Бабушка всю жизнь умудрялась не трезветь, и это на скудную пенсию по ментальной инвалидности, достойное упорство. В какой-то незапоминающийся момент у нее родилась дочь, будущая Ванина мама. Заниматься ей было некогда, поэтому росла как-то на полу, но мать ее явно кормила, иначе откуда бы наша история. Умственную отсталость поставили с детства, хотя кто его знает, может, с ней просто не разговаривали и не учили, поди пойми, да и кому это важно. Потом мать (будущая бабушка) умерла, девушку перевезли в ПНИ. Там она лежала, иногда мычала, оживлялась при виде еды, еще лет 10. А потом начала толстеть. Беременность. Спрашивают, как и откуда, кто папа. Пациент? Санитар? — мычит, слюни пускает, чтобы отстали. Кесаревым родился крупный белобрысый Ваня, копия мамы. Диагнозы при рождении автоматом, линия судьбы прямая, как лазерный луч, коррекционный Дом ребенка — ПНИ — кладбище. Разбираем эти все справки-выписки-формы, а ребята такие хорошие, совсем. И я спрашиваю, изображая спокойный голос: «Почему — Ваню?» — «Понимаешь, — говорит, — когда свой ребенок рождается, ведь не знаешь, что и как, и не выбираешь же. Ну и тут то же самое». Было несколько судов по усыновлениям, на которых все плакали, да. Я (было дело), представитель опеки, прокурор носом шмыгала. На этом заседании все мы, местные, прятали друг от друга глаза, судья потом подошел, ребят обнял, сказал, что желает сил и счастья, такие дела. Ну а Ванька оказался нормальный, чтобы не затягивать. Мы же видим по фото в обязательных отчетах усыновителей, в наше Министерство, мы же аккредитованные по самое не могу, все очень строго. Видели — стал садиться. Пошел. На качелях с мороженым. С друганами на детской площадке. В садике по системе Монтессори. Он в школу пошел в этом году, учится хорошо. Веселый, ласковый, смышленый, чуть ленивый, обычный мальчик. Ребята недавно второго взяли, у него тоже все налаживается. (Ксения Митрохина)
Лет 10 назад я работала в агентстве по усыновлению иностранцами русских сирот, потому что своих у них нету. Я совсем немножко там помогала устно, когда они в министерстве читали анкету про предлагаемого им ребенка (рахит, бронхит, а они на все кивают, говорят — this baby is perfect, вылечим, подумаешь), и когда они с ней встречались. Это семья ирландцев, невысокие, крепенькие, очень смешные, он — пилот, она — медсестра, их сыну Бену тогда было шесть лет. Они заметили, что нянечки в доме малютки в Ярославле обращаются к малышке разными именами — вычленили из речи и Машеньку, и Марусю, и Маню, и Машулю, догадались, что это все имя, и расспрашивали, какое из слов самое нежное, чтобы сперва тоже ее так звать. Только у них не получалось выговорить «Машенька», говорили «машинка». При первой живой встречей с Машенькой (которую теперь зовут Мия, она страшно похожа на Кудряшку Сью, такая шевелюристая пиратка) им рассказали, что кроха очень забитая, потому что совсем маленькая, полгода ей было. И они очень постепенно к ней подходили, старались не пугать новизной игрушек и речи, просто что-то рычали и стучали, а Бен пока сидел в уголке. И спустя полчаса где-то Бен подошел, подергал папу за рукав и сказал «Пап, вы не обращаете на меня внимания. Я знаю, что сейчас надо подружиться с Машенькой, но вы не даете мне с ней играть. Я понял, что она может испугаться незнакомых, но мне так одиноко и я чувствую себя ненужным. Давай или ты или мама поиграете пять минут и со мной тоже?» До сих пор немного шокируюсь об это воспоминание. Чтоб мои взрослые знакомые умели так разговаривать. Они до сих пор мне пишут. Присылают видео с девочкой, присылают фотографии, просили перевести письмо в дом малютки, на случай, если мама захочет с ней связаться. На видео Мия рассказывает, что она принцесса из России, и у нее есть две мамы, но они вместе решили, что ей будет лучше жить еще и с папой и братом. Она стала очень похожа на новых родителей. В этой истории я совсем сбоку припека — несколько дней с ними рядом походила, посмотрела, попереводила. Но это очень важные воспоминания. Мне кажется, что акушерки могут так себя чувствовать — вроде ничего и не сделала, так, за руку подержала, но все равно — это и мой ребенок тоже. Потому что я видела, как он появился у семьи. (Мария Борзенко)
