Фото: Becca Tapert/Unsplash
Я спрашиваю четырнадцатилетнюю Прию, верит ли она в Бога, и она говорит:
На самом деле я не знаю, существует там кто-то или нет. Я еще не определилась, но обязательно это выясню. Иногда мама берет меня с собой в храм.
Она рассказывает без особого энтузиазма. Я спрашиваю, молится ли она.
Нет. Ну, иногда я говорю про себя что-то типа: «Пожалуйста, пусть мне поставят четверку, а лучше пятерку за сочинение». Думаю, я скорее молюсь учителю или загадочному Богу Сочинений, которого, разумеется, нет.
Более двадцати лет журналисты и ученые утверждали, что, дескать, да, американцы действительно все реже причисляют себя к определенной конфессии и ходят в церковь, но при этом они продолжают молиться и верить в Бога. Американцы не стали менее религиозными, говорили они, а просто стали реже исповедовать религию публично. Долгое время так оно и было: с 1989 до 2000 год число верующих среди молодых людей если и менялось, то незначительно.
Все изменилось в мгновение ока. В 2016 году каждый третий молодой человек в возрасте от 18 до 24 лет заявил, что не верит в Бога. Ситуация с молитвами складывалась аналогичным образом. Если 2004 году 84 процента молодых людей утверждали, что хотя бы изредка, но молятся, то в 2016 году каждый четвертый сказал, что не молился ни разу в жизни. Молодежь все реже верит, что Библия есть слово Божие: в 2016 году каждый четвертый считал, что это «древний сборник басен, легенд, историй и моральных норм, записанных обычным человеком».
Таким образом, утверждение, что американцы в душе так же религиозны, как и прежде, несмотря на то что они все реже ходят в церковь, не соответствует действительности. Все больше американцев, в первую очередь миллениалов и айдженеров, не просто отходят от традиционных религиозных институтов, а все чаще полностью отказываются от религиозных убеждений. Эти тренды никак не связаны с изменением этнического или расового состава населения, хотя в отдельных случаях они в большей степени присущи белым американцам (по данным на 2016 год, каждый третий белый молодой человек никогда не молился и только 60 процентов верят в Бога). Ослабление и исчезновение религиозных убеждений означает, что уход из религии обусловлен отнюдь не только снижением доверия к религиозным институтам; люди все чаще целиком и полностью отказываются от религии.
В школе вот-вот начнется обед, поэтому шестнадцатилетний Макс уже ждет меня в коридоре рядом со своим учебным классом. Коротко стриженные темно-русые волосы и бело-серая рубашка делают его похожим на типичного подростка из далеких 1950-х. Впрочем, увлечения у него вполне современные: все свое свободное время он тратит на видеоигры. Когда я спрашиваю, ходит ли он в церковь, Макс отвечает коротко: «Нет». На мои вопросы о вере в Бога и молитвах он дает такие же короткие отрицательные ответы. Когда я спрашиваю, знает ли он, для чего нужна религия, он говорит:
Ну, она помогает, когда люди оказываются в сложных ситуациях. Типа, как в поговорке: «в окопах атеистов нет», там все молятся. Некоторых моих друзей родители заставляют ходить в церковь, но мои родители не религиозны.
Макс, шестнадцать лет
Интересно, что даже те подростки, которые продолжают молиться, зачастую не умеют это делать или не понимают суть молитвы.
Я перестала молиться, чтобы просто поблагодарить Бога. Я молюсь только если мне или кому-то еще что-то очень нужно. Честно говоря, я вспоминаю про молитву, только когда появляются проблемы, с которыми я не могу справиться.
Тиара, семнадцать лет
Некоторые придерживаются более традиционного подхода к молитве, но все равно молятся по своему. Во время молитвы я просто разговариваю с Богом. Я не встаю на колени и не веду себя «церковно». Молитва — это сугубо личное дело.
Марли, двадцать один год
Издательство: Рипол-Классик
Многие годы вера в загробную жизнь была единственным заметным исключением из общего тренда на снижение религиозности. В середине 2000-х подростки верили в существование жизни после смерти даже чаще, чем в 1970-е. Выходит, что молодежь хочет верить в загробную жизнь, но не хочет верить в Бога и ходить на церковные службы. Впрочем, начиная с 2006 года даже вера в жизнь после смерти пошла убыль. Получается, что последние миллениалы и все айдженеры значительно менее религиозны, чем первые миллениалы, причем в равной степени это касается всех религиозных верований (молитва; вера в Бога; вера в то, что Библия есть Слово Божие; вера в загробную жизнь).
