Актуален ли Достоевский сегодня? Долго ли еще смотреться в его книги и видеть в них портрет современности? Правмир приглашает читателей к дискуссии и обсуждению. Ждем ваших мнений, писем и размышлений. Открывают дискуссию размышления о Достоевском в нашем времени известного литературоведа Людмилы Сараскиной.
Людмила Сараскина — специалист в области творчества Ф. М. Достоевского и А. И. Солженицына, русской литературы XIX—XXI вв. автор жизнеописаний Ф.М. Достоевского, А.И. Солженицына в серии «Жизнь замечательных людей», жизнеописания С.Фуделя (в соавторстве с протоиереем Николаем Балашовым) в своем видеоблоге — о том, какой неожиданной стороной сегодня открылась актуальность Достоевского.
Пока жива Россия, Достоевский будет актуален. То есть он будет актуален всегда.
Первое, о чем надо вспомнить, в связи с его актуальностью, — это о его казни.
Сто шестьдесят три года назад, в 1849 году, над ним был произведен суд. Его судили, приговорили к расстрелу. Затем — пощадили, оставив 4 года каторги и бессрочную солдатчину. Следующий государь, Александр II, его помиловал и выпустил на волю.
Так вот интересно, за что Достоевский получил расстрел? Сегодня это звучит потрясающе актуально. Он получил расстрел за богохульство. В чем оно заключалось? В публичном чтении среди товарищей кружка Петрашевского письма Белинского к Гоголю, написанного в 1847 году.
Людмила Сараскина. Фото Юлии Маковейчук Что ж было в этом письме? В нем Белинский говорил, что Православная Церковь очень далеко ушла от Христа, что она поборница крепостного права, угодница самодержавия, кнут власти, что какой-нибудь Вольтер, который силой своей насмешки прекратил фанатизм в Европе, потушил костры европейских инквизиций, «больше сын Христа, плоть от плоти и кость от костей Его, чем все попы, архиереи, митрополиты и патриархи, восточные и западные».
Это письмо, которое Достоевский прочитал с глубоким волнением, было ему вменено в вину и это называлось богохулением. Кроме того, при Николае I была 144 статья Свода военных постановлений о том, что человек, который не донес на богохульника, тот, кто не рассказал о каком-то эпизоде, который увидел, разделяет вину с самим богохульником.
«Отставного инженер-поручика Достоевского, за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева, лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием»
Достоевский слышал от своих товарищей-петрашевцев спорные слова о Христе, что Христос был простой человек, что Он был всего лишь автором учения, что Священное Писание недостоверно и так далее, и так далее. Но — не донес ни на кого. И это тоже было виной, по тогдашним правилам.
И вот я спрашиваю себя: что будет теперь с письмом Белинского? Сегодня его изучают на филологических факультетах университетов. И филологи его знают. Его, уже, к сожалению, не знают школьники. Не знают всей этой горячей полемики между Белинским и Гоголем, которая определила пути интеллектуального и идейно-социального развития России на сто лет вперед. Каким путем должна идти Россия? Путем проповеди и молитвы, аскетической покорности судьбе или путем просвещения, гуманности, человеческого достоинства, путем отмены крепостного права?
Тогда эти две концепции непримиримо столкнулись. Так, может быть, вновь письмо Белинского попадет под запрет? Не будет ли оно сегодня выглядеть, как крамола?
Снова под суд?
Не будет ли выглядеть крамолой и поведение самого Достоевского, который не донес на своих товарищей-петрашевцев? Во время суда он всячески их защищал. Хотя глубоко страдал, когда при нем ругали Христа, тот же Белинский, тот же Петрашевский, когда в Страстную Пятницу петрашевцы на стол выставляли кулич и крашенные яйца, то есть демонстрировали свое неуважение к православному празднику. Не будет ли сегодня поставлено Достоевскому в вину, что он не донес на них? Не будет ли Достоевский судим вторично?
Только в прошлом году, в позапрошлом году прошли суды над Львом Николаевичем Толстым — в Ростове-на-Дону, в Таганроге, в Екатеринбурге — «впаяли» 282-ю статью Уголовного Кодекса РФ за экстремизм, за рецидивизм. Как это возможно — судить столетие спустя величайшего писателя России?!
В нашем обществе эти факты не получили ни правовой оценки, ни моральной.
Мне кажется, если такая тенденция у нас возобладает, рука сегодняшнего правосудия дотянется и до Достоевского.
Ему припомнят, например, что в «Братьях Карамазовых», величайшем романе мировой литературы, показаны и разное христианство, и разная церковность.
Есть церковность «ферапонтовская», темная, о которой позже напишет Сергей Иосифович Фудель и назовет Ферапонта «темным двойником Церкви». И есть христианство светлое, идеальное, о котором тосковал Достоевский. Это была его мечта об идеальном христианине — о старце Зосиме.
Что делает Ферапонт? Ругается, неистовствует, требует расправы, призывает гнать всех неверных и нечистых. Старец Зосима — хочет миловать, жалеть, желает мира между силами, которые не в состоянии примириться. Он говорит: «Не ненавидьте атеистов, злоучителей и материалистов».
Что мы слышим сегодня? И в этом тоже актуальность Достоевского. У нас сегодня почему-то востребована агрессия, жажда расправы, жажда репрессий.
Я очень много читаю публицистических текстов на православную тему, и чувствую, как в них растет это зло, растет агрессия. Почему-то в них — жажда столкнуться с несогласными, с теми, кто думает не так, как они, чувствуют, не так, как они.
«Зосимовского» православия, «зосимовской» церковности становится все меньше и меньше. Это очень грустно…
Кровавый клейстер
О Достоевском я пишу уже много лет, каждая моя новая книга о нем, каждый новый поворот развития нашего общества вызывает вопрос: а чем сегодня актуален Достоевский? В связи с романом «Бесы», помню, что мы говорили в девяностых годах о бесах революции, бесах бунта, бесах мятежа. О том, что мы, наконец, от этого избавились, преодолели, наконец, эту бациллу. Мы поняли, что «Бесы» — это история о политическом клейстере, которым хотят помазать революционеров, чтобы они были скреплены одной кровью. Чтобы они составили партийную ячейку, которая затем и вырастет в партию на крови. На крови вырастут все радикальные партии.
Но мне никогда не пришло бы в голову, что придет такое время, когда актуальность Достоевского будет обретаться сферах богохуления.
