Вопрос:
Каков смысл стихотворения Б. Пастернака «Гамлет», и можно ли считать его христианским по содержанию?
Отвечает Иеромонах Иов (Гумеров):
В. Высоцкий в роли Гамлета
В этом стихотворении, состоящем из четырех строф (16 строк), поэтически выразились важнейшие события в жизни Б. Пастернака первых послевоенных лет. По-видимому, непосредственным поводом к его написанию явилось первое публичное чтение трагедии У. Шекспира «Гамлет» в переводе Пастернака в феврале 1946 года в клубе Московского университета (читал актер Александр Глумов). Тогда же, в феврале 1946 года, был создан первый вариант стихотворения «Гамлет» («Вот я весь. Я вышел на подмостки…»). Основная мысль первой редакции стихотворения: жизнь – высокая драма с трагическим звучанием.
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
Это шум вдали идущих действий.
Я играю в них во всех пяти…
Этой идее, составляющей смысловой стержень стихотворения, в окончательной редакции Б. Пастернак придал сильную и яркую евангельскую выразительность («горечь Гефсиманской ноты»).
В «Замечаниях к переводам Шекспира» в июне 1946 года Б. Пастернак отмечал, что «Гамлет» не драма бесхарактерности, а «драма высокого жребия, заповеданного подвига, вверенного предназначения. Ритмическое начало сосредоточивает до осязательности этот общий тон драмы. Но это не единственное его приложение. Ритм оказывает смягчающее действие на некоторые резкости трагедии, которые вне круга его гармонии были бы немыслимы» (Пастернак Б.Л. Собр. соч. М., 1990. Т. 4. С. 416). Для понимания стихотворения «Гамлет» важно не то, насколько соответствует замыслу самого У. Шекспира образ принца Датского в интерпретации переводчика, а мировоззренческая позиция Б. Пастернака, который осознанно и смело проводит новозаветные параллели. Так, словам из монолога Гамлета (действие 3, сцена 1): «To be, or not to be: that is the question…» («Быть иль не быть, вот в чем вопрос») он дает определенное эсхатологическое звучание: «Это уже, так сказать, заблаговременное, предварительное «Ныне отпущаеши”, реквием на всякий непредвиденный случай. Им все наперед искуплено и просветлено» (Там же. С. 688).
В ходе работы над романом «Доктор Живаго», начало которой относится к зиме 1945–1946 годов, Б. Пастернак в окончательную редакцию стихотворения «Гамлет» вводит евангельский текст. К этому времени он окончательно осознал себя как христианина. В письме к своей двоюродной сестре Ольге Фрейденберг от 13 октября 1946 года он писал: «Собственно, это первая настоящая моя работа. Я в ней хочу дать исторический образ России за последнее 45-летие, и в то же время всеми сторонами своего сюжета, тяжелого, печального и подробно разработанного, как, в идеале, у Диккенса и Достоевского, эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое… Я в нем свожу счеты с еврейством, со всеми видами национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства и его допущениями, будто существуют еще после падения Римской империи какие-то народы и есть возможность строить культуру на их сырой национальной сущности.
Атмосфера вещи – мое христианство».
У стихотворения «Гамлет» сложная композиция. Автор гармонически соединяет несколько планов: сценический, литературно-романический и автобиографический. Поэтический синтез настолько органический, что читателю это произведение может показаться монофоническим. Однако в стихотворении явственно звучат три голоса.
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Действие происходит в театре. Актер-Гамлет выходит на сцену. Начальное «Гул затих» сразу же создает то тревожное настроение, которым проникнуто все стихотворение.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Это уже голос Пастернака. Действие происходит в Переделкино. Открытая в ночи дверь. Известно, что поэт был готов к тому, что за ним могут приехать в любую ночь. Прокурор, изучавший дело В. Мейерхольда в связи с готовившейся его реабилитацией, обнаружил доносы на Пастернака и был удивлен, что он на свободе и ни разу не арестовывался. Употребленный глагол «наставлен» (ассоциация с дулом оружия) хорошо передает тревожное состояние поэта. Метафора «тысячью биноклей на оси» (звезды ночного неба) соединяет два плана – жизненно-реальный и сценический.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.