Тинейджеры стали менее религиозными и по такому критерию, как признание важности религии. В 2015 году почти каждый четвертый десятиклассник и двенадцатиклассник заявил, что религия не играет никакой роли в их жизни и абсолютно не важна для них. Вплоть до 2000 года, когда начался спад, абсолютное большинство тинейджеров утверждали, что религия как минимум «немного важна» для них. В целом можно утверждать, что айдженеры являются самым нерелигиозным поколением за всю историю США.
Тем не менее религия до сих пор так или иначе присутствует в жизни большинства айдженеров. В то же время появилось много молодых людей, которые категорически не приемлют религию: они не посещают богослужения, не молятся и не верят в Бога. В этот сегмент молодежи входит каждый шестой восьмиклассник, каждый пятый десятиклассник, каждый четвертый двенадцатиклассник и каждый третий студент колледжа или молодой человек в возрасте от 18 до 24 лет. Появление настолько беспрецедентно большого числа молодых людей, полностью оторванных от религии, вполне возможно, означает, что в недалеком будущем в Америке станет еще меньше верующих и появятся заброшенные церкви. Конечно, нам пока далеко до Европы, но мы ее уверенно догоняем.
Почему люди верят в Бога? Может быть, для кого-то ответ будет очевиден: для поиска смысла жизни, поиск истины, вечных ценностей и т.д. Но я бы не стала торопиться с ответом. Поэтому для начала я бы задала другой вопрос: А кто такой Бог в сознании среднестатистического человека? Давайте начнем издалека, как обычно, из детства…
Ребенок целиком и полностью зависит от своего родителя, в родителе все его обеспечение, защита, знание, сила, любовь и т.д. По своей «высоте и недосягаемости» родитель воспринимается ребенком как Бог.
Родитель, как правило, учит свое дитя в категоричной форме: надо, нельзя, должен, это хорошо, это плохо и т.д. В ребенке личность еще не сформирована. Нет того внутреннего психического стержня, благодаря которому бы он воспринимал — оценивал — делал вывод — поступал на основе вывода. Для ребенка этим управляющим и регулирующим механизмом является родитель.
В процессе воспитания ребенок как бы «проглатывает» модель своего родителя, без «разжевывания, переваривания и усвоения». Этот психологический механизм называется «интроецирование». А набор интроецированных («проглоченных» без осмысления) правил, установок, долженствований — интроекты. Ребенок еще не способен анализировать информацию, он «пустой», ему не с чем сравнивать. Поэтому, если родители такие, то и весь мир такой. Он не способен анализировать, что «вкусно и полезно», а что «отрава». Поэтому глотает все без разбора, надо ведь как-то адаптироваться к незнакомому, и даже угрожающему миру.
В зависимости от типа воспитания (а он зависит от психологического типа родителя), возможны следующие направления развития ребенка, известные в психотерапии (ограничиваюсь только необходимыми для раскрытия темы):
-
Ребенка сильно ограничивают в возможностях выбора решений разных задач. «Драться нельзя, так делают только плохие дети» (без предоставления другой альтернативы решения конфликта). «Надо делиться, тогда будешь хорошим, с тобой будут все играть». Для интроективных посланий очень характерны обобщающие слова: «всегда», «никогда», «никто», «все» и т.д., которые предполагают только один-единственный вариант действия. «Будь хорошим (в отличие от «поступай хорошо»), и тогда все будут тебя любить». А так как любовь для ребенка — главное условие его жизнеобеспечения и развития, то он всегда выбирает способы поведения, дающие ему в сложившейся ситуации максимальное количество любви и внимания (которое может компенсироваться провокацией родителя на гнев и раздражение). В понимании психотерапевта такой ребенок, а в последствии, взрослый делает все «как принято», «как положено», «как надо», «все так думают, чувствуют, поступают» (хотя в реальности это далеко не так). Он усвоил все эти шаблоны, и они стали неотъемлемой частью его личности. Такие люди живут внешне «нормальной» жизнью, но как будто не своей. Вроде все правильно, а внутри тоска и ничего не хочется, и сил нет. Они, как правило, всегда знают и за себя, и за всех. Но их жизнь — это сплошные серые будни, «надо», а не «хочу». Психотерапия полагает, что часто угодническое поведение, чтобы всем понравиться; компромиссное поведение — «драться ведь нельзя», а по-другому не умеют. И все ради сохранения бессознательной установки «я хороший», а все, что за ее рамками — страх, одиночество, в крайней форме, смерть.