Появилась довольно смешная информация о том, будто затевается суд над сказкой о Буратино. Я сразу почувствовала, что это какая-то подстава, как потом и оказалось. Но — какова тенденция! Какой-то иронический сайт запустил информацию о том, что в Таганроге идет судебный процесс над сказкой «Приключения Буратино», который не тонет в воде, а стало быть, похож на Христа и является на Него пародией. То есть запускается некая информация, как сейчас говорят — фейк. Но люди на него покупаются. Это значит, что такова тенденция: судить и репрессировать литературу.
И вот я думаю, богохульство… Скажем, ранний Достоевский был бунтарь и пошел против правительства, в вольнолюбивый кружок, в «разговорное общество». Но вспомните роман «Подросток». Это уже 1876 год. Один из главных героев — Андрей Петрович Версилов, впадает в бунт и разбивает старинную икону об угол стола. И что с ним делают? На него доносят? Нет, его жалеют, как сумасшедшего, как несчастного, как жалкого. Его хотят привести в ум и в чувство. То есть предлагается совершенно другое отношение к нарушителю, преступившему правила.
Очень не хотелось бы, чтобы в нашей стране богословие любви, которое олицетворяет у Достоевского старец Зосима, мной обожаемый персонаж, я его многие проповеди знаю наизусть, уступило место богословию ненависти, которое воплощает старец Ферапонт.
Мне очень жаль, если это два направления русского православия никогда не смогут найти общий язык.
Именем Достоевского
Сегодня многие публицисты, и церковные, и не церковные, на каждом шагу клянутся именем Достоевского. Достоевский — словно скрижаль. Вот скажешь: «Достоевский — наше все», и, кажется, что ты себя уже заявил как человек, всецело преданный православной культуре, ее правильному направлению.
Но мы забываем о том, что «Братья Карамазовы» — вершинный роман мировой и русской литературы — не был с восторгом принят тогдашним духовенством. Старца Зосиму нашли каким-то «не таким», оптинские старцы над ним посмеивались, а замечательный русский философ, умнейший человек Константин Леонтьев, позиционировавший себя тогда, как бы сейчас сказали, православным активистом, осудил Достоевского. Он нашел в нем «розовое» православие, неправильное, неверное. Гениальную «Пушкинскую речь» Леонтьев назвал «космополитической выходкой», ересью.
Давайте к этому вернемся, сегодняшние Ферапонты, давайте возбудим судебный процесс?
Если так относиться к территории искусства, к территории литературы, мы лишимся половины, если не больше, наших великих классиков. У нас полностью уйдет М. Горький, уйдет Александр Блок, разумеется, вся атеистическая советская литература, и многое, многое другое.
Уже вытесняют «Сказку о попе и его работнике Балде» Пушкина версией Жуковского о купце-остолопе.
Надо остановиться, надо понять, где территория веры, и где территория культуры.
Не оскорбляйте чувств!
Сейчас много говорят об оскорблении чувств верующих. Мое чувство, человека православного, и в то же время литературоцентричного, глубоко оскорбляет подход с топором к искусству, с секирой и с кулаком. И меня, как православного человека, оскорбляет пьяный поп на «Мерседесе», который отказывается от теста на выявление алкоголя в крови. И потом почему-то видеоматериалы об этом исчезают, их пожирает какой-то вирус. Я знаю название этого вируса, он к православию не имеет никакого отношения.
У нас почему-то сегодня общество разделилось на православных верующих и на, так скажем, остальных. В православии Достоевского сомневаться не приходится. Но он был великий гражданин, в нем жило колоссальное гражданское чувство справедливости. Он посещал судебные процессы, вступался за неправедно осужденных.
Почему наши православные люди, у которых чувства оскорблены посягательством на священные символы (такое посягательство, безусловно, безобразно), не имеют гражданских чувств? Почему они забывают, что они еще и граждане России, которых так же, как и других, как и, допустим, неверующих, как и людей других вероисповеданий, должна возмущать и социальная несправедливость, гражданская несправедливость, неправедные суды.
В Интернете уже появилась рубрика «новости неправосудия». Люди возмущаются: «Ну как же так, насильнику, изнасиловавшему девочку, дают лишь год или месяц заключения…»
Достоевский как-то умел в себе сочетать и православные чувства, и чувства гражданские. И одно другому совсем не мешало, гармонировало, органично сочеталось в писателе.
Почему у нас это как-то разделено? Почему одни люди у нас православные активисты, а другие — гражданские активисты?
Моя мечта, мое сердечное упование — чтобы эти два направления активизма сошлись в едином сердце человека. И чтобы православное чувство, и гражданское чувство в нем одинаково было живо. Чтобы он понимал неправосудные вещи. И понимал, что его долг православного человека — быть и граждански активным. Таким, как был Достоевский.
Видите, вдруг в этом году актуальность Достоевского у нас выплыла, я бы даже сказала, выстрелила, такой стороной, о которой раньше даже и представить было невозможно. Потому что казалось — все ушло в прошлое, сгладилось. И письмо Белинского к Гоголю — великое письмо, как и ответ Гоголя, как и «Выбранные места из переписки с друзьями», на которые реагировал Белинский, — великий спор, спор цивилизационный — уже навсегда в истории литературы, русской мысли.
Федор Михайлович Достоевский И то, что молодой, двадцатисемилетний Достоевский, написавший роман «Бедные люди», читал Письмо Белинского с волнением, с горящими глазами. Шпион Антонелли в своих доносах написал в полицию, в Третье отделение, что Достоевский это Письмо читал и глаза-то у него горели.
Думая об этом, я вижу эти горящие глаза, и горжусь Достоевским, что в его сердце сочеталось и православное, и гражданское. Вот этого мне хотелось бы и для себя, и для своих сограждан, и для читателей Достоевского, и вообще для нашего мира.
Национальный код
Достоевский, как я уже много раз говорила, угадал национальный код России, ее культурный пароль. Так что, пока Россия жива, повторяю, он не уйдет в архив. Мы не знаем, что у нас будет в следующем году, через пять лет и каким еще своим острым углом выступит Достоевский. И мы вновь скажем: «Он же об этом все написал!»
Он написал о «ферапонтовском православии», о старце Зосиме — идеальном христианине.
Достоевского очень заботили лицо, образ священства. Он писал об этом не вообще, а очень конкретно. Например, в письмах — о замечательном отце Иоанне Янышеве, который его не раз спасал, помогал ему. Но писал он и о женевском попе, который доносил на всех, кто ему казался неблагонадежным.
Замечательные слова Достоевского, которые, на мой взгляд, нашему сегодняшнему духовенству нужно выучить наизусть: «Нужны примеры. Что за слова Христовы без примера?». Нельзя уповать только на статус священника, на то, что он в рясе, на то, что он служит в Церкви. Он должен быть примером для своего прихожанина. Если он этот пример не показывает, то вера иссякнет.