Эти слова из Евангелия в середине стихотворения придают переживаниям автора возвышенный христианский смысл.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Вновь звучит голос актера, для которого участие в этой трагедии не просто профессиональная деятельность, но сопереживание герою (Гамлету) и понимание жизни как многоактной трагедии.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.
В последней строфе звучит голос Юрия Живаго, которому приписано авторство этого стихотворения. В романе не встречается слово «фарисейство». Однако в главе 15 («Окончание») описаны последние годы главного героя романа: близкие друзья (Михаил Гордон и Иннокентий Дудоров) оставляют старые свои принципы и увлечены возможностью найти свое место в новую эпоху: «Добродетельные речи Иннокентия были в духе времени. Но именно закономерность, прозрачность их ханжества взрывала Юрия Андреевича. Несвободный человек всегда идеализирует свою неволю». Сам Б. Пастернак не мог сказать о себе: «Я один, все тонет в фарисействе». До конца жизни у него был круг близких людей, которые не оставили его даже в годы гонений (1957–1960): А.А. Ахматова, Корней и Лидия Чуковские, пианист Генрих Нейгауз, пианистка Мария Юдина, философ В.Ф. Асмус и др. Б. Пастернак, в отличие от Юрия Живаго, не был сломлен гонениями. В ожидании готовившейся расправы он написал письмо заведующему отделом культуры ЦК КПСС Д.А. Поликарпову: «Уверяю Вас, я бы его скрыл, если бы он был написан слабее. Но он-то оказался сильнее моих мечтаний, сила же дается свыше, и, таким образом, дальнейшая судьба его не в моей воле. Вмешиваться в нее я не буду. Если правду, которую я знаю, надо искупить страданием, это не ново, и я готов принять любое».
Стихотворение «Гамлет» написано пятистопным хореем, в котором ударные слоги чередуются с безударными. Этот классический размер часто стал употребляться в русской поэзии после лермонтовского стихотворения «Выхожу один я на дорогу…», написанного в конце краткого жизненного пути поэта. У М. Лермонтова основной мотив – глубокая жизненная усталость. Основные образы прозрачны и понятны. Он – одинокий странник по кремнистому пути. Душа трепетно и чутко переживает гармонию Творца и ночной природы:
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
Эта красота меркнет для поэта, болезненно ощутившего свое отчуждение от величественной тишины мироздания. Свободу и покой человек может обрести только в Боге. Поэтому поэту «так больно и так трудно», ибо он мечтает о нескончаемом сладостном земном сне.
Позже Ф.И. Тютчев тем же пятистопным хореем написал стихотворение «Накануне годовщины 4 августа 1864 года». Здесь те же темы: жизнь, путь, одиночество, усталость. Но причина боли другая: разлука с любимым человеком.
Вот бреду я вдоль большой дороги
В тихом свете гаснущего дня…
Тяжело мне, замирают ноги…
Друг мой милый, видишь ли меня?
Все темней, темнее над землею –
Улетел последний отблеск дня…
Вот тот мир, где жили мы с тобою,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Завтра день молитвы и печали,
Завтра память рокового дня…
Ангел мой, где б души ни витали,
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Во всех трех произведениях присутствует мотив жизненного одиночества. Однако философско-религиозное решение разное. «Гамлет» отличается ясным звучанием идеи христианского долга и понимания жизни как высокого жребия и заповеданного подвига.
Для самого Б. Пастернака такая жизнь была выстраданным счастьем.
B церковной росписи оконниц
Так в вечность смотрят изнутри
В мерцающих венцах бессонниц
Святые, схимники, цари.
Как будто внутренность собора
Простор земли, и чрез окно
Далекий отголосок хора
Мне слышать иногда дано.
