Все чаще встречаются публикации о неудавшихся монашеских судьбах. Пишут их, как правило, бывшие монахи, или же те, кто пока остается в монастыре, но признал современное монашество делом бесполезным и даже вредным.
Возможно, какая-то часть подобных статей – фейки. Отследить это трудно. Тексты «бывших» тут же тиражируются всевозможными блогерами вроде диакона Андрея Кураева, и сопровождаются самыми едкими комментариями.
В целом эти материалы образуют некий таран против монашества наших дней. Неискушенного читателя старательно подводят к мысли, что нынешняя монашеская жизнь – лицемерие, безжизненная реконструкция, не имеющая никакого отношения к древнему иночеству.
О «гнилом монашестве»
Картинка, которая рисуется в такого рода опусах, мрачнее тьмы египетской. Там, что ни епископ – то гей, что ни монах – то сребролюбец, что ни старец – то в прелести. Все продается и покупается. В монастырь людей затаскивает монашеская мафия – сплошь лжедуховники и мужеложники. Духовной жизни там нет, есть только в лучшем случае имитация ее, а так вообще – лицемерие и ханжество. И так далее.
Например, вот один из недавних таких постов:
«Я иеромонах. С детства пономарил. Всегда ходил в храм. Очень верил в Бога и верю сейчас. В 16 лет я поступил в семинарию в Украине сразу после школы. Закончил семинарию. Хотел стать батюшкой. Я думал скорее всего жениться. Но мой духовник предложил мне задуматься над монашеством. И я все-таки решил принять монашество. В 18 лет я стал монахом в монастыре. Потом иеродиаконом. Сейчас я иеромонах. Я чувствую, что монашество это не мое. Я увидел епископов – голубых, которые не стесняются этим заниматься. Я увидел насколько гнилое монашество не только в моем монастыре, но и вообще в наше время. Оно только уводит от нормальной веры в Бога…»
Удивительно, но такого уровня сообщения копипастят профессора богословия, монахи, священники. Дескать, вот живое свидетельство о кромешном упадке института монашества.
Христиане не приравниваются к христианству, учитель не приравнивается к учению, и состояние монашества не может быть явлено в каком-то одном лице.
Чтобы оценить вопиющую абсурдность таких текстов, проведем аналогию. Например, врач понял в середине своей медицинской карьеры, что лечить людей – это «не его». Бывает? Бывает. Но стоит ли после этого объявлять медицину и больницы ненужными?
Христиане не приравниваются к христианству, учитель не приравнивается к учению, и состояние монашества не может быть явлено в каком-то одном лице. Трагедия веры одного монаха не обязательно означает «гнилость» всего монашества. И если кто-то одним махом определяет все многотысячное иночество Русской Церкви как «гнилое», возникает вопрос о его духовном состоянии. Может, это просто… человек-муха?
Притчу о людях-мухах и людях-пчелах рассказывал преподобный Паисий Святогорец. Люди-мухи – это те, кто обращает внимание только на грязь. Как муха, летящая над благоуханным садом, непременно найдет какую-то нечистоту, так и данная категория людей во всем находит только негатив. Если муху спросить, где в саду розы, она скажет, что их там нет – хотя розы в саду есть. Муха точно представляет, где в саду отхожее место, помойная яма, навозная куча, и другие скопления грязи. Но розы она не замечает, ибо они ей неинтересны. Подобно и человек-муха видит в благоуханном саду Божьем – в Церкви – только человеческие грехи. И, кстати, в основном те, которые ему самому свойственны.
Угол зрения субъекта прежде всего свидетельствует о нем самом.
Но есть и другие люди, похожие на пчелу. Пчела садится только на красивое и сладкое. Например, если в углу грязной комнаты поставить лукум, пчела облетит всю комнату и сядет на него. И если б мы спросили пчелу, где тут нечистоты, она сказала бы, что их нет. Зато пчела могла бы сообщить нам, где в окрестностях цветы, сахар, мед, варенье. Пчела – специалист по добру. Точно так же и человек-пчела – у него добрые мысли. Он и думает, и видит только хорошее.