Люди воспитываются на примерах.
Вот это «нужны примеры» проходит от начала творчества и заканчивается в «Братьях Карамазовых». Достоевский пишет об этом с такой страстью, с такой болью.
Сегодня, когда я вижу примеры не совсем хорошие, или совсем нехорошие, я каждый раз вспоминаю: читайте Достоевского! Не говорите, что любой священник — какой он ни есть — грешный, пьяный, преступный, он все равно священник. Нет, не все равно. Люди смотрят на себе подобных.
Мне моя соседка как-то сказала: «Людмила, смотрите, священник нашего прихода выезжает на «Лексусе», рассекая лужи и забрызгивая нас. Как нам теперь к нему относиться?» Я, как могла, объяснила — как. Как себя воспитать, наладить, успокоить. Это очень трудно.
Повторяю, нужны примеры. Как нужны примеры учителей, и такие примеры есть. Но чем больше их будет, тем лучше.
Достоевский пишет, если что-то дурное совершает чиновник или полицейский, или священник, или учитель, или кто угодно другой — нельзя их «замазывать», использовать такой козырь, как честь мундира, нельзя закрываться этим мундиром.
Вот о чем нужно сегодня говорить тем публицистам, церковным и не церковным, которые клянутся именем Достоевского на каждом шагу. Не зная или забывая эти его слова. Загляните, пожалуйста, в 14–15 том Полного собрания сочинений Достоевского, в «Братья Карамазовы». Загляните в публицистику «Дневника писателя»… Его забота, его боление за русское духовенство было столь высоким, столь тревожным. Он опасался, что вера упадет, иссякнет. «Устанет народ веровать. Страшно это», — говорит старец Зосима.
И мы уже 150 лет пожинаем многие, многие из этих его предостережений, его предчувствий.
Монологи Верховенского у современных политиков
Романы Достоевского имеют загадочную судьбу. Они — цикличны. Проходит десять лет, и вдруг ты смотришь: опять бесы, опять это бесовщина, и люди ничего не чувствуют, ничего не понимают. Слушая иногда думских политиков, я ужасаюсь: они, сами не зная того, воспроизводят монологи Петруши Верховенского или Шигалева. Но сами — не осознают этого, поскольку только слово «Достоевский» знают. И говорят, произносят бесовские монологи, которые Достоевский высмеял, вытащил на поверхность и, казалось бы, обличил.
Потом проходит время и опять — «Преступление и наказание». Сидит в углу какой-то юноша, безумец, и вынашивает наполеоновскую идею, опять он готов идти мир завоевывать, и залить все кровью, и через все переступить.
Очень смешную картинку я недавно увидела в Интернете. Сидят четыре котенка. Три из них говорят: «Хочу молочка, хочу рыбку, хочу сметанки». Четвертый — маленький, черненький, отвернулся от них и говорит: «Хочу править миром!».
Это «хочу править миром» никуда не делось, наполеоновская идея — живая, она вечная.
Где взять братьев?
Так что, повторяю, нам трудно предугадать, как отзовется слово Достоевского в следующие пять лет. Дай Бог, чтобы оно отозвалось «зосимовским» православием. Ласковым, добрым, милосердным. А — не с кулаками.
У нас же сегодня говорят — православие — это как добро, которое должно быть с кулаками. Появилась агрессия, ферапонтовщина. А, по Достоевскому, только зосимовское православие способно мир на земле устроить.
Достоевский еще в молодости говорил, чтó такое православное братство, христианское братство. Еще в начале шестидесятых годов, только вернувшись из ссылки, после каторги, он писал: «Чтобы было братство, нужны братья». Если мы способны относиться к другому, как к брату, то вот оно — православие. А мы — не способны. В «Сне смешного человека»: «Я видел истину, я знаю, достаточно людям договориться, любить ближнего, как самого себя». Но, сколько проходит веков, и — не договариваются.
Смотрите, последний роман «Братья Карамазовы». Как там братья относятся друг к другу? Это же тотальная, дуэльная ненависть. Соперничество, зависть, ссоры.
Алеша — это самый больной вопрос у Достоевского, во всяком случае, для меня. Смотрите, двадцатилетний мальчик, прелестный, прекрасный, добрый, милый, «ранний человеколюбец», как о нем говорит Достоевский. И в самый опасный момент, роковой для своей семьи, он не выполнил наказа старца Зосимы, который сказал ему, что надо идти из монастыря в семью, быть около обоих братьев сразу. Если бы Алеша выполнил наказ, отец был бы жив, Митя не пошел бы на каторгу, Иван не сошел бы с ума.
Достоевский кричит нам со страниц романа: «Смотрите, что делается! Вы пропускаете важнейшие моменты своей жизни! У вас есть точка боли — идите туда, будьте рядом…»
А старец Зосима мудрый, он воплощает не только богословие любви, но и богословие величайшей мудрости. Он увидел, чтó может произойти, разгадал семейку, которая собралась в монастыре. И нашел правильное решение. Легкое, на самом деле. Для выполнения этого решения нужно было просто забыть о своем эгоизме. Ты — должен. Это чувство долга — оно и православное, оно и гражданское, оно и сыновнее, оно и братское.
Но вот как Иван говорит про это все: «Я не сторож моему брату Дмитрию». Это же каиновы слова, сказанные Каином уже после убийства брата Авеля.
Мы рождены и живем при той данности, что у первых детей человечества брат убил брата. И каинова печать лежит на нас на всех. Значит, задача преодолевать ее в себе реально, а не виртуально, не по книжкам. Быть человеком, который знает свой долг.
Каинова печать лежит и на Иване, который уехал, вместо того, чтобы оставаться при отце, и на Алеше, который по молодости, по мальчишескому восторгу, забыл о долге. И что стало с семьей: отец убит, убийца — четвертый сын. Достоевский показывает, как они все презирают этого четвертого брата, как ненавидят, как третируют. Ни одного ласкового слова не нашли для него. В романе «Братья Карамазовы» нет братьев. Писатель, как колокол набатный, предупреждает нас, что вот так рассыплется все.
Так рассыпается семья, так рассыпается страна, так рассыпается мир. Потому что все полны эгоизма, не хотят исполнять свой долг, не знают, где сейчас их место не вообще, а сию минуту. Иди сию минуту к больной матери, иди сию минуту туда, где ты нужен. У нас же люди готовы всю жизнь говорить вообще о Христе и истине, быть богословами-теоретиками. А что там у каждого творится в его больном углу, мы не знаем. И только потом это вдруг выясняется. Вот «Братья Карамазовы» нам и показали, что там такое происходит — распад, катастрофа.