Природа, мир, тайник вселенной,
Я службу долгую Твою,
Объятый дрожью сокровенной,
B слезах от счастья отстою.
О стихотворении Бориса Пастернака «Гамлет»
Давайте попробуем заглянуть за кулисы этого стихотворения. Произведение датировано 1946 годом и является одним из стихов Юрия Живаго в романе «Доктор Живаго». По общему мнению, стихи, вошедшие в роман, – вершина поэтического творчества Пастернака. Я иногда думаю, что поэт прожил этот роман, выстрадал его и знает о своем герое все. Но все ли стихи Юрия Живаго включил он в роман? Какое из стихотворений является центральным для образа главного героя? Какие из других стихов автора являются стихами Живаго?» Эти вопросы, очевидно, следует вынести за скобки данной работы, хотя попытка ответа на них меня чрезвычайно увлекает.
На мой взгляд, «Гамлет» – не только одно из ключевых стихотворений романа, но и одно из самых важных произведений в жизни Бориса Пастернака. Давайте вспомним это стихотворение.
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Aвва Oтче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить — не поле перейти.
Этой вещью, несмотря на ее общий сумрачный характер и тон безысходности, хочется восхищаться. Стихотворение написано от первого лица. По сути, это молитва, обращение, возношение поэта к Богу, но в то же время и размышление о своей судьбе, о смысле своего одиночества. Тем не менее, оно радует, как радуют старинные иконы, на которых вроде все в темноте, а в центре – пресветлый лик глядит на мир и видит все насквозь.
Само название настраивает нас на театр, на трагедию Шекспира, на образ Гамлета, с которым у поэта особые отношения. Тут нам не обойтись без ссылок на переводческую сторону творчества поэта. Пастернаковский перевод «Гамлета» всем известен. Вот, что писал сам поэт в замечаниях к переводу: «»Гамлет» – драма высокого жребия, заповеданного подвига, вверенного предназначения»». И еще о великом монологе героя: «Это самые трепещущие и безумные строки, когда-либо написанные о тоске неизвестности в преддверии смерти, силой чувства возвышающиеся до горечи Гефсиманской ноты». Этими словами автор прямо связывает образ Гамлета с жертвой Христа.
Вспомним, что в Гефсиманский сад пошел Иисус с учениками Своими после Тайной вечери и молился там, на Елеонской горе об удалении от Себя чаши страданий: Отче Мой! Если возможно да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты (Мф. 26:39).
Пастернак отождествляет себя с шекспировским героем, а Гамлета, в свою очередь, с Христом. Думается, у этой тождественности несколько уровней. В чем избранность Гамлета? С ним общается призрак его убитого отца. Призрак открывает правду о своей кончине, о которой Гамлет и так догадывался, и призывает к мести. Потусторонний мир не только общается с ним, он также ставит перед ним вполне конкретную задачу восстановления справедливости. Дух требует не просто высоких помыслов, а действий. Хотя Гамлет пробует использовать искусство для обличения зла, реальных плодов это не приносит. Его настоящим оружием оказывается шпага. Орудие Христа – слово, это уже иной, более глубокий уровень борьбы со злом, идущей уже не на личном, а на общемировом плане. «Трепещущие и безумные строки» монолога Гамлета Пастернак преобразует в драму осознания значения своей судьбы. Переход от Гамлета к Христу, на мой взгляд, выводит идею произведения за пределы личной драмы поэта.
Теперь взглянем на стихотворение. Оно начинается с двух кратких предложений: «Гул затих. Я вышел на подмостки». Безусловно, на ум приходит выход актера на сцену. Мы уже знаем из названия, что это за роль и знаем кто актер. Гул, очевидно, гул зрительного зала. Все это легко, пока мы не читаем следующую строку «Прислонясь к дверному косяку» и дальше «Я ловлю в далеком отголоске,/Что случится на моем веку». В этом «прислонясь» чувствуется усталость, а «дверной косяк» звучит уж слишком подробно, деталь уж больно бытовая, даже, может быть, дачная. Мы сразу вспоминаем, что это не шекспировская, а современная эпоха. Да и вся театральность сразу испаряется. Мне представляется уставший человек, вышедший в ночь на дачное крыльцо выкурить в задумчивости сигарету. Пока курит, прислонился к косяку, вокруг темно, слышен дальний отголосок проходящей электрички. Может и так.