Если кто-то в монастырях наблюдает только непорядочных людей, беззакония и несправедливость, то возникает вопрос, какими глазами он смотрит на мир вообще. Угол зрения субъекта прежде всего свидетельствует о нем самом.
Характерно, что в подобных публикациях полностью отсутствуют вопросы к себе. Может быть, я чего-то не понял в монашестве? Может, это именно моя ошибка, в которой больше всех я и виноват? А вдруг я сделал что-то неверное, и теперь страдаю из-за этого?
Нет уж, виноваты все, кроме меня. Все причины в «гнилом монашестве».
Серьезный симптом
Свой рассказ об уходе из монастыря очередной блогер заканчивает следующим образом:
«Монашество – это юридическая каноническая фикция, и именно таковой она воспринимается церковным руководством. Я думаю, именно для этого оно было включено в каноническую систему. (Антония Великого никто не постригал и никаких обетов он не давал. Он просто взял и стал монахом. Без формальных процедур и пафоса.) Еще монашество используется недобросовестным духовенством в качестве страшилки для мнительных и всех тех, кто принимает всю эту теорию ангельских чинов за чистую монету.
Главное получить профессию или открыть свое дело, чтобы обрести экономическую независимость, а из монашества можно уйти в любой момент. Нужно для этого только созреть. Да и женщину лучше найти заблаговременно. Главное не обманывать себя».
Цинизм этих строк превышает все допустимые пределы. Особенно слова: «женщину лучше найти заблаговременно».
Какое же внутреннее устроение нужно иметь, чтобы свой неудачный опыт монастырской жизни перенести вообще на все монашество в целом и с умным видом публиковать такие тексты как некую «диагностику» современной монашеской жизни?
Приходит на ум такое сравнение. Соискателям на новое место работы часто задают вопросы о причине ухода с прежней должности. Если человек начинает всячески поносить предыдущее начальство или коллектив, то любому работодателю становится очевидным, что перед ним человек сомнительный. Красочные рассказы о том, как на предыдущей работе все были неправы, кроме него – серьезный симптом, свидетельствующий больше о самом человеке, чем о коллективе и начальстве.
К пустому источнику люди не идут
Я не монах и не берусь глобально рассуждать о состоянии монашества. Но некоторые очевидные вещи все же осмелюсь озвучить.
Понятно, что общемировой кризис христианства коснулся и института монашества в том числе. Понятно, что русская иноческая традиция прервалась, и восстанавливается сегодня как бы наощупь. Не секрет, что среди монахов есть и гомосексуалисты, и лже-старцы, и неопытные духовники-младостарцы, и просто карьеристы.
Эти проблемы существуют и их масса. Но, они ни коим образом не дискредитируют сам институт монашества. Как существование неверных супругов не отменяет богоустановленности брака как такового, так и наличие несостоявшихся или согрешающих монахов не может отменить богоугодность иноческого жития в целом.
Те, кто искали в монашестве Христа – находят Его.
Я знаю множество монахов, рядом с которыми становится тепло и радостно, укрепляется вера, отступает уныние. Монахами стали многие мои церковные друзья, ушедшие в монастырь по зову сердца. Они приняли постриг, желая служить Богу. И служат Ему, продираясь, с помощью Божией, через разного рода трудности.
Те, кто искали в монашестве Христа – находят Его. Как правило, через терпение больших скорбей, очищающих сердце. И если бы в наших обителях только грабили и развращали прихожан и послушников, давно прекратился бы людской поток к монастырям. К пустому источнику люди не идут.
Бог есть. И когда люди по-честному посвящают Ему всю свою жизнь, уходя в монахи, они действительно становятся близки Господу. Монашество, несмотря на все его сегодняшние проблемы, живо. Доказательство тому – такие наши современники, как отец Иоанн (Крестьянкин), отец Николай (Гурьянов), отец Кирилл (Павлов), отец Илий (Ноздрин). А с ними и другие старцы и подвижники, менее известные, но не менее святые.
Если наша монашеская традиция дает такие плоды, значит, в ней действует Дух Святой.