Подготовила Оксана Головко
Творчество писателя оказало огромное влияние на всю мировую литературу, многие философы и писатели впоследствии признавали влияние творчества Федора Михайловича на их мировоззрение. Едва ли кто-то другой мог так искусно раскрыть и показать загадочную человеческую душу.
Детство и юность
Федор Достоевский родился 11 ноября (30 октября) 1821 года в семье врача московской Мариинской больницы для бедных, имевшего звание штаб-лекаря, Михаила Достоевского и Марии Нечаевой. Детство будущего писателя, его братьев и сестер прошло в Москве, в той самой больнице, где служил глава семейства. И хотя Достоевские жили более чем скромно, сам Федор Михайлович называл детство лучшей порой в своей жизни. По вечерам в семье часто устраивали чтения различных произведений: от «Истории государства Российского» Карамзина до стихотворений Жуковского, а няня Алёна Фролова рассказывала детям сказки народов мира, что и зародило в молодом сердце Федора любовь к литературе. А после получения Михаилом Достоевским права на потомственное дворянство семья обзавелась небольшим поместьем в Тульской губернии и лето проводила там.
Особое внимание в воспитании детей отводилось образованию. Отец лично преподавал своим детям латынь, а наемные учителя обучали русской словесности и французскому языку, арифметике, географии, а также Закону Божьему. Кроме того, несколько лет Федор со старшим братом Михаилом обучались в престижном московском пансионе. После того как в 1837 году Федор Достоевский потерял мать, его вместе с братом отправили учиться в Петербург – в Главное инженерное училище. Но сам Федор Михайлович уже тогда понимал, что его будущее не будет связано с точными науками, душа тяготела к поэзии и литературе.
Окончил училище будущий писатель в 1843 году и был сразу зачислен полевым инженером-подпоручиком в Петербургскую инженерную команду. Но служба по специальности продлилась всего около года, окончательно решив, что это «не его» стезя, Федор Достоевский подал в отставку и занялся литературой.
Начало творческого пути
В этот период своей жизни будущее светило русской литературы много читал, особенно ему нравились произведения Оноре де Бальзака, Виктора Гюго, Уильяма Шекспира, Иоганна Шиллера и Гомера. Среди отечественных авторов Достоевский предпочитал стихи Александра Пушкина, Гавриила Державина и Михаила Лермонтова, а также произведения Николая Гоголя и Николая Карамзина.
Весной 1845 года Федор Достоевский закончил работу над своим первым романом «Бедные люди». Труд молодого дарования был восторженно принят петербургской публикой. Виссарион Белинский и Николай Некрасов не скупились на хвалебные эпитеты в адрес Достоевского. Последний даже опубликовал произведение в своем альманахе «Петербургский сборник». А вот оценка следующего творения – повести «Двойник» – была куда более сдержанной. Читатели посчитали этот литературный труд слишком затянутым и скучным, и автору пришлось перерабатывать сюжет. Однако это обстоятельство нисколько не охладило литературный пыл Достоевского, он продолжил активно писать.
Каторга
В 1847 году Достоевский, как и многие молодые люди того времени, увлекся политикой. На собраниях кружка Петрашевского он обсуждал вместе с единомышленниками проблемы российской действительности, и вошел в одно из наиболее радикальных по своим взглядам тайных обществ. В конце апреля 1849 года писатель в числе других был арестован и 8 месяцев провел в Петропавловской крепости. Приговор суда была чрезвычайно суров к литературному гению – расстрел. Но судьба смилостивилась и петрашевцам незадолго до казни смягчили приговор, но сам писатель узнал об этом только в последний момент, в день казни. Федора Достоевского отправили на каторгу в Омск на 8 лет, которую Николай I сократил до 4 лет с последующей службой рядовым в Семипалатинске. После своей коронации в 1856 году император Александр II подписал помилование.
Каторга не прошла бесследно для Достоевского, на основании этого своего жизненного опыта он написал «Записки из Мертвого дома», где рассказал о жизни каторжан. В произведении доминировали реальные факты и персонажи, но присутствовали и вымышленные. Тем не менее суровые реалии подобного исправительного труда стали для петербургской публики шоком, вернувшим литературное признание Достоевскому.
Зрелые годы
В последующие годы из-под пера писателя вышел роман «Униженные и оскорбленные», повесть «Записки из подполья», а также рассказ «Скверный анекдот». Однако политические взгляды Достоевского продолжали играть существенную роль, в 1860-е годы он вместе с братом издает журналы «Время» и «Эпоха», основанные на идеологии «почвенничества». С 1862 года писатель много путешествует. Он побывал в Германии, Италии, Франции, Швейцарии, Австрии и Британии. За рубежом Достоевский пристрастился к игре в рулетку, проигрывал большие суммы, и результатом этого жизненного опыта стал знаменитый роман «Игрок».
В следующие два десятилетия Федор Достоевский написал главные романы в своей жизни, их еще называют «великим пятикнижием» — «Идиот», «Преступление и наказание», «Бесы», «Братья Карамазовы» и «Подросток». Эти романы стали классикой мировой литературы и вошли в число самых известных и читаемых литературных произведений.
Роман «Братья Карамазовы» стал последним в жизни писателя, работу над ним он закончил в ноябре 1880 года, а 9 феврале (28 января) 1881 года великого Достоевского не стало. Писателя похоронили на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге. Проститься с ним пришло множество людей, траурная процессия растянулась более чем на километр.
А Б В Г Д Е Ё Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я
Иисус Христос — в христианстве Сын Божий, 2-е лицо Пресвятой Троицы, воплотившееся ради спасения людей. Это имя дано было Богомладенцу Иосифом, мужем Марии, по указанию Божию (Матфей, 1:21).