Вот только человек-то не простой. Поэтому, для него это крыльцо – подмостки театра-жизни, а люди с их бесконечным гомоном, возможно, разошедшиеся гости, – зрительный зал. А в отдаленный отголосок электрички он вслушивается, как в предсказания оракула, пытаясь уловить, что ему предстоит. Поэт соединяет театр и жизнь в единое стихотворное действо, помещает себя в его центр. Он понимает, что играет в спектакле и что роль его – роль Гамлета. Но он знает также, что жизнь богаче театра по своей непредсказуемости. Обратите внимание – здесь нет вопроса, поэт знает, чем все закончится. Тем не менее, он «ловит» информацию в отдаленном звуке, пытается услышать будущее в отголоске. То, что он делает это, прислонясь к дверному косяку, без напряжения, создает впечатление обыденности происходящего.
Какой бы звук ни слышался поэту в тот момент, это был голос того, чью волю он считает своей судьбой, голос отца Гамлета, голос Бога-отца Иисуса. Театр с самого начала пьесы становится жизнью, Гамлет – Иисусом Христом. Здесь обыденность как бы выделяет, подчеркивает высоту планки. Поэт готов взять «Гефсиманскую ноту», но для него это – норма жизни и рифма «дверному косяку – на моем веку» как бы дает понять, что он вовсе не считает свою судьбу исключительной.
Во втором четверостишии мы видим «сумрак ночи», «тысячью биноклей на оси» наставленный на поэта. Речь идет о враге-сумраке, о темной силе, вооруженной биноклями. Ведь бинокль – орудие наблюдения. С его помощью можно следить, можно рассмотреть все детали. Биноклей тысячи, их тьма. Это не театральные дамские бинокли, ведь они «на оси». Ясно, что бинокли полевые, боевые, не те, через которые смотрят на любимого актера в театре, а те, в которые смотрят на цель, чтобы вернее по ней ударить в жизни. И ось таких биноклей уже почти ось прицела. Заметим тоже, что бинокли в театре обычно направляют на интересующий объект, не наставляют. А наставляют, скорее, дуло автомата. Поэт видит, что он один против темных тысяч слуг ночи, понимает, что он у них, как на ладони и что он под прицелом. Один против всех. Игра может оборваться в любой момент. И вот тут он начинает знаменитый монолог.
До этого поэт говорил сам с собой и, возможно, со зрительным залом. Теперь он возвышает мысли к Отцу. Вот начало его Гефсиманской молитвы: «Если только можно, Авва Отче/Чашу эту мимо пронеси». Как мы видим, это почти дословно из Евангелия: Отче Мой! Если возможно да минует Меня чаша сия. Обратите внимание на рифмы-противопоставления «ночи – Отче», «на оси – пронеси». Обе с открытым слогом, словно в надежде на выход.
Молитва продолжается в третьем четверостишии откровением признания «Я люблю твой замысел упрямый/И играть согласен эту роль». Автору не только известен упрямый замысел, но он любит его. Поэт не ропщет, не жалуется на судьбу, но любит ее. Он согласен играть свою роль Гамлета-Христа, зная, что это роль роковая. Упрямство замысла как бы звучит синонимом неизбежности, ведь это не упрямство человека. Обращение завершается попыткой выхода из роли, просьбой актера об отставке, ведь «сейчас идет другая драма». Поэт как бы пытается напомнить, что он не Гамлет и не Христос, а обычный человек, устало прислонившийся к дверному косяку. Может, когда-то он был и тем, и другим, но сейчас – другая драма, другое время и обстоятельства, «И на этот раз меня уволь». Последняя строка здесь явно говорит о том, что это уже было с поэтом, что это не первый раз, что он погибал уже Гамлетом на подстроенном поединке и Христом на подставленном кресте. Мы понимаем, что это молитва о спасении, последний миг сомнения перед дорогой на Голгофу. Рифма связывает все в единый мощный крик души: «упрямый – драма», «роль – уволь». Драма жизни любима и упряма, как божий замысел, но, если возможно, «уволь от роли». На этом обращение к Отцу заканчивается и наступает возвращение к реальности судьбы.