Разочаровавшихся, расстриженных, ушедших в раскол, вышедших из Церкви, уклонившихся в ересь всегда было и будет много. И, кстати, вряд ли можно думать, что сегодня из монастырей уходят больше людей, чем раньше. Просто в наше время интернет дает более широкие возможности дешевой саморекламы на данной теме. Теперь «бывшие» стараются обставить свой уход из Церкви так, чтобы их запомнили. Пишут разные «послания человечеству» – статьи, книги, публикации в Facebook, Instagram и проч.
Что ж, пусть пишут, это их выбор.
Те, кто по-настоящему обрел Христа в монашестве, скорее всего молчат о своем опыте. Свидетельство таких людей – молчаливое, и не всегда заметное. Настоящий монах вовсе не обязательно должен быть в соцсетях, и скорее всего не напишет красочный пост о «внутреннем делании». Он просто пребывает со своим Христом. В то время, когда кто-то в интернете вопит о «гнилом монашестве».
Святитель Игнатий (Брянчанинов) писал: «Как о христианстве, так и о монашестве должно судить по истинным христианам и монахам. Это нелегко: благочестие и добродетель, как целомудренные девы, всегда под покровами и кельи, и неизвестности, как бы под покровами тканей; напротив того, блудницы стараются полуобнаженными являться на позор. Часто высокая жизнь монаха открывается только при кончине его или после кончины. Часто монаха, причастника благодати Божией, осыпает мир злоречием и клеветами по ненависти мира к Духу Божию (см.: Ин.15:18,19)».
Монахи – это лучшие из нас
Интересно, что есть и запрос на чтение постов «обиженных на монашество». Общественное сознание, воспитанное желтой прессой, вообще любит всякие разоблачения. Людям нравится, когда «хороший» оказывается «плохим». Ведь чем больше вокруг «плохих», тем я становлюсь лучше на их фоне. Ну, и будет о чем посплетничать в ФБ.
Если же разоблачения касаются Церкви, то здесь диванные комментаторы часто обнаруживают какой-то хищный восторг. Нецерковному народу нравится, когда святое оказывается грешным, когда какой-нибудь монах или священник переходит в их лагерь. И чем грязнее белье, которое при этом выворачивается, тем интереснее им об этом говорить.
А ведь неустройства наших монастырей, действительно имеющие место – наша общая беда. Преподобный Иоанн Лествичник писал: «Свет монахов суть ангелы, а свет для всех человеков – монашеское житие» (Слово 26). Не злорадствовать надо над тем или иным иноческим падением и очередным извращением монашеской жизни, а плакать о самих себе, потому что монахи – это лучшие из нас.
Святитель Игнатий так писал о монашестве своего времени и отношении к нему: «…соблазн насильно и неистово вторгается в монастырь, производит нравственные опустошения и злодеяния. Дух ненависти к монашеству признает торжеством для себя введение соблазна в монастырь. Успехом возбуждаются громкий хохот, рукоплескания, как бы от одержания знаменитой победы, между тем как грех и бедствие – общие».
Дьявол ненавидит монашество
Самое святое и красивое в мире – это монашество. Дьявол ненавидит монашество. Поэтому самые большие искушения всегда встречались именно на этом пути. И самая большая порция ненависти от мира сего приходится на долю монахов – детей Божиих.
Атаки на Церковь идут по всем фронтам, и прежде всего на монашество. Так было всегда, и тут нечему удивляться. Важно просто понимать, что, если ты выпал из строя, то это не только потому, что строй, возможно, был не ровный. Конструктивная критика церковных проблем и их обсуждение нужны – но! Есть грань, выходя за которую, ты уже льешь воду на чужую мельницу. И эта грань порой бывает очень тонкой.
«Прежде было гораздо более святых между монахами и спасающихся между христианами, нежели ныне. Причина этому – общее ослабление в вере и нравственности».
Иночество – фундамент и основа Церкви. Этот тезис проверен более чем полутора тысячелетней историей монашества. И всякие манипуляции, якобы убеждающие в обратном, крайне опасны и в чем-то даже более разрушительны, чем, например, явные гонения на Церковь.
Закончу словами все того же святителя Игнатия (Брянчанинова), сказанными о монашестве. Пожалуй, лучше него на эту тему никто и не писал.