Впервые о Христе Достоевский высказывался в 1854 г. в письме Н.Д. Фонвизиной, где он раскрыл выработанный им к тому времени символ веры: «…верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть» (281; 176). В 60—70-е гг. Достоевский не раз писал о Христе: «На свете есть одно только положительно прекрасное лицо — Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть бесконечное чудо» (282; 251). Для него Христос — «идеал человечества вековечный!» (282; 210). Попытки атеистов опровергнуть учение Христа не затрагивают сокровенной сущности христианства: «А там и учения-то нет, там только случайные слова, а главное, образ Христа, из которого исходит всякое учение» (11; 192). «Но главное не в формуле, а в достигнутой личности, — опровергните личность Христа, идеал воплотившийся. Разве это возможно и помыслить?» (11; 193). Обобщающее суждение: «Христос — 1) красота, 2) нет лучше, 3) если так, то чудо, вот и вся вера…» (24; 202). Достоевский, не раз писавший о том, что его «осанна» прошла через большое горнило сомнений и отрицаний, вместе с тем никогда ни сам, ни от лица своих героев не покушался на личность Иисуса Христа. Его герои-отрицатели не принимают мир Божий, а не Бога. Христос для них неприкосновенен, чист, свят, хотя мир не оправдан Его святостью. Так о Христе говорят Ипполит Терентьев, Кириллов, Версилов, Иван Карамазов. Образ Иисуса Христа активно вошел в творчество Достоевского. Он присутствует в подготовительных материалах ко всем пяти последним романам. В «Преступлении и наказании», по авторскому замыслу, в 4-й главе IV части должен был состояться разговор Сони и Раскольникова о Христе. Разговор этот был значительно сокращен по требованию Каткова. Князь Мышкин в черновиках к «Идиоту» назван «князем Христом», подготовительные материалы к «Бесам» наиболее насыщены размышлениями героев о Христе. Христос присутствует в сне Версилова («Подросток»), незримо — во всем тексте «Братьев Карамазовых», зримо — в легенде о Великом инквизиторе, «Кане Галилейской». Христос — сквозной образ великого «пятикнижия» Достоевского. В прижизненной критике образ Иисуса Христа в размышлениях и творчестве Достоевского не был осмыслен сколько-нибудь серьезно. Интерес к нему возник в религиозно-философской критике конца XIX — начала XX вв. Но и здесь внимание, главным образом, уделялось не Христу Достоевского, а его христианству. Образ же Христа в романах Достоевского не становился предметом специального исследования. В советском литературоведении тема эта практически не анализировалась, в лучшем случае упоминалась. Заметно усилился интерес к ней в последнее десятилетие, ее можно считать одной из актуальных и малоисследованных в современном достоевсковедении. При изучении Христа Достоевского и связанных с ним вопросов «христологии» необходимо учитывать несколько обстоятельств: 1) степень каноничности образа Иисуса Христа в творчестве Достоевского, его связь с мистическим и догматическим богословием; 2) Иисус Христос, «христология» Достоевского и народные религиозные верования; 3) Достоевский и «новая религиозность» конца XIX — начала XX вв.; 4) поэтика образа Иисуса Христа в творческих замыслах и воплощении в романах Достоевского.
Ермилова Г.Г.
Прим. ред.: О значении образа Иисуса Христа для эстетики Ф.М. Достоевского см. также статьи: гармония, Евангелие, идеал, идеальное, идеал этико-эстетический, красота, литература красоты, прекрасное, идеал Мадонны, пасхальное, положительно прекрасный человек, традиции христианской литературы.
УДК 82.0
С. М. Капилупи*
ДОСТОЕВСКИЙ И ХРИСТИАНСТВО: НОВЫЕ ИТОГИ ИССЛЕДОВАНИЯ
Статья представляет сегодняшний этап российских исследований над темой присутствия и толкования христианской традиции в творчестве и биографии Достоевского, с особым акцентом на понимание «христианского трагизма». Сравнение с идей Провидения в творчестве итальянского писателя XIX в. Алессандро Мандзони завершает статью, позволяя увидеть также возможность становления нового межкультурного «христианского текста».
S. M. Capilupi
DOSTOEVSKY AND CHRISTIANITY: NEW RESEARCH FINDINGS
Безусловно, вопрос о христианстве Достоевского неоднократно становился предметом отдельных научных работ . Ф. М. Достоевский получил православное воспитание, поэтому, говоря в подлинном смысле слова об истоках его веры, мы прежде всего подразумеваем тот традиционный уклад жизни, присущий русским семьям в XIX в. «Я происходил из семейства русского и благочестивого <…> Мы в семействе
* Капилупи Стефано Мария, кандидат философских наук, директор Института итальянской культуры, Русская христианская гуманитарная академия; s_capilupi@yahoo.it
136 Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2017. Том 18. Выпуск 2
нашем знали Евангелие чуть не с первого детства» , — отмечал Достоевский в «Дневнике писателя» за 1873 г. Начала духовной жизни открывались ему в трепетной и глубокой материнской вере, через чтение житийной литературы и Священного Писания, в семейных паломничествах в Троице-Сергиеву лавру и посещение московских храмов. Одним из важнейших источников будущих размышлений о новом христианском искусстве Л. П. Гроссман называет знакомство Достоевского с древнерусской иконописью . Возможно, через иконописный образ складывался и первоначальный образа Христа, столь значимый для раскрытия религиозного мировосприятия автора.
Решающее влияние на это восприятие позже оказали идеи утопического «новохристианства», социального гуманизма, каторжный опыт писателя, даровавший соприкосновение с горячей народной верой, и внутренняя духовная эволюция Достоевского, придавшая авторскому идеализму свободу от догматизма .
Впервые Достоевский познакомился с Библией еще в детстве по переводной книге Иоганна Гибнера «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета». Нет точных свидетельств, о том, на каком языке было Евангелие, которое Достоевский читал, уже будучи воспитанником Главного инженерного училища, но предполагается, что то был церковнославянский . Поскольку, по словам самого Достоевского, Библия была единственной книгой, позволенной в остроге , именно в те нелегкие годы писатель впервые читает Новый Завет в русском переводе (издание Российского Библейского общества. СПб., 1823). Хотя в последние годы жизни Достоевский явно благоволил к церковнославянскому переводу, он также ясно осознавал, что распространение Библии в русскоязычном варианте, начавшееся в Российской империи с 1876 г., позволяло донести Слово Божье до широкого круга читателей на их родном языке.
Герои романов Достоевского также читают или цитируют Библию в русском переводе . Исключение составляют лишь некоторые персонажи, порой невежественные, плохо знающие Евангелие и наименее близкие автору (отец Паисий и Ф. П. Карамазов в «Братьях Карамазовых», Федька каторжный в «Бесах», каторжник Скуратов в «Записках из Мертвого дома»). Н. В. Балашов высказал в связи с этим такое предположение, подкрепленное записями самого Достоевского:
.. .цитаты на славянском языке связывались в сознании Достоевского с той церковью, которая «в параличе с Петра Великого», с духовенством, которое не отвечает на вопросы народа «давно уже», а вместо того, как и семинаристы, составляет «status in statu <.> платьем различается от других сословий, а проповедью давно уже не сообщается с ними» .