-
У психологов это тот случай, когда ребенка, стараясь обеспечить максимальный комфорт и атмосферу любви, освобождают не только от положенных его возрасту обязанностей, но и от приобретения необходимых навыков. Часто дают ему сверх необходимого удовлетворения потребности раньше, чем они успевают возникать. Из-за этого возникает неразборчивость в собственных желаниях и предпочтениях. У ребенка не формируются в должной степени волевые качества, целеустремленность, самостоятельность. Такой взрослый безынициативный, неорганизованный, недисциплинированный, нерешительный, безответственный ребенок не умеет доводить дело до конца. С точки зрения детской психотерапии он — «хороший», и потому ему все должны. Такой взрослый не имеет своей точки зрения, пребывает в замешательстве в ситуации выбора, так как его лишали этой возможности. Не знает, когда он прав, а когда нет, поэтому чаще глотает обиды и соглашается, боясь отказать. Он тоже не знает, чего хочет, и чем ему заниматься в жизни.
-
Этот вариант возникает, когда ребенка воспитывают в жестких рамках, но за счет его врожденных сильных качеств родителям не удается его сломать, и тогда он вступает с ними в войну. Часто делает наперекор установившимся правилам, чтобы доказать свою независимость. Он ненавидит ограничения, протестует против установившегося порядка, демонстрируя свою свободу.
А теперь вернемся к первоначальному вопросу Богу.
У ребенка, в зависимости от психологического типа родителя и формы воспитания, складывается внутренний образ Бога:
-
И получается, что в первом варианте, Бог — это грозный старик, для которого я все делаю плохо и неправильно. Если я поступаю не как «должен», я грешу, я «плохой». А как хочу поступать, я и не знаю. И Он меня не любит, отвергает. Такой человек старается не грешить, чтобы заработать благосклонность Бога, его любовь и благословения. У него естественно ничего не получается, он кается, начинает новую жизнь с понедельника, опять «падает» и т.д, никогда не дотягивая до «хорошего и любимого». Либо, если «удалось» стать хорошим (на самом деле обмануть себя в этом), то рефреном в его речи звучит: «Я такой хороший, Бог, ни с кем не ругаюсь («добрый»), никому не отказываю («отзывчивый»), «не лезу по головам» («смиренный»), а все жду, когда же чаша моих заслуг заполнится, и ты, Бог, воздашь мне. И сидят, ждут. Таким людям легче всего прийти к вере в Бога, потому что это продолжение его детских отношений с родителями. И если он их не проработал, то Бог так и останется для него призраком из прошлого. Фигуры поменялись, а потребности и мотивы этих отношений остались прежними. Такую веру в Бога нельзя назвать искренней и истинной, потому что она продиктована в большей степени не внутренним поиском, не жаждой духовного самоопределения и развития, а невротическим чувством вины, либо перфекционизмом.
-
В представлениях такого человека, Бог — это тот, кто меня любит, кто полностью определяет мою судьбу, все в его власти, а я такой слабый и беспомощный. В основе лежит отсутствие навыка решать текущие вопросы своей жизни, определять свои потребности и удовлетворять их, в связи с чем, он не готов взять ответственность за свою жизнь. Когда он узнает, что Бог его любит, прощает, обладает верховной властью, это как нельзя лучше вписывается в его картину мира, так как сами они не в состоянии нести бремя ответственности за свою жизнь. Они склонны только молиться — просить, не вникая глубоко в познание Бога и себя, могут с энтузиазмом участвовать в служении. Часто разочаровываются, когда обнаруживают, что почему-то благословения с неба не сыплются на его благословенную голову. Здесь еще сказывается их непостоянство и поверхностность. В понимании православной психотерапии такая вера тоже является невротической, поверхностной, так как «Бог» является заменителем собственной зрелости. Человек нуждается в таком Боге, как дитя — в маминой юбке.
-
Здесь, как вы, наверное, уже поняли, отношения с Богом совсем не складываются. Это бунтарь против правил, норм, установок. Но он может быть не сильно выражен на поверхностном уровне, и такой человек выглядит вполне порядочно. Но у него уж точно на все своя точка зрения, пролоббирует свои интересы, решительный, любит ответственность, так как это дает ему свободу, в общем, «моя жизнь — мои правила». Их протест против родительской фигуры может быть канализирован именно в сторону Бога. Это наиболее социально безопасно. Можно протестовать сколько душе угодно. Где Он этот Бог-то? Среди этой группы часто встречаются психологи и психиатры. В отношении них положение дел усугубляет религия, которая преподносит Бога, прежде всего как диктатора моральных правил, верховную наказующую власть. Он любит и наказывает для твоего же блага, и ты должен терпеть, смиряться и т.д. А для этих противоборцев подобные слова, как красная тряпка для быка. И Бог превращается в главного врага жизни. Но это отношение также не является зрелым, а невротическим переносом агрессии с родительской фигуры на образ Бога.