«Прежде было гораздо более святых между монахами и спасающихся между христианами, нежели ныне. Причина этому – общее ослабление в вере и нравственности. Но и ныне есть истинные монахи и истинные христиане. Повторяю вам: имеются иноки, недостойные своего имени и призвания, но это – злоупотребление установлением Божиим. Установление Божие не перестает быть установлением Божиим, несмотря на злоупотребления им человеками».
На сайте Московского Патриархата 23 июня 2014 года опубликована вторая редакция проекта «Положения о монастырях и монашествующих». Первая была представлена для обсуждения 30 мая 2012 года и вызвала тогда же ряд замечаний автора настоящей статьи, главным образом в связи с умолчанием в нем о личном имуществе монашествующих и поступающих в монастыри (см. «НГР» от 20.06.12). Основная часть этих замечаний (кроме регламентации вопроса о личном имуществе игумена монастыря) была учтена разработчиками во второй редакции проекта. Вместе с тем в нем имеется и целый ряд противоречий и неопределенных формулировок в других аспектах жизни монахов.
В главе 7 проекта «Положения…», которая называется «Оставление монастыря или монашества», в пункте 7.1.1, с одной стороны, весьма подробно говорится о необратимости монашеских обетов. С другой – там же констатируется: «Оставление монашеской жизни ради мирских дел издревле воспринималось Церковью как нарушение нравственных и канонических норм и влекло за собой ряд последствий, отраженных в правилах и положениях церковных». При этом нет упоминаний об оставлении монашеской жизни «ради духовных дел». Такое умолчание фактически создает брешь, которая своим существованием опровергает обосновываемый в том же документе тезис о «необратимости» монашеских обетов.
Удивляет, что в проекте нет четко сформулированного, соответствующего букве монашеского обета целомудрия (девства) запрета на вступление монашествующих «в семейные отношения». Так, с одной стороны, в преамбуле к главе 7-й говорится: «Оставление монашества, согласно церковным канонам, является каноническим преступлением и подлежит определенному наказанию (епитимии), срок и мера которого определяется епархиальным архиереем с учетом особенностей каждого случая». С другой же стороны, в пункте 7.1.2 имеется фраза: «В современной церковной практике вопрос о действиях в отношении монашествующих, вступивших в семейные отношения, решается епархиальным архиереем по рассмотрении всех обстоятельств». При этом чуть выше сказано, что «отдельные святые отцы смотрели на брак таковых (то есть монахов, «поемлющих жен в общение брака и сожитие». – «НГР») с точки зрения икономии». Принцип же икономии состоит в неприменении церковных канонов или дисциплинарных правил в случае, если применение тех может вызвать соблазн; решение церковных вопросов с позиций снисхождения к соответствующим лицам.
В том же пункте 7.1.2 со ссылкой на церковные каноны говорится: «Если же инок или монах, находящийся в священном сане, дерзает оставить монастырь и вступить в брак после хиротонии, он извергается из сана». Однако нет упоминаний о монахах, находящихся в священном сане, но «дерзнувших вступить в брак после хиротонии» при несении послушания от священноначалия вне стен монастыря: служащих на приходах, в зарубежных духовных миссиях, преподающих в духовных учебных заведениях, а также возведенных в епископский сан. Для этих категорий, судя по букве проекта, возможны варианты с возможностью «семейных отношений».
Весьма неоднозначно сформулирован и пункт 7.3, в котором говорится о возможности «оставления монастыря без отказа от монашества». Он звучит так: «В церковной практике встречаются исключительные случаи, когда покидающий монастырь не имеет намерения отказаться от монашества. По рассмотрении всех обстоятельств епархиальный архиерей может дать благословение на оставление монастыря с сохранением права ношения монашеских одежд и монашеского имени, участия в Таинстве Евхаристии и, в будущем, совершения над таким монахом монашеского отпевания».
Согласно таким формулировкам, возможен следующий вариант: 1. Принявший монашество, покидая монастырь, не имеет намерения отказаться от монашества; 2. Он «вступил в семейные отношения» (см. формулировку вышеупомянутого пункта 7.1.2); 3. Такому лицу епархиальный архиерей по рассмотрении всех обстоятельств «может дать благословение» сохранить право «ношения монашеских одежд и монашеского имени, участия в Таинстве Евхаристии и, в будущем, совершения над таким монахом монашеского отпевания».