Для России, которая, в отличие от Европы, по сути, не знала средневековой религиозной философии и вообще в силу ряда социальных факторов имела тенденцию к синтезу всех областей духовной культуры вплоть до конца XIX в., средоточием философского поиска стало литературное творчество. В. К. Кантор на этот счет высказывается без тени преувеличения:
Россия не знала Тертуллиана и Августина. Их роль сыграл в России Достоевский <…> Разумеется, он учитывал всю европейскую культуру, наследником которой себя считал, наследником «страны святых чудес». Пожалуй, именно он первым в России обратился к поднятой Августином проблеме теодицеи в ее христианском прочтении <.> Достоевский усвоил эти проблемы русской культуре .
Отношение между Христом и истиной — ключевая характеристика религиозно-этической составляющей творчества Достоевского. Именно неоднозначность, амбивалентность этого отношения в системе взглядов писателя обуславливает невозможность каких-либо прямолинейных и категоричных заключений по данной проблеме. Здесь прежде всего важно учитывать протяженность и насыщенность того духовного пути, который, волею Провидения, лежал перед Достоевским. Перерождение убеждений, пережитое писателем за четыре каторжных года, не вытесняет Христа с абсолютной вершины, с позиции недостижимого идеала в религиозных убеждениях Достоевского, но теперь еще и связывает этот центральный образ с идеей испытания, стоящего непосредственно перед православной верой и перед каждым верующим человеком.
Совершенное чудо, коим являлся для Достоевского Христос, соединяется с чудом личного озарения: «.каким-то чудом, исчезла совсем всякая ненависть и злоба в сердце моем» . Идеализируя Христа, он тем не менее не уходит в идеализацию человека, а напротив, сокращает расстояние между недостижимым идеалом Христа и образами последних грешников, разбойников, вверяясь тому взгляду Любви, который сам Христос открывает людям.
Изначально полемический оттенок в вопросе противопоставления Христа и истины был задан откровенной оппозиционностью взглядов Достоевского атеистическому гуманизму и тенденции подмены вечных ценностей, подавления незыблемых идеалов русской православной культуры идеалами сомнительными, в своей новизне лишенными всякой чудесности . Впервые Достоевский формулирует это суждение в письме Н. Д. Фонвизиной в 1854 г.:
Я скажу Вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки, каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных. И, однако же, Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен, в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято Этот символ очень прост, вот он верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпа(ти)чнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно (выделено Ф. М. Достоевским) было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной .
Достоевскому когда-то, во времена причастности его к кружку Петрашев-ского, действительно был знаком соблазн идеи построения «рая на земле» как дерзновенного отрицания (математической невозможности) всякой доступ-
ности и реальности Царства небесного. Можно сказать, что жизненный путь Достоевского и череда страданий, им перенесенных, были путем преодоления этой идеи, участным доказательством ее несостоятельности.
Библейское предание об искушениях Христовых в пустыне (Мф. 4: 3-4; Лк. 4: 3-4) стало для Достоевского одной из сакральных основ его размышлений о судьбах мировой истории и будущего христианской религии перед лицом социалистических настроений современной писателю эпохи с ее проектами «рационального» постижения истины и утопическими обещаниями «спасения» во всеобщем материальном благополучии.
В письме к В. А. Алексееву от 7 июня 1876 г. Достоевский наиболее точно выражает свое отношение к этой утопии и одновременно дает важный авторский комментарий к толкованию поэмы «Великий инквизитор»:
«…Ты — Сын Божий, стало быть, Ты все можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стоит только повелеть — и камни обратятся в хлеб. Повели же и впредь, чтоб земля рождала без труда, научи людей такой науке или научи их такому порядку, чтоб жизнь их была впредь обеспечена. Неужто не веришь, что главнейшие пороки и беды человека произошли от голоду, холоду, нищеты и из всевозможной борьбы за существование». Вот 1-я идея, которую задал злой дух Христу. Согласитесь, что с ней трудно справиться. Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно — нищета, борьба за существование, «среда заела» .
Этого взгляда ни в русском, ни в западном социализме Достоевский решительно не принимал; для него приоритет духовного начала над материальным оставался бесспорным, как было бесспорным и то, что вершины, доступные разуму человеческому, не могут быть ни в коем смысле выше или даже подобны Чуду явления человечеству Христа. При этом нельзя сказать, что за этим непримирением стояло отрицание социального прогресса. Этот прогресс писатель видел прежде всего в духовном преображении каждой личности, а следовательно, и изменении общества в целом. В этом, наверно, можно усматривать опять же элементы романтизма, однако вера в реальность таких преобразований у Достоевского не была беспочвенной.
Мысль об отказе от труда для христианина, и тем более православного христианина, кровно связанного с землей, никогда не могла показаться допустимой такому провидцу русской истории и знатока русской души, каким был Достоевский. Образ «труженичества во Христе» был органически близок писателю, что соответствующим образом повлияло на развитие характеров его героев . Фигура преподобного Сергия Радонежского, за которой виделся не только пример личного подвига служения Господу, но и подвига общенационального, вместе с Нилом Сорским, Феодосием Печерским, Тихоном Задонским, Амвросием Оптинским и другими православными просветителями становились прообразами таких персонажей, как Тихон («Бесы») или Зосима («Братья Карамазовы). Обратимся к письму Н. А. Любимову от 7(19) августа 1879 г., где Достоевский поясняет «кульминационную точку романа» («Братья Карамазовы»), книгу «Русский инок»:
Взял я лицо и фигуру из древнерусских иноков и святителей: при глубоком смирении надежды беспредельные, наивные о будущем России, о нравственном и даже политическом ее предназначении. Св. Сергий, Петр и Алексей митропо-литыб разве не имели всегда, в этом смысле, Россию в виду? .
При этом Достоевский, особенно в позднем творчестве, не абсолютизирует православие и все больше отсылает читателей к мысли о чистейшем раннем христианстве и его синтетической природе, обращенной к тревогам за судьбу человечества в целом. Так, например, образ старца Зосимы лишен ортодоксальной безупречности . Описание быта и различных его деталей также указывает одну из национальных особенностей русской православной религии — синтетическую природу культа Богородицы , но, кроме того, и на выраженную в предметах материальных принципиальную синтетичность духовного мира обитателя кельи:
.. .в углу много икон — одна из них богородицы, огромного размера и писанная вероятно еще задолго до раскола. Пред ней теплилась лампадка. Около нее две другие иконы в сияющих ризах, <…> католический крест из слоновой кости с обнимающею его Mater dolorosa, и несколько заграничных гравюр с великих итальянских художников прошлых столетий. Подле этих изящных и дорогих гравюрных изображений красовалось несколько листов самых простонародней-ших русских литографий святых, мучеников, святителей и проч. .