Иногда слушатели задают мне (как психологу и как приемной маме) забавные вопросы. У нас это приветствуется, потому что Школа приемных родителей должна отвечать даже на самые неудобные вопросы. Например: вы знаете родословную своих детей? Как заставить мужа захотеть пройти подготовку? Может, разводом пригрозить? А что если ребенок не сможет потом учиться в хорошей школе? Назад его отдавать, что ли? А ваш муж был в курсе, что вы хотите усыновить ребенка? Ну и «короночка»: а дети вас мамой называют? (Светлана Качмар)
Один наш подопечный парень из детского дома (мы делаем театральный проект для детей-сирот) после нашего фестиваля попал в приемную семью. И начал там «гулять по буфету», как обычно и делают подростки в период адаптации. Тысячи часов были потрачены на уговоры чувака и успокаивание его едущей крышей мамы — без толку. А я в этот момент очень драматично рассталась с парнем и думала больше об этом. И вот как-то сидим мы с Андрюхой в квартире после репетиции, я мрачно листаю инстаграм. Андрюха, говорю, поговорить надо серьезно. Он напрягся, думал, опять буду воспитывать. Слушай, говорю, ты можешь мне сказать, что лазить на страницы бывших и их новых девушек — это зашквар и отстой, и запретить это делать? Он начал дико ржать (сам в шестнадцать лет был уже знатным женолюбом с большим багажом любовных драм). И запретил. И я поклялась. И решила: если нарушу клятву, то ничего у них с семьей не выйдет… В общем, не уверена, что это связано, но я до сих пор держусь, а он до сих пор в семье! (Женя Беркович)
Больше всего меня поразило и продолжает поражать, как порой поступают родители приемных детей, когда им становится сложно с детьми, по разным причинам — у них закончился ресурс, или возрастные проблемы — что угодно. Я видела, как взрослые начинают делать страшные вещи, они начинают манипулировать, говоря ребенку «Я верну тебя в детский дом». Я помню, как моя мама мне говорила нечто похожее. Она ругалась, когда я была подростком, и могла сказать: «Я верну тебя в детский дом». Это была такая присказка, но я понимала, что я в безопасности. А я вот видела приемных детей, подростков, 11-12 лет, которым родители так угрожали, они ведь редко в себе это носят, они говорят: «Ты знаешь, я думаю, не вернуть ли тебя обратно», и это могут быть дети, которые растут в семье с младенчества. Я вот думаю, как это устроено, есть же какой-то метод, который объясняет, как это работает. Что там такое? Какой механизм срабатывает, чтобы человек мог так сказать? Когда ребенок начинает расти — любой, ведь на самом деле все дети это дети, не важно, какой у них опыт, — возникает момент, когда он входит в сложный возраст. У кровных родителей гораздо меньше возможностей избавиться от ребенка, но и те, и другие, они знаете что делают? Они очень быстро начинают обвинять ребенка в злой воле, что он это делает нарочно. И если кровные родители с трудом могут обвинить своего ребенка в том, что он или она где-то этого понабрались, не из дома принесли, они просто обвиняют ребенка в злой воле, или, может быть, компанию могут обвинять; то приемные родители могут начать обвинять семью ребенка — который может вообще никогда не знать своих родителей — «Это все у тебя… от тех твоих». И это запускает в ребенке процесс сложной идентификации. Очень хорошо недавно написала Женя Беркович, театральный режиссер, про Дейнерис Таргариен, у которой родители умерли очень рано, а люди, с которыми она росла, все время ей говорили, что ее отец был сумасшедший, всех жег, и какой ужас-ужас. И Женя очень смешно написала: вот что бывает, если последовательно говорить ребенку, что его родители козлы. С кем мне тогда себя идентифицировать, через кого? Кто я тогда такая? На кого мне опереться? С кем мне себя сравнивать? Чьи черты мне у себя искать? Это очень яркий и хороший пример про то, какую ошибку могут совершать приемные родители, обвиняя ребенка или кровных родителей, не понимая, что проблемы происходят из точки страха, из точки неуверенности, из точки переживания кризиса. Это точно не про злую волю, точно не про желание кому-то насолить или навредить, это про неспособность справиться по-другому. (Лилия Брайнис, проект «Шалаш»)