Таким образом, вопрос о монашествующих, «поемлющих жен в общение брака и сожитие», отнесен на усмотрение архиереев. И варианты решений о таких лицах, согласно букве рассматриваемого документа – от извержения из сана и назначения епитимии до оставления служить в монашеском образе. То есть монашествующие при определенных условиях (главное из которых, по существу – архиерейское «прощение, благословение и любовь»), согласно рассматриваемому проекту «Положения…», могут вступать в «семейные отношения». И обсуждаемый документ предоставляет широкие возможности для продолжения монашеского служения монашествующим, «поемлющих жен в общение брака и сожитие».
В том же документе обращают внимание и такие слова преамбулы к главе 7-й: «Принятие монашества является канонически необратимым». Зачем внесено слово «канонически»? С учетом сказанного выше ясно, что на практике возможны и варианты. Тем более если вспомнить об известной «игре канонами», сводящейся к тому, что церковными канонами можно обосновать буквально что угодно.
В проекте «Положения…» имеется и еще одно существенное новшество: облеченные в рясофор причисляются к монашествующим. Так, в той же преамбуле к главе 7 говорится: «Принявший пострижение любой степени (в рясофор, мантию, великую схиму) изменяет свой канонический статус и считается вступившим в монашеский чин». А в пункте 6.3.2 о рясофорном постриге говорится: «Вопрос о том, какой статус – мирянина или монашествующего – имеют получившие монашеский постриг, поднимался на протяжении многих столетий, в том числе в России». И далее сказано: «Причисление рясофоров к монашествующим основано на следующих свидетельствах…» (перечисляются литургические, канонические и святоотеческие свидетельства). Однако нет никаких упоминаний о том, что рясофоры, то есть постриженные в неполное монашеское пострижение, относятся к мирянам! При том что они определялись именно как таковые до 1917 года как в российском законодательстве, так и в определениях высшего органа церковного управления – Святейшего Синода. Так, согласно указу Синода от 21 июля 1804 года, запрещено было именовать монахами лица, постриженные в рясофор (Полное собрание законов Российской империи. Т. XXVIII. СПб., 1830. Ст. 21408. С. 463–464). В определении Святейшего Синода от 21–31 декабря 1853 года констатировалось, что пострижение в рясофор «пострижением в монашество ни в коем случае не может быть считаемо», а в определении от 8 августа 1873 года было сказано фактически то же: что постриженные в рясофор в монашеском звании не состоят и пользуются всеми правами, как и миряне (Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 796. Оп. 209. Д. 1576. Л. 474–479 об.). Указом Синода от 9 сентября того же 1873 года послушникам монастырей было запрещено до пострижения их в монашество «носить иноческое одеяние и принимать другие имена, под опасением строгой за сие по закону ответственности, как за принятие не принадлежащего имени и звания» (цит. по: Самуилов В. Рясофор. (Историческая справка) // Прибавления к Церковным ведомостям. СПб., 1905. № 42. С. 1788–1789).
В целом, если обсуждаемое «Положение о монастырях и монашествующих» будет принято в существующем на сегодняшний день виде, церковная жизнь наполнится существенными новшествами.
Отречься от мирской жизни в пользу жизни духовной — это серьезное испытание, которое может стать смыслом жизни, возможностью увидеть этот мир по-другому. Истории о том, как российские звезды, такие, как Екатерина Васильева («Чародеи») или Ирина Муравьева («Москва слезам не верит») совершили постриг, в свое время наделали много шума, а сегодня своим опытом хотят поделиться и самые обыкновенные девушки, посвятившие себя Богу. Я хочу рассказать тебе историю девушки, которая мечтала об уделе монахини, но не смогла победить свое эго. Это не просто рассказ о том, как одна слабая монахиня не выдержала испытаний веры, но еще и описание реалий жизни тех женщин, которые ушли спасать свои души вдали от светской жизни.