Зародившийся еще в древнейшем учении орфиков принцип воплощения единства через множественность, принцип вмещения всех вещей в одну был потенциально очень близок духовному мировосприятию Достоевского. Позже этот принцип, вдохновленный идеями Достоевского, получил свое развитие в религиозно-философской концепции единения всех мировых религий В. С. Соловьева, которая предполагала упразднение ненависти и эгоизма, всплывавших неизбежно в межрелигиозном диалоге разобщенного человечества .
Также продолжая Достоевского, по-своему развивает и объясняет идею соборности Вяч. Иванов, дополняя ее уже теургическим подтекстом:
.личности достигают совершенного раскрытия и определения своей единственной, неповторимой и самобытной сущности, своей целокупной творческой свободы, которая делает каждую изглаголанным, новым и для всех нужным словом. В каждой Слово приняло плоть и обитает со всеми, и во всех звучит разно, но слово каждой находит отзвук во всех и все — одно свободное согласие, ибо все — одно Слово .
Двойственная сущность древнего дионисийства, присущая и средневековому конструкту карнавальной культуры, была определяющей и для религиозного самовыражения Достоевского. При этом между обществом безликим и обществом, скрепленным и преображенным прикосновением к духу, как между верой и неверием, адом и раем — тончайшая грань. Подобное сближение может быть объяснено бинарной структурой православного сознания, не принимавшей промежуточного звена Чистилища и таким образом сближающая сферы греха и святости .
Достоевский в идеалистических размышлениях о будущем единстве церкви не как социального института, а как всеобщего братства людей под именем святой веры, определенно выделял роль православия, однако такое ощущение избранности было почти неизбежным симптомом эпохи, нараставшим вплоть до трагического для русской интеллигенции исхода революций начала ХХ в. На почве убежденности в особом, нерациональном одухотворении русского народа Христовой верой в определенный момент складывается т. н. христианский социализм Достоевского . Примечательно, что в поздних романах писателя как никогда подчеркнута идея единого Бога, не осуждающая существования множества конфессий, но утверждающая их духовное родство, взаимную нечуждость, если речь идет об истинной вере.
«Мы относимся к божеству как форма к содержанию» , — писал В. С. Соловьев. Формой, вмещающей в себя идею Бога, в понимании Достоевского, конечно, был народ, и тот импульс, которым было заряжено поэтическое новаторство писателя, отсылал к идее первозданно неделимого христианства с его безотносительным нравственным идеалом. Таковая идея соборности с чертами «вселенского» христианства выводит нас к вопросам о «вечной памяти», о необходимости смерти для свершения чуда Воскресения, открывающего не цикл нового рождения, а желанное преодоление смерти и спасение: «Логика духовного открытия, совершенного Достоевским, ведет к любовному вниманию ко всем великим религиям» .
Любовь Достоевский ставил выше познания, и этот вывод напрямую связан с той сутью, которую видел он за личностью Христа и с упомянутым выше отношением между Христом и истиной. Наиболее полно это выстраданное, противостоявшее искушениям видение отразилось в «Записках из Мертвого дома», «Записках из подполья» и романах, написанных уже в после возвращения из ссылки. Любовь к Христу, как замечал С. Н. Булгаков, была даже тверже, чем вера в Христа . Именно потому, что вера в Христа и убежденность в невозможности построения «рая без Бога» (ибо такой рай потенциально отрицал бы чудо Воскресения Христова, а значит, и идею трансцендентного бессмертия) стали для Достоевского спасительными, сродни потребностям, определяющим последнюю волю человека на краю пропасти, — именно поэтому сама по себе «сияющая личность» Христа в его интерпретации никогда не могла быть вписана в рамки ортодоксального догматизма, западноевропейского или русского мистицизма, словом, являла форменный пример откровения.
«Великий источник сил» человеческих, идея бессмертия в системе художественного текста и религиозных взглядов Достоевского была наиважнейшим основанием. Дарование идеи о бессмертии человеческой души было величайшей милостью Христа, «ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают <…> это сама жизнь, живая жизнь, ее окончательная формула и главный источник истины и правильного сознания для человечества» .
Вера для Достоевского порой сближается с отчаянием, в то время как любовь и есть то самое подлинное доказательство присутствия Христа в сердце человека. Истинность этого присутствия не может быть постигнута рационально, и единственный путь к ней лежит через веру. «Христианство есть до-
казательство того, что в человеке может вместиться Бог», — слова из записной тетради Достоевского 1876-1877 гг. . Этот акт писатель толковал отнюдь не в мистическом ключе, а именно через неповторимое чудо Любви Христа ко всему человечеству.
На границу между возможностями преображения человека и уникальным путем Христа обращает внимание Б. Н. Тихомиров: «В антропологических построениях Достоевского мы не встречаем суждений о качественных различиях в человеческом естестве до и после акта искупления (хотя о крестной жертве Христа он пишет многократно)» . Действительное слияние с божественной природой может быть возможно только при условии изменения изначально данной природы человека. Человек уподобляется Богу в попытке возлюбить другого более самого себя, но и в этом необходимом самоотречении идеал Христа оказывается недостижим.
Отчаяние от этой недостижимости, сопровождающее человека всю его земную жизнь, уже есть само по себе обещание запредельного, уже есть указание на причастность человека не только умопостигаемому земному закону, но и закону небесному. «Многое на земле от нас скрыто, — говорит старец Зосима, — но взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высшим.» . При этом вера Достоевского не уклоняется от анализа; можно сказать, что анализ для него есть обязательное преодоление противоречий, в конечном счете требующих веры и также приводящих к ней. Основой веры в данном случае выступают в равной мере как идея бессмертия, так и необходимость телесной смерти. Эти два полюса в конечном счете определяют глубинный смысл страдания человеческого и вообще смысл продвижения земной жизни к единственной цели, точнее — к иной жизни, по достижению цели открывающейся перед человеком.
Говоря как о великой тайне о цели и смысле бытия, вспомним знаменитые слова русского писателя, обращенные в письме к брату Михаилу: «Ее надо разгадывать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» . Сложно не согласиться с тем замечанием, что человек и его тайна у Достоевского — это не тайна русской души, но тайна универсальная, вечная цель возлюбленного Божьего творения, совокупное устремление его духовной и чувственной природы . В этом взгляде особенно выразительно читается близость Достоевского к трагизму Паскаля .