Возвращаясь к первоначальному вопросу, можно сказать, что для многих за причинами веры или неверия в большей степени скрываются симптомы невроза. И это дает повод некоторым психотерапевтам рассматривать веру в Бога однозначно как нездоровое проявление. Как неспособность справиться с жизненными ситуациями и убегание «под крылышко» Бога.
Потому что то, что такие люди себе представляют Богом, не Бог вовсе. Это далекий бессознательный образ родительской фигуры, искаженный детским восприятием. Такой Бог — призрак прошлого. Такая вера (или неверие) – не признак духовной зрелости, а продолжение детского внутреннего конфликта.
Я — православный психотерапевт и написала эту статью не с целью критики «невротической личности». Я руководствовалась желанием расширить вашу зону осознания в таких далеко неоднозначных вопросах: Почему я верю в Бога или не верю? Кто такой Бог для меня? Что мне дает моя вера?
И если это возможно в рамках данной статьи, «запустить» внутри вашей личности процесс трансформации невротической веры в зрелую веру в Бога.
Врач-психиатр, психотерапевт, православный психотерапевт Емельянова Ксения Ивановна.
- Атеисты считают религию одновременно обманом и самообманом, а чувства верующих – иллюзией.
- Многие религии говорят: человек должен страдать, и это страдание окупится «когда-нибудь там». Мнение атеистов: большинство религий не дают людям утешения.
- Для верующих чувство присутствия Бога – такая же реальность, как для всех остальных – любые материальные ощущения.
Яков Кротов: В советские времена общим местом атеизма было одно: материя – это объективная реальность, данная нам в ощущениях. На что отдельные «выродки», они же верующие советских времен, сурово отвечали, что Бог – это тоже реальность, данная нам в наших ощущениях.
У нас в программе – двое православных и в то же время психиатров, психотерапевтов: Антон Бурно и Борис Воскресенский.
Начнем с небольшого видеоинтервью с членом Российского гуманистического общества, клиническим психологом и атеистом Александром Голомолзиным.
Александр Голомолзин: Религия — одновременно и обман, и самообман. Есть люди, которые обманывают других для достижения своих целей, для того чтобы получать больше материальных выгод. И есть другие люди, которые верят и подчиняются общественному мнению, тому, что говорят из телевизора. Религия все-таки больше нужна тем людям, которые хотят управлять другими людьми, нежели тем, кто верит в религию. И одно дело, когда человек просто верит во что-то доброе и светлое, а другое дело, когда он начинает исполнять какие-то ритуалы: например, нырять в прорубь, разными способами вредить своему здоровью, очень жестко ограничивать себя в еде или в других естественных потребностях.
Людям, конечно, хочется верить во что-то великое, в то, что можно кого-то попросить о помощи, и он поможет
Религия, к сожалению, не дает людям много утешения, они продолжают страдать. Большинство религий построено на том, что ты должен страдать, и это страдание «окупится когда-нибудь там». В первую очередь это выгодно тем, кто учит людей религии, а не верующим.
Александр Голомолзин
А людям, конечно, хочется верить во что-то великое, в то, что кого-то можно попросить о помощи, и он поможет. Это гораздо легче, чем встать самому и начать что-то делать для себя и для других. Нужно больше учить, образовывать людей, рассказывать, как устроен мир. Он гораздо прекраснее, многообразнее и интереснее, чем написано в религиозных книжках.
Яков Кротов: Наверное, какая-то часть моего существа с этим соглашается. А другая часть напоминает: как человек становится верующим? Я же был атеистом, и вдруг приходит… я не буду говорить – кто или что, но это действительно чувство!
Борис Воскресенский: Человек — в одно и то же время и объект, и субъект переживаний: он же и оценивает все это. И выйти из себя в своей вере, в своей нормальной душевной жизни, а тем более в болезненных переживаниях бывает очень сложно.