Моя история не похожа на исповедь человека, который прошел длинный, полный духовности путь, пробирался через тернии к звездам и на себе ощутил все тяготы и благословения отшельнической жизни, вдали от дома, за пазухой у Всевышнего. Я всегда принадлежала этому миру и так и не смогла от него отречься, как бы крепки ни были мои отношения с Богом.
Я была самой обыкновенной девушкой, закончившей школу и мечтающей поступить на теологический факультет, а затем пойти дальше, постигая духовную семинарию. У меня не было ни стигмат, ни видений, ни православного воспитания, где заповеди стояли бы в основе взросления и формирования личности. Пока мои друзья и сверстники думали, кем бы хотели стать в будущем, я знала, что моя дорога приведет меня в монастырь.
Я хотела стать монахиней, уйти от мирского, опроститься, служить не себе, а Богу.
Моя жизнь была исключительно светской, за исключением влияния бабушки, которая с детства говорила со мной о более тонких и непонятных мне материях — вере. Помню, как сейчас, как однажды она положила передо мной большую книгу в черной обложке, на которой красивыми, но странными буквами было написано «Библия». Мы вместе читали ее. Мне было непонятно то, что написано там, как-то не по-русски, но бабушка обещала, что все придет со временем.
«Чтение Библии — один из важнейших шагов к пониманию Бога!» — так говорила бабушка, пресекая мое детское нетерпение. Бабушкина вера и открытость всему тому, что было связано с этим, поражала меня. Она водила меня в храм, рассказывала истории мучеников и их страданий, дарила иконы и буквально за руку водила на церковные таинства. Я не задавала много вопросов, просто верила, что бабушка знает, о чем говорит. Она же и научила меня скромности, простым правилам человека, который перешагивает порог храма, а также посвятила в тонкости молитвы и исповеди. Я делала всё, как она говорила, а после того, как выходила из храма с некоторой легкостью, шла навстречу обыкновенной светской жизни.
Бабушкина смерть была для меня трагедией. В тот период времени мне было уже почти 16 лет, и в моем сознании появлялись первые признаки критического мышления. Мама не разделяла бабушкиных идей. Ей казалось, что религия и бабушкин подход к вере лицемерен. А я поняла это слишком поздно.
После того, как я пережила свою трагедию, в моем сердце поселилась мечта — уйти в монастырь, чтобы бабушка могла гордиться мной, а также потому, что я хотела разобраться: это внешний мир мешает мне быть искренней с Богом, или же подвох лежит в самой основе.
Итак, я прошла все необходимые стадии, прежде чем уйти. Первый шаг — уход из светской жизни. Второй — рясофор. Третий — постриг и обет. Я общалась со священником, который приезжал к нам в город, и он рассказал мне, что для того, чтобы уйти в монастырь, не нужен никакой повод. Не нужно быть неудовлетворенным мирской жизнью, достаточно лишь желания спасения души. У меня было несколько месяцев, чтобы подготовиться, доделать все свои светские дела, рассказать о своих планах родным, окончательно решиться. Этим я и занималась. У меня не было особых проблем, которые бы требовали моего присутствия. Я убедила родителей в том, что я этого хочу, и они не стали меня переубеждать. Парня у меня не было, и я считала это соответствующим знаком:
«Пока мои подруги томятся мирскими чувствами, я свободна от оков плоти», — так я думала, когда прощалась с близкими и друзьями.
На вопросы о том, а не хороню ли я себя в молодости, я отвечала уверенно, что не считаю уход в монастырь смертью ни телесной, ни, тем более, духовной.
Всё было добровольно. Никто не обманывал меня, не обещал мне лучшей жизни. Я точно знала, куда я иду. За полгода до моего пострига я работала волонтером на христианском съезде и там я познакомилась с множеством людей, у которых были примерно одинаковые мысли по поводу веры, но никто из них не рассматривал уход от мира. Кроме меня.
Итак, мой путь начался с приезда в монастырь, который находился далеко от того места, где я жила (название монастыря скрыто по желанию автора — прим. ред.). Вокруг были горы, лес, прекрасная природа, свежий воздух и какое-то упоение разливалось в воздухе.