Последнее четверостишие – это осознание неотвратимости своей роли. «Но продуман распорядок действий,/И неотвратим конец пути». Впрочем не как Я хочу, но как Ты. Он не оспаривает, а принимает распорядок действий и неотвратимость конца. В этом «продуман», как мне кажется, сосредоточено, в значительной степени, мировоззрение Пастернака. Он видит продуманность мира, чувствует смысл во всем, что происходит, в том числе и в своей судьбе. Интересно, что «продуман» и «неотвратим» читаются как синонимы. Получается продуманная неотвратимость конца пути, в которой поэт видит, «ловит» высшую предопределенность. В этом чувствуется также и внутренняя высота автора: он не кичится гамлетовской избранностью, но принимает ее, как должное.
Здесь опять хочется вспомнить, что это написано Юрием Живаго. Весь роман пропитан такой уважительной любовью к жизни, такой верой героя в продуманность мира, что, несмотря на духовный потоп вокруг, он выживает в творчестве несмотря на физическую смерть, не опускается духовно. Стихотворение лишь подтверждает это. «Я один, все тонет в фарисействе./Жизнь прожить – не поле перейти». Чувство одиночества настигает поэта. Да, он один, ему трудно «жизнь прожить». И мы помним, что он не просто один, он один против слуг ночи с «тысячью биноклей». Но, заметьте, в этой строчке запятая после «один» помогает ощутить продолжение противопоставления, обозначенного еще во втором четверостишии. Там было: я один против сумрака ночи. Здесь: я – один, а все – в фарисействе. В этом противопоставлении есть знак выживания, поэт не тонет, как все, в фарисействе. Он проживет эту жизнь, доиграет свою роль до предназначенного конца.
Стоит, пожалуй, задержаться подольше на «фарисействе», ведь поэт здесь определил врага довольно конкретно. Вспомним, что фарисеи в христианском представлении – это ученые книжники с притязанием на необычную святость, ставшие символом наружного благочестия и внутренней нечистоты. Они – слепые вожди народа. В главе 23 Евангелия от Матфея есть такие слова Иисуса: «И так все, что они велят вам соблюдать, соблюдайте и делайте; по делам же их не поступайте: ибо они говорят, и не делают. Связывают бремена тяжелые и неудобоносимые, и возлагают на плеча людям, а сами не хотят и перстом двинуть их. Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты. Так и вы по наружности кажетесь людям праведными, а внутри исполнены лицемерия и беззакония». (Деян. 23:8).
Вот с кем борется поэт – со слепыми вождями, с внутренней нечистотой, уже давно перелившейся через края власти и заливающей общество – «все тонет в фарисействе». По контрасту, вся жизнь и творчество поэта проникнуты высоким духом искренности, ощущением божественности бытия.
Итак, поэт принимает бой судьбы и выживает, готовый к гибели. Но его гибель направлена ввысь, он не утонет в фарисействе. У меня остается от этого стихотворения чувство итога, подведенной черты. В то же время произведение направлено не в прошлое, а в будущее автора. Это именно выглядит, как подведение итога тому, что предстоит пережить. Такая устремленность в будущее, готовность к встрече с судьбой, с предназначенной гибелью неотделима от великой веры поэта. Произведение написано глубоко и чисто, как писались древние иконы.