Вера, конечно, не есть инструмент адаптации, орудие насилия, как сказано у апостола Павла, вера – это уверенность в невидимом и ожидание чаемого. Сам я человек православный, но религиозность — это некое свойственное человеку чувство или переживание, и в разных вероисповеданиях, в разных культурах оно будет выглядеть по-разному.
Яков Кротов: Встает вопрос: а чувство ли это? Если Бог, по богословскому определению, непознаваем и невыразим, то это означает, что он не может быть предметом чувств.
Антон Бурно: У многих людей есть религиозное чувство, чувство Бога. Конечно, мы его чувствуем, как через тусклое стекло, но все-таки это чувство. И я не очень понимаю Александра Голомолзина: есть такое чувство, и зачем объявлять его иллюзией? Православные в советское время говорили, что есть реальность, данная нам в ощущениях. По-моему, так и есть.
Борис Воскресенский: Я больше люблю слово «переживание». Оно подразумевает, что в нашем общении с Богом, с искусством, с близкими есть чувства, симпатии, антипатии, есть и определенная мысль, и определенное движение, от которых мы отталкиваемся или, наоборот, приближается к близкому. Так вот, именно переживания, как говорят некоторые философы и психологи, – это свойство самопревосхождения – способность выходить из себя. Направленность этого движения может быть различной в разных вероисповеданиях и миросозерцаниях.
Я отталкиваюсь от работ Сергея Хоружего: он указывает как одну из таких точек духовного самопревосхождения созерцание нетварного света, обожение. В случае искусства это катарсис. И третье направление – безумие. Если первые два направления обогащают человека, то безумие как медицинский феномен – это разрушение психики.
Яков Кротов: Александр Голомолзин говорил, что это обман: человек находится в определенной ситуации, и тут появляется ксендз Морошек и делает человека верующим. Это технически реально?
Антон Бурно: Наверное, это реально как некое внушение, но вряд ли это будет подлинное чувство. Оно очень быстро растворится, когда изменятся обстоятельства.
Яков Кротов: Насколько религиозность индуцируется религиозными деятелями?
Борис Воскресенский: Можно ли заставить человека сделать то, что он не хочет? Можно ли вторгнуться в его психику? Очень часто встречаются больные с так называемым «бредом воздействия», с болезненным переживанием откровения: они слышат голос Бога или его противников. И верующим людям достаточно сложно показать, что эти видения болезненные. Но я нашел ответ в Писании. Христос в «Апокалипсисе» говорит: «Стою и стучу. Кто хочет со мной вечерять, тот откроет дверь. Я говорю к больным: даже Господь никогда не войдет насильно. Чувство насильственности – это сугубо болезненное психопатологическое переживание, оно не бывает от Бога.
Потом я нашел ответ и по отношению к здоровым у Виктора Пелевина в романе «Т». Там условные Толстой и Достоевский беседуют о свободе воли, о том, что мысли и переживания, возникающие в нашей голове, – это наши переживания, или нами управляют какие-то великаны, монстры, а нам только кажется, что это наша голова и наши мысли. И ответ там такой: пока вы позволяете им управлять вашими мыслями и переживаниями, вы находитесь в их власти.
Борис Воскресенский
Применительно к больным это значит, что у больных нет критики, нет понимания, что такое воздействие – это результат болезни, и тут нет ничего реального. А здоровые люди позволяют собой управлять, пока хотят этого: выключи телевизор, закрой газету, заткни уши, думай, что тебе говорят и показывают, на что тебя настраивают. Это определенное историко-эволюционное достижение психики: самоанализ, самоотчет, самооценка, — наверное, у древнего человека было иначе.
Яков Кротов: Чем отличается аудитория Кашпировского от собрания академиков Академии наук, от заседания ЖЭКа, от людей, собравшихся на мессу? Есть критерии отличия?
Антон Бурно: Хочется сказать, что собрание академиков более критично, но, по-моему, это не совсем так: и те, и другие приходят со своими предрасположенностями и готовы воспринять лишь ту информацию, которую позволяет воспринять устроение их души на сегодняшний момент.
В богословии есть направления, говорящие о предопределении к спасению и о предопределении к гибели
Яков Кротов: Но все же Сахарова не исключили из Академии, значит, свобода сохраняется. Значит, какой-то предел внушения все-таки есть. Какой? Где? И насколько сам человек может подстраховаться?
Антон Бурно: Я думаю, сам не может: в таких случаях нужна помощь свыше.
Борис Воскресенский: А я бы сказал иначе. В каких-то случаях он определит это легко, в соответствии со своим миросозерцанием, с научными или нравственными категориями. В каких-то случаях он почитает об этом в книжках, спросит у людей духовно опытных, помолится, подумает и получит ответ – или свыше, или он созреет внутри.