На пороге я встретила женщину, одетую как монахиня, которая несла большую брезентовую сумку с чем-то тяжелым внутри. Я вызвалась помочь ей, забыв обо всем.
«Как хорошо, что Иисус послал тебя помочь!» — сказала она и улыбнулась лучезарной улыбкой.
С такой фразой очень трудно спорить. Незабываемое ощущение — осознавать, что тебя послал сам Иисус.
Монахиня не приняла моей помощи — просто сжала мою руку в своей, а затем пошла своей дорогой, неся свой тяжелый груз без всякого напряжения.
Мое послушание началось, как я впоследствии поняла, вполне традиционно — с физического труда. Я помогала на кухне, убиралась в кельях, а также помогала тем, кто был болен и не мог сам переодеваться и есть.
В наш монастырь часто обращались за помощью люди из мира, а мы помогали. Сестра, с которой я служила и помогала ей делать перевязки больным, всегда говорила так:
«Мы не можем делать большие дела, но должны делать маленькие с большой любовью».
Я очень уставала от большого количества физического труда. В конце дня я буквально валилась с ног, но первое время мысли о том, чтобы всё бросить и уйти, меня не посещали. Я просто молилась и думала, что трудности — это лишь испытания, которые однажды станут частью моей новой жизни.
За время моего послушания я успела полюбить всех, кто был рядом. Я думала о том, что могу стать настоящей монахиней, но вскоре я поняла, что совершила ошибку…
Меня совершенно не смущало количество работы и большой физический труд, меня волновало то, что мой темперамент так и не смог стать по-настоящему монашеским. Я была кроткой и молчаливой, никогда не задавала спорных вопросов и не нарушала обетов, но в душе у меня всё еще теплился вопрос, ответ на который я хотела получить еще в детстве: что настоящее, а что нет?
Настоящим была вовсе не духовная часть этого сложного мира, а физическая. Если вы думаете, что самым суровым было испытание отрешения от плоти, целомудрие или долгие молитвы, то я разочарую вас. Такие конфликты могут сразить человека, не подготовленного духовно, а я была готова.
Самое ужасное — это условия, в которых мы жили. Мы трудились исключительно вручную, не пользовались ни дезодорантами, ни какими-то другими косметическими и гигиеническими средствами, купались в холодной воде, независимо от погоды, не спасались вентиляторами в жаркое время.
Хрестоматийный образ монахини — это женщина, борющаяся с демонами похоти и одиночества, но в реальной монашеской жизни есть проблемы не с сексом, а с гигиеной. Осознание, что ты грязная, потная, плохо пахнешь везде, где только можешь выделять какую-либо жидкость, отбивало все похотливые мысли, которые только могли прийти в голову, а в большинстве случаев на них просто не было сил. Это романтический флер, чья-то фантазия, фетиш, но не проблема монахини.
Послушницы спали вместе в одной келье, в кроватях, стоящих друг от друга на расстоянии полуметра. Электрических источников света у нас не было, поэтому приходилось одеваться в полной темноте, так как вставали мы в 4 утра. Казалось, что этого вполне достаточно, чтобы мы чувствовали себя немного одиозно, но вдобавок к этой неудобной утренней рутине правила монастыря диктовали нам прятаться под простыней своей кровати, чтобы сменить одежду, ведь видеть чужое обнаженное тело — это грех.
Когда я официально стала монахиней, мне всё еще было непросто. Те светлые чувства, которые я переживала, пока выполняла послушания и, выбиваясь из сил, надеялась на лучшее, прошли. Я стала думать о том, как же всё выглядит на самом деле.
Послушницам нельзя было улыбаться и радостно отвечать на просьбы других монахинь.
Меня постоянно упрекали в том, что я «недостаточно послушна» и что у меня «слишком высокая самооценка». Последний комментарий всегда воспринимался мною очень болезненно.
После того, как я спросила старшую монахиню о том, почему послушницы едят черствый хлеб и используют газеты вместо туалетной бумаги, мне сделали замечание и отправили на дополнительные работы, которые отсрочили мое послушание еще на полгода.
По меркам монастыря, это как остаться на второй год в школе — унизительно, но в воспитательных целях. Обо мне стала ходить не самая лестная слава.