Семья взяла ребенка из другого региона, и в семье были мама, папа, брат и бабушка и дедушка. И вроде как все ничего, приняли девочку, мама очень хотела. Но получилось так, что за два года старший сын, кровный, не нашел с ней контакта, ушел, снял квартиру. Муж, который работал удаленно, сказал жене: «Знаешь, все это здорово, это твое решение было. Ты сейчас очень много времени уделяешь ребенку, а я не могу ее принять и полюбить, поэтому для меня это все сложно». И родители престарелые, которые жили рядом, слегли и сказали: «Знаешь, дорогая, либо мы, либо вот этот ребенок». И женщина к нам в фонд «1Помогает» пришла в состоянии шока. Она уже стала наблюдаться у специалистов с нервным расстройством, потому что — ну, она-то приняла ребенка. И девочка ни в чем не виновата, у нее четверки и пятерки, она ее вытянула по учебе. Но такое вот положение, когда вся семья… И она сказала: «Я отказываюсь от ребенка». По закону девочку должны были отправить обратно в детский дом дальнего региона. Но мы настояли, с ней стали заниматься специалисты. Но было очевидно, что женщине или придется оставить свою семью, или оставить девочку. Она приняла решение, и это было ее решение, мы ее поддержали. И мы нашли за это время новую семью девочке. Мы писали кучу писем в инстанции, чтобы ребенка не отправляли, чтобы передача произошла, скажем так, из рук в руки здесь в Москве. И вот они уже больше года живут, девочка расцвела. (Елена Любовина)
Люди, которые берут подростков в семьи, — это какие-то прям герои. Так я думала. Я на такое никогда не решусь. И я всем об этом рассказывала, какие это небожители. А тут я вдруг беру и привожу четырнадцатилетнего ребенка из детского дома. И меня все спрашивали, как так. А вот так, говорю, совсем не страшно. Вдруг оказалось, что с ребенком постарше намного легче, чем с малышом. Мои все предыдущие приемные дети попали ко мне в маленьком возрасте. Одной девочке было три месяца, другой мальчик тоже был младенчик, третьей девочке четыре годика. Тоже был анекдот. Когда я собиралась брать первого ребенка, я хотела мальчика. Категорически. И один раз я сидела ночью, готовила документы на мальчика. И вдруг случайно наткнулась на анкету девочки из Красноярского края. Всю ночь с ней сидела, не могла уснуть, ждала, когда в Красноярске будет 9 утра, чтобы туда позвонить. Пришлось переделывать документы, долго собачиться с администрацией — отдавать не хотели… А самое смешное, что, когда я документы на мальчика готовила, я маме своей сказала: «В усыновлении что хорошо? Хотел мальчика — у тебя мальчик. Можешь планировать пол». И вот когда я привезла эту девочку из Красноярска, показываю маме, а она говорит: «Пол можно планировать, да?..» Сейчас я руковожу направлением «Семья» в фонде «Арифметика добра», и это направление как раз учит кандидатов в Школе приемных родителей, помогает им находить детей, а потом сопровождает. Раньше, когда я не работала в фонде, у меня о подростках из детских домов было такое же представление, как, наверное, у большинства людей. Картинка, как у Макаренко в «Педагогической поэме», малолетние преступники. Ну да-а, конечно, им нужна помощь, им, наверное, нужна семья, но это совсем какая-то другая вселенная, и уж точно они не такие, как когда маленькими берешь. И поэтому когда я столкнулась с живыми детьми — с обычными детьми из детских домов, я поняла, что они обычные, нормальные. Ну да, у некоторых непростая судьба, но это не значит, что они какие-то другие дети. (Светлана Строганова)
Благодарим за помощь в подготовке материала фонд «Волонтеры в помощь детям-сиротам»
Иллюстрация: Akron Beacon Journal/MCT via Getty Images
— Я могу с вами без ребенка поговорить? Я бы не хотела, чтобы он слышал некоторые вещи.