Яков Кротов: А неверующий человек лишен критического мышления? Его легче зомбировать?
Антон Бурно: Нет, потому что у него есть свои предрасположенности и убеждения, против которых внушение не будет действовать.
Яков Кротов: Сомнений в атеизме, кажется, не бывает, а сомнения в вере бывают?
Борис Воскресенский: Бывают! «Верую, Господи, помоги неверию моему»…
Яков Кротов: Вот 1991-92 годы, Лужники, проповедует Билли Грэм — десятки тысяч людей. Он проповедовал по всему миру, приходили сотни тысяч, и каждую проповедь он заканчивал призывом выйти и покаяться. Выходили десятки. Оказывается, величайший проповедник ХХ столетия имел не такой уж большой КПД, меньше процента, а остальные послушали, взяли бесплатные Библии и, довольные халявой, удалились. Значит, не срабатывает версия, что человек – просто пассив для проповедника?
Антон Бурно: Конечно, не срабатывает, ведь то, что внушает проповедник, должно лечь на соответствующую почву. А если этого нет, то проповедь пройдет мимо ушей.
Яков Кротов: Статистика говорит, что около 70% приходящих в любую религию потом уходят. Вот пришли 100 человек, остались 20-25, а остальные пошли дальше.
Некоторая принудительность религиозного ощущения – это самоочевидно или нет? Со мной что-то происходит, меня что-то влечет, какая-то волна…
Антон Бурно: Если это религиозное ощущение, то это принудительность без негативного оттенка. Это волна, может быть, поток, но в то же время я свободен в этом потоке.
Яков Кротов: А есть все-таки свобода воли или нет?
Борис Воскресенский: В моем представлении свобода воли есть.
Антон Бурно: А в моем — свободы воли нет. Может быть, она есть в метафизическом плане — как нечто таинственное и необъяснимое. Но в эмпирике, в собственном опыте я не могу найти своей свободы.
Яков Кротов: Александр Голомолзин говорил не про то, что свободы нет, а про то, что свобода есть, и она исчезает, когда человек становится религиозным. И она появляется у ученого, то есть правильное познание освобождает.
Борис Воскресенский: А что это значит – правильное познание мира? Разве наука исключает религиозный опыт, доказывает, что Бога нет?
Яков Кротов: Огромное прогрессивное развитие исследований головного мозга вплотную подводит ученых к черте, за которой они смогут объяснить любые эмоции, чувства и ощущения как продукт биохимии.
Антон Бурно
Антон Бурно: Но это не значит, что существует только движение мозга, а наша душа является иллюзией. Это даже не значит, что она является вторичной.
Борис Воскресенский: Янг, на мой взгляд, один из величайших психиатров, психоаналитиков и культурологов, дал замечательную формулу: верю, потому что знаю, потому что построил систему.
Для меня психика – реальность, и я всю жизнь хотел найти какие-то обоснования ее реальности. Для себя я их нашел. Есть такой ныне здравствующий замечательный польский лингвист Анна Вежбицкая — она изучала самые разные языки и обнаружила, что есть около 600 слов, которые все люди всех культур и всех эпох понимают одинаково: это естественный симпатический метаязык. В этом языке есть около десятка слов, отражающих наше переживание. Это, в частности, «думать», «чувствовать», «видеть», «слышать», «жить» и «умирать» (меня очень расстроило то, что понятие смерти заключено в психике человека). В моем представлении, это те кирпичики, из которых состоит наша психика. Как наше тело состоит из клеток и органов, так наша психика состоит из этих нематериальных, но реальных состояний и переживаний, которые у всех людей, в принципе, одинаковы.
Яков Кротов: Но почему у одних есть чувство Бога и опыт Бога, а у других нет?
Христианин всегда смотрит на себя так, как будто он почти в аду, но не теряет надежду
Борис Воскресенский: Потому что Бог разный, культура разная. Не все открыли христианского Бога. Люди очень по-разному устроены.
Антон Бурно: И даже не всем это дано.
Яков Кротов: В богословии есть направления, которые говорят о предопределении к спасению и о предопределении к гибели. По-человечески немыслимо себе представить, чтобы Бог хоть кого-то привел к гибели. И в Евангелии сказано, что солнце посылает свет и тепло и на добрых, и на злых.
А как вы отличаете патологическое религиозное чувство от не патологического?