Если знаменитый итальянский писатель XIX в. Алессандро Мандзони развивает в своем романе «Обрученные» тему то ясного, то скрытого присутствия Божественного Провидения в исторической действительности, то у Достоевского эта тема далеко не так явлена, дабы не сказать, что она никак не акцентирована. Более того: последний его роман «Братья Карамазовы» провозгласит в устах Ивана Карамазова самое настоящее отрицание Провидения Божьего, — отрицание, напоминающее и развивающее иронию Вольтера над «лучшим возможным из миров» Лейбница. Если Провидение — это знак и возможность исторического согласия Творца и Творения, то Иван Карамазов называет мир Божий несправедливым и неисправляемым, и потому непри-
емлемым для него, окончательно отрицая, таким образом, Провидение как таковое. Однако именно роман «Братья Карамазовы» показывает, насколько важна тема Провидения для Достоевского: явное отрицание его, аналогично проблеме его присутствия и отсутствия для А. Мандзони, говорит в итоге о том, что у Достоевского Провидение может проявить себя лишь в трагизме, т. е. в чувстве внутреннего напряжения, в антиномии человеческого сознания. Ради человеческой и земной памяти Иван Карамазов отрекается от прощения, но брат Алёша ему напоминает о Том Воскресшем, Кто в своих вечных ранах смог сочетать несочетаемое: всеобщую память и всеобщее прощение . Ведь то и отличает современный трагизм от античной его версии, что это трагизм не судьбы героя, а трагизм агонии (как у Паскаля), т. е. борьбы (в чистом этимологическом смысле слова) его сознания. Проблема трагического восприятия реальности тесно связана с христианской традицией, ибо трагедия сознания является проблемой прежде всего гносеологической и онтологической, а вместе с тем противостоянием знания и незнания, веры и сомнения, смысла и бессмысленности. Это верно потому, что эсхатологический антиномизм христианской религии (по литургии: «Христос воскресе!», но в то же время «Христос придет вновь!») — это вера в не-осуществленное как живая манифестация осуществления (то, что косвенно затрагивает даже философии Ницше), напряжение души на жизненном пути, отвечающее состоянию «Уже, и Еще нет» присутствия Царствия Божьего (и соответствующего и окончательного преображения мира и человека).
ЛИТЕРАТУРА
1. Балашов Н. В. Спор о русской Библии и Достоевский // Достоевский. Материалы и исследования. — Т. 13. — СПб.: Наука, 1996.
3. Буданова Н. Ф. Достоевский о Христе и истине // Достоевский. Материалы и исследования. — Т. 10. — СПб.: Наука, 1992.
4. Булгаков С. Н. Русская трагедия // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. — М.: Книга, 1990.
8. Гроссман Л. П. Путь Достоевского. — Л.: Брокгауз-Ефрон, 1924.
9. Достоевский Ф. М. Собрание сочинений: в 30 т. — Л.: Наука, 1972.
11. Иванов Вяч. Легион и соборность // Вяч. И. Иванов. Собрание сочинений: в 4 т. — Брюссель, 1979. — Т. 3.
12. Иустин (Попович), преподобный. Философия и религия Ф. М. Достоевского. — Минск: Издатель Д. В. Харченко, 2007.
15. Кириллова И. А. Христос в жизни и творчестве Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. — СПб.: Наука, 1997. — Т. 14.
16. Лапин А. В. Феномен религиозной веры в мировоззрении Ф. М. Достоевского: дис. … канд. филос. наук. — Благовещенск, 2006.
17. Леонтьев К. Н. Комментарий к роману Достоевского // Достоевский Ф. М. Собрание сочинений: в 30 т. — Л.: Наука, 1972. — Т. 15.
18. Лосев А. Ф. Владимир Соловьев и его время. — М.: Прогресс, 1990.
19. Лосский Н. О. Достоевский и его христианское миропонимание. — Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953.
21. Померанц Г. С. Открытость бездне. Встречи с Достоевским. — М.: Советский писатель, 1990.
22. Пруцков Н. И. Достоевский и христианский социализм // Достоевский. Материалы и исследования. — СПб.: Наука, 1974. C. 58-82.
23. Сараскина Л. И. Испытание будущим. Ф. М. Достоевский как участник современной культуры. — М.: Прогресс-Традиция, 2010.
24. Соловьев В. С. Оправдание добра // Соловьев Вл. Собрание сочинений: в 2 т. — М.: Мысль, 1988. — Т. 1.
26. Тихомиров Б. Н. О «христологии» Достоевского // Достоевский. Материалы и исследования. — Т. 11. — СПб.: Наука, 1994.
28. Флоренский П. А. Столп и утверждение истины. — М.: Правда, 1914.
Дмитрий Смольный 0 2 года назад Затейник
Наверное, самым лаконичным ответом, подходящим для любого писателя, сделавшего огромную карьеру, будет: когда как. Если брать начало литературной работы Достоевского, то писал он, вдохновляясь во многом европейскими прозаиками, а среди отечественных в его вкусах особняком стояли Гоголь и Пушкин. Это уже после каторги он написал по горячим следам сенсационный для того времени роман о сибирских ссыльных, отталкиваясь от своего опыта (ведь немыслимо, чтобы литератор, интеллигент, писал вот так вот да о низах).
В целом же Достоевский, будучи прекрасным публицистом, изучал окружение, новости, газеты, старался быть в курсе любых гуляющих в обществе идей, особенно среди молодежи, не боялся вступать в диалоги, а то и перепалки, сам писал колонки, и так «на основе реальных событий» рождались «Преступление и наказание» (убийство Раскольниковым старухи и ее сестры навеяно реальным убийством приказчиком двух московских старух), «Бесы» (здесь Достоевский прямо позаимствовал фабулу из «дела Нечаева» с убийством студента), «Братья Карамазовы» (в которых Достоевский воплощал реальные идеи, волновавшие его, передав их через героев, имеющих так же реальные прототипы), «Подросток» (повествующий не столько о сложном, хаотичном характере тамошнего Холдена Колфилда, сколько о переходном, хаотичном этапе Российской империи, в которую вошел капитализм и наметился слом «старого»). Все это, разумеется, подпитывалось известным всем глубоким психологизмом, детальной проработкой героев, их мыслей, мировоззрений и философий, что позволяло достичь Достоевскому знаменитой полифонии внутри произведений. Стоит добавить, хотя я уже вскользь заметил, что Достоевский не боялся заимствовать и перерабатывать чужой материал.
А если вопрос в том, как именно, то есть на бытовом уровне, он писал, то, если ознакомиться с воспоминаниями жены Достоевского, Федор Михайлович работал ночью, когда в доме воцарялась тишина, и ложился только под утро.