— Да, конечно.
— Но если вы скажете, что это неправильно, я его немедленно…
— Я не скажу.
Чего-то боится? Или просто неловкость?
Дама, сидящая передо мной, была уже не слишком молода, но симпатична и ухожена. Осторожная косметика, строгий костюм с неожиданно кокетливым платочком в горошек.
«Вероятно, у нее подросток, — подумала я. — Будет жаловаться. Тот высококачественный тип людей, которым неудобно говорить о чужих недостатках «за глаза”. Попытаюсь помочь, но самого подростка, возможно, действительно придется пригласить».
— Понимаете, у меня приемный ребенок, — начала дама по имени Вероника, первой же фразой опровергая все мои предыдущие построения. — И я воспитываю его одна.
«О! Кажется все гораздо сложнее, — мысленно признала я. — Приемный ребенок по всей видимости мальчик, наверняка целый ворох проблем — здоровье или поведение, а скорее, и то и другое сразу, одинокая женщина без опыта материнства…»
— У меня с ним нет никаких проблем, — продолжила между тем Вероника.
Я решила, что предсказания сегодня мне явно не удаются и попросила:
— Расскажите, пожалуйста, подробней. О ребенке, о вашей семье. Когда и как вы его усыновили, что было с ним и с вами до этого события.
Из рассказа Вероники выяснилось, что мальчику Леше сейчас десять лет и он действительно единственный ее ребенок. Усыновляли они его вдвоем с мужем, но вскоре после этого события муж из семьи ушел, сообщив Веронике, что давно собирался это сделать. В ответ на ее удивление («но зачем же тогда?..») сказал, что специально прошел вместе с ней непростую процедуру усыновления, так как паре получить ребенка легче, своих детей у Вероники быть не может, а ему не хотелось оставлять ее в одиночестве. К Леше бывший муж не испытывал абсолютно никаких чувств и как-то обмолвился, что если уж брать в дом кого-нибудь чужого и не очень здорового, то лично он бы предпочел щенка бульдога.
После расставания с Вероникой («я очень, очень хорошо к тебе отношусь, но пойми, мужчине нужен его собственный, кровный сын») ее бывший муж быстро снова женился на молодой женщине, которая родила ему одну за другой двух дочек. На Лешу он исправно платит неплохие алименты, дарит мальчику дорогие и полезные подарки на все праздники, а с Вероникой у него просто прекрасные отношения, и она всегда может рассчитывать на его разовую помощь, если ей понадобится что-то конкретное.
— Леша знает, что он приемный?