Борис Воскресенский: Лучше сказать не «патологическое религиозное чувство», а «проявление болезни». Они устроены по-разному. Не должно быть чувства вторжения.
Яков Кротов: Но это общее место у многих религиозных людей: вот взяло и поволокло…
Мне всегда казалось, что критерий здоровья, в том числе и психического, один — это социальная адаптивность. Если человек психически такой, что его приходится приколачивать к кресту, как Господа Иисуса Христа, то он ненормальный.
Антон Бурно: Конечно, это не адаптивность! А уйти в монастырь – это разве адаптивно? С точки зрения адаптации, надо завоевывать мир, делать карьеру. На мой взгляд, это не может быть критерием.
Борис Воскресенский: Я согласен, адаптация не может быть критерием. Наоборот, иногда некоторые наши больные оказываются более адаптированы в социуме, чем здоровые, потому что у них искажена воля, они настойчивы, бестактны, обладают болезненной пробивной способностью. Культуральное, социальное и юридическое понятие нормы не совпадают. Психиатрия – достаточно узкая наука, она не переделывает мир и не воспитывает нравственность.
Яков Кротов: То есть «верующий» – это не диагноз?
Борис Воскресенский: Конечно, нет!
Антон Бурно: Мне кажется, отличить настоящий религиозный опыт от поддельного, болезненного можно по плодам. Я помню, как я читал житие Силуана Афонского. У него отмечается множество симптомов, и мне было не по себе: как же так, это мой любимый святой, и в то же время я ему ставлю диагноз? Сейчас мне это абсолютно все равно. Почему нет? Плоды-то налицо.
Борис Воскресенский: И это то же самое, как если бы у Силуана, как и у любого другого человека, был аппендицит, воспаление легких или какая-то другая болезнь.
Яков Кротов: Преподобный Силуан – обычный русский крестьянин, который подвизался на Афоне в первой половине ХХ века. Он страшно боялся ада, и однажды, когда он молился: «Господи, неужели я окажусь в аду за свои грехи?» – он вдруг услышал голос: «Считай, что ты уже в аду, держи свой ум в аде и не отчаивайся». Как может быть одновременно состояние отчаяния и не отчаяния? Это религиозные чувства? Что это за диалектика?
Антон Бурно: «Держи ум в аде» – означает «осознавай свою греховность такой, какая она есть, не гордись, смотри реально на то, что ты есть». И не отчаивайся, потому что Господь тебя любит!
Борис Воскресенский: Да, это особенность рефлексивного сознания, когда человек понимает свое несовершенство. Рефлексия очень трагична, и в то же время это одно из центральных переживаний в христианстве. Человек никудышен, мир лежит во зле, но человек стремится к Богу, и он настолько человек, насколько личность, насколько у него есть образ Божий. Да, христианство трагично, и в то же время для нас оно бесценно. Юнг пишет: «Процесс психологического развития, который мы называем христианским». Я вложил в это именно смысл становления рефлексии, потому что христианин всегда смотрит на себя вот так, как будто он почти в аду, но не теряет надежду.
Антон Бурно: Я использую эту фразу в психотерапии депрессии, причем только с религиозными людьми. Я рассказываю эту историю про Силуана Афонского, переводя на человеческий язык, что это значит – держать ум в аду. Это значит – сознавать, что у тебя депрессия, негативные мысли, и сам ты с этим ничего не сделаешь, ты сам абсолютно бессилен перед этим. Держи свой ум в аде – в этой депрессии. И когда человек отказывается от усилий сбросить депрессию своими силами, ему становится намного легче.
Борис Воскресенский: «Господь не бросит», — скажем мы депрессивному больному в период спада. Ад не только в душе, весь мир лежит во зле, но ты все равно не отчаивайся.
Яков Кротов: Это переход от тоннельного, суженного зрения, от опыта, о котором говорит атеист, к расширенному, нормальному зрению. Человек начинает видеть не просто Бога, он видит и отсутствие Бога, и темноту, и мрак, но вдруг в какой-то момент он расширяет свое восприятие. В этом смысле именно вера, именно религиозный опыт, как и любовь, добавляют реальность к реальности.
Почему так случается, что человек, созданный Богом, не верит в Него?.. Не по одной и той же причине люди закрывают себя от Бога.
Наш русский философ Владимир Соловьев справедливо говорил, что есть «честное» неверие и есть «нечестное».