Однажды матушка нашего монастыря спросила мое имя, а после того, как я ответила ей, я увидела ее нахмурившиеся брови и услышала следующее:
«Ох, сестра, я много слышала о тебе».
Я не знала, что ответить ей на это. Кроме дерзкого «я тоже слышала о вас» я ничего не придумала, но я промолчала, покорно опустив глаза в пол.
Кроме физических трудностей, я начала испытывать еще и психологическое давление. Мало того, что каждый день нам приходилось стоять на коленях на холодном бетонном полу по 4 часа, так еще и наша старшая сестра каждое утро говорила весьма дикую фразу:
«Сестры, вы должны умертвить себя. Ваша ленивая и эгоистичная природа держит вас в гневе».
У нас было всего два монашеских наряда. Один подрясник мы надевали, другой стирали вручную в холодной воде. Таким образом мы меняли одежду. Однажды сестра-наставница последовала за мной на улицу, чтобы посмотреть, как я стираю свое облачение. Она достала свое распятие и обратилась ко мне со словами:
«Сестра, какую же болезненную рану ты наносишь Спасителю Нашему, когда стираешь свою одежду с такой пустой душой».
Сестра имела в виду, что даже стирка подрясника должна была быть наполнена заботой и любовью. Я ничего не ответила, но эмоционально была очень сильно подавлена.
Осознание того, что обыкновенной стиркой и неспособностью отстирать пятна с ветхой ткани я чуть ли не буквально мучила Бога, было невыносимым.
Я начала винить себя в том, что мной овладевает гнев. Я не знала, смогу ли я побороть свою природу или же все станет только хуже.
В качестве послушания мы помогали в местном женском приюте: убирали, оказывали больным первую помощь, а также молились. Я и моя сестра убирались в комнате, она мыла пол, а я вычищала комоды. В одном из них я обнаружила тампоны.
У нас не было привычных в современном мире средств гигиены. Мы носили тканевые подгузники, а во время менструации подкладывали специально свернутые тряпки прямо в нижнее белье. Эти же подкладки мы потом стирали вручную.
Увидев тампон, я не смогла побороть дурные мысли, поэтому просто схватила его и спрятала за пояс.
Когда я вышла из комнаты, меня одолел такой стыд, что я едва сдержала слезы. Я не смогла найти утешение в молитве, когда думала о том, что женщине нельзя пользоваться такими простыми вещами, как средства гигиены. Такой способ опроститься казался мне унизительным, и ни одна монахиня, которая смогла побороть свое эго, не поддержала бы меня, хоть в глубине души, возможно, и поняла бы.
Когда мое дополнительное послушание подходило к концу, я уже не знала, кто я, чего я хочу и для чего я здесь. Я получила благословение, чтобы вернуться в мир. Я уходила с тяжестью на душе, вспоминая слова той доброй сестры, которая говорила, что сам Иисус послал меня сюда, вспоминала ее улыбку, на глазах наворачивались слезы.
Мои близкие помогли мне начать жизнь в мире сначала: позволили жить с ними, пока я искала работу, думала о том, что стоит снова пойти учиться. Помимо этого я задумалась о психотерапии. Я была в растерянности, глубоком смущении, разочаровании в самой себе и целом мире.
«Как можно было пойти таким неправильным путем, преследуя такую благую цель?»
Мне было стыдно, что я ушла из монастыря, а также что решила быть монахиней. Мне было стыдно, что больше я этого не хотела.
Спустя год я нащупала хрупкий мир внутри себя. Я поняла, что быть монахиней — это не крест, это выбор, который должен прийти самостоятельно, но и он может оказаться неудачным. С тех пор я слышала много историй о том, как женщины возвращаются в мир, а потом приходят обратно, не теряют Бога, не теряют веры, дышат и молятся по-другому. Я благодарила Бога за такую неудачу, потому что многое поняла о самой себе. Не стоит спешить с тем, чтобы оставить мир позади, но так же и не стоит думать, что отказаться от светской жизни в пользу духовной — это глупо. Я хотела пойти по этому пути, но он оказался не моим.
Я помню о том, что «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», и я — одна из них.
Добавить в избранное Поделиться