— Да, конечно. Когда мы его усыновили, ему было четыре года. Он мало жил в детдоме и его почти не помнит, только какое-то мыло, которое пинали по полу другие дети, а он его зачем-то ловил. Зато Леша хорошо помнит свою родную мать. Она умерла от наркомании. Он называет ее «моя первая мама», и раз в год мы ездим на ее могилу. Еще два или три раза в год мы навещаем его бабушку. Она неплохая женщина, к сожалению, сильно пьющая. Леша понимает, что такое алкоголизм и наркомания, понимает, что у него риск по обеим линиям, и пока вроде бы готов это в будущем учитывать.
— Расскажите мне, пожалуйста, о Леше подробней.
— Он очень нервический. Может практически по любому поводу последовательно заплакать, засмеяться, опять заплакать, а потом вполне искренне заявить, что ему это все равно. При этом он очень добрый, ласковый, любит животных, я завела ему двух хомячков, и он второй год прилежно за ними ухаживает.
— Что с интеллектом?
— Когда мы его усыновили, ставили задержку развития. И физическую, и психическую тоже. Я с ним сразу много занималась, и интеллектуально он догнал своих сверстников быстрее, чем выправился физически. На фоне ровесников Леша и сейчас слегка субтилен, хотя и занимается футболом.
— Учеба в школе?
— Твердые четверки практически по всем предметам. По окружающему миру, по словам учительницы, пять с плюсом. Там он не просто много знает, он собирает и оформляет гербарии, держит и кормит жуков, вывел из икры головастиков и почти довел их до лягушек, а потом выпустил в пруд.
Заочно Леша уже был мне весьма симпатичен, но я так и не поняла, с чем ко мне пришла Вероника.
Решила больше не гадать, а спросить напрямую:
— А ко мне-то вы с чем?
— Я постоянно испытываю по поводу сына чувство вины. Это отражается и на Леше, и на наших с ним отношениях.
— Интересно. А в чем же эта ваша вина заключается? Вы дали дом и семью мальчику с непростой судьбой, он успешно развивается. Что не так?
— Мне кажется, я не так к нему отношусь. И он тоже это чувствует. Недавно Леша что-то испортил (я даже не помню, что конкретно произошло, опять какие-то его естественно-научные эксперименты, что-то типа смешать дрожжи со сметаной и посмотреть, что будет), я его отругала, а он мне вдруг говорит: «Мам, может быть, ты меня лучше все-таки в детдом отдашь?»
Я задумалась. Отмахнуться от такого (дескать, да что там «не так», все родители чувствуют и действуют по-разному, ерунда это все, плюньте и забудьте) явно не получится. «Нервический» мальчик Леша не мог «просто так», после пустячной выволочки, предложить отдать его в детдом.
Может быть, она его просто бьет?
— Опишите это «что-то не так» и ваше чувство вины. Когда оно возникает?
— Да почти всегда, когда я Лешу вижу или даже думаю обо всем этом. Я его люблю, тут никаких сомнений. Мне с ним приятно и интересно, хотя и нелегко, конечно, бывает. Он — наполнение моей жизни. Но понимаете, получается, что я с самого начала обманула всех, и Лешу, и тех людей, которые меня к усыновлению готовили. Обманула сознательно. И сейчас обманываю.
— Обманули всех? Но в чем же конкретно? — я приготовилась к явлению какого-нибудь скелета.
— Я хотела и взяла ребенка чисто для себя. О нем я вовсе не думала. Мне говорили, что я не должна даже думать об усыновлении, чтобы решить какие-то свои проблемы, и я кивала и говорила: да, конечно, это я для него. Но это было неправдой на сто процентов. Я могла бы и не Лешу усыновить, а кого-нибудь другого. Мне было в общем-то все равно. Я понимала, что мне просто нужен кто-то… Я была до вас еще у одного психолога. Он сказал, что ничего страшного, если для себя. Если у тебя всего много — денег, времени, любви — и тебе надо этот избыток куда-нибудь потратить, и вот, это нормально. Но это же тоже было не про меня! Я прекрасно знаю, что я это сделала не от избытка, а от недостатка! Мне хотелось не отдать избыток, а заполнить пустоту! И вообще я даже про тот пресловутый «стакан воды» думала! Представьте: четырехлетний ребенок, несчастный, плохо говорит, а я… Не нужно мне, наверное, было, я недостойна.
На «недостойности» мое терпение иссякло.
— Вы что, Вероника, с дуба упали? — дружелюбно осведомилась я.
— В к-каком смысле?
— Обычных, не усыновленных детей, тех, которых еще нету, не родились еще которые, зачем, по-вашему, заводят?
— Ну… — Вероника задумалась и вдруг просияла, догадавшись: — А вот как раз от этого избытка, о котором психолог говорил! У меня это есть, и я буду делиться и тратить на детей!
— Вероника, выключите на время чувство вины и включите мозг. Если бы дело обстояло таким образом, то лучше всего размножались бы люди с хорошим достатком и прочным общественным положением, живущие в развитых странах. Мы же на практике видим прямо обратную ситуацию. А практика, как известно, критерий истины.
— Да, пожалуй, — подумав, согласилась Вероника. — А что же тогда? Чисто инстинкт?
— Инстинкт — это само собой разумеется. Но надо же понимать, как он устроен и как в природе реализуется. Зверь, готовясь к размножению, хочет отдать избыток чего-то у него имеющегося (орехов или мяса) или думает о благе нерожденных детенышей? Нет конечно! Он ощущает это как недостаток! Некую пустоту, которую можно и нужно заполнить. И заполняет ее. И тогда и только тогда вместе со всеми тревогами ощущает наполненность. Именно так, и только так все это устроено природой. Детей, родных или приемных, все заводят исключительно для себя!
— Но те люди, с которыми я вместе, они говорили…
— Так и вы ведь тогда им говорили!
— И правда. Значит, я нормальная? И у нас с Лешей все нормально? И я могу не переживать?
— У вас с Лешей все замечательно. У него есть мама, приходящий папа и даже отличное увлечение всем естественно-научным (вы должны это всемерно поддерживать, даже если он смешает между собой все продукты из холодильника, ибо естествоиспытательство — это для Леши отличный шанс прорваться сквозь стигмы его генетики и раннего периода жизни).
— А как же матери на форумах, которые «я живу для детей» и «я все делаю так, чтобы было лучше моему ребенку?»
— Бог им судья. Если они врут, все нормально. Если говорят правду, ребенок автоматически попадает в группу риска. Один человек не может быть целью и смыслом жизни другого. Это ноша непосильна даже для взрослого человека.
— Спасибо. А можно Леша все-таки зайдет?
— Да он вроде не нужен?
— Он хотел у вас про суриката спросить. Правда ли, что он у вас живет, и как с ним вообще…
— Пусть заходит, чего же, — вздохнула я. — Поговорим про сурикатов.
В жизни случаются странные перевертыши. Спустя несколько дней ко мне пришла подруга Вероники. Высокая и решительная, со стрижкой ежиком. «У меня дочка», — сразу сказала она после того, как представилась.
— Тоже приемная? — догадалась я.
— Нет, абсолютно родная. Я ее родила в сорок лет, для разнообразия, ну и чтоб было еще чем заняться. У меня и инстинкта-то никакого не было, и потом не включился. Я не склонна лицемерить и притворяться, и все сказали, что я чудовище и детей заводят, чтоб их любить и бла-бла-бла.
— Сколько лет дочке?
— Одиннадцать.
— И как?
— Нормально. Мы ругаемся, конечно, но, по-моему, вполне в пределах. Она у меня спортсменка, я хожу за нее болеть.
— А ко мне пришли, чтобы?..
— Я волновалась все же немного, что вот, у меня инстинкта нет, а Вероника сказала, что вы сказали, что это вроде как раз он и есть. Оно так?
— Так, — подтвердила я.
— Ну тогда ладно, — сказала она.
И почти сразу ушла.