Нечестное не хочет, чтобы Бог был, оно убегает от всякой мысли о Боге, прячется от нравственных законов святого мира. Злые и эгоистичные люди заинтересованы в том, чтобы «Бога не было». Божие бытие, которое, в сущности, есть их спасение, представляется им Страшным Судом, судящим их нечистую и бессмысленную жизнь. Среди таких неверующих есть не только отрицающие Бога, но и охваченные ненавистью к Творцу, чем, конечно, они только подтверждают бытие Того, Кого отрицают. Невидимый, но ощущаемый сердцем образ величайшей святыни Творца связывает эгоистическую и греховную волю человека.
Есть другие неверующие, которые болеют проблемами зла, добра, истины, нравственной жизни. В них нет самоудовлетворенности. В человеческом своем отношении к миру и людям они хотят блага всем, но надеются достичь гармонии и счастья мира только человеческими и внешними средствами. В этом они, конечно, не правы и слишком оптимистичны. Человеческие средства и силы ограничены. Без помощи Высшего Божественного мира человек не может найти настоящей жизни.
Есть в мире еще бездумное, животное неверие. Жует человек свою жвачку материальной жизни и ничего ему больше не надо. Лень даже подумать о Боге, о своей душе и вечности, ее ожидающей.
Евангелие уподобляет таких людей гостям, которые будучи приглашены к великому и доброму Царю на пир, «словно сговорившись» (аргументы этого неверия несложны) отказываются от приглашения. Один говорит: «Я купил волов и иду в поле их испытывать, прости меня, не могу прийти»; другой делает женитьбу свою предлогом для отказа от Божьего приглашения; третий находит еще какой-то предлог не прийти к Источнику жизни. Люди отказываются от самой главной ценности в жизни, от близости к Творцу. Погруженные в свои житейские дела, заботы, радости и печали, они не желают поднять свою жизнь выше их, к вечной истине.
Отвергающие правду Божию (или ее еще не познавшие) люди попадают в клеточки разных партийных, классовых, расовых, национальных и всяких иных личных и коллективных, эгоистических, друг другу в мире противоречащих «правд». Они не видят за своими правдами и над ними единой Божией правды.
Так живут многие, не понимая того, что вся история человеческая с ее войнами, смутами, кровопролитиями и насилием одних людей над другими, есть, только практический и логический результат человеческой жизни, не пришедшей к своему высшему, духовному завершению и просветлению через подчинение Божией правде.
Всякий человек стоит пред Богом всю свою жизнь, хочет он этого или не хочет. Солнце не спрашивает об отношении к нему. Оно озаряет и согревает мир. Но сады, не напоенные водою, сожигаются солнцем, и спрятавшиеся в темный подвал своего неверия люди остаются во тьме. Есть «неверующие» как бы по недоразумению: это духовно честные люди, но они себя считают «неверующими» потому, что им внушили или они сами усвоили себе неверное понятие о Боге, о мире и о человеке. Такие люди в глубине своего существа не против Бога, они только против неверных, узких понятий о Боге. И в своем искании правды они легко способны познать духовный мир.
Всякий знакомый с антирелигиозными журналами Советского Союза знает, что их содержание почти исчерпывается тремя идеями:
1) неискренностью будто бы всех служителей Церкви;
2) «классовой» сущностью будто бы всякой религии;
3) «несовместимостью» науки и религии. О безосновательности — и религиозной, и научной — этого последнего утверждения я уже говорил и буду говорить еще. По поводу классовой сущности всякой религии аргументы неверия также неосновательны. Жизнь вечная нужна всем людям, независимо от их социального положения…
Но в аргументе нравственной слабости верующих и служителей Церкви есть основание. Скажем открыто: мы, верующие и священники, не всегда бываем на высоте своего великого служения Богу. Только антирелигиозники, укоряющие нас в этом, не замечают, что этот аргумент как раз не антирелигиозный, а чисто религиозный. Это нравственный аргумент, совсем не связанный с материализмом… Во все века бывало, и сейчас есть немало, по наружности только «верующих в Бога» и «христиан» только по имени. Но разве нравственная слабость тех или иных людей и пастырей может опорочить жизненную силу, мудрость и свет Божественного Евангельского учения?
Евангелие само нам говорит, что даже среди двенадцати самых близких учеников Христовых оказался один предатель. Это не опровергает истины Христовой, наоборот, еще более подчеркивает ее. Худы ли мы, христиане, или хороши, это имеет отношение лишь к нашему спасению, но не к бытию Божиему.
Лжецы и преступники искривляют только свою личность, но не правду Божию… Никакое человеческое лицемерие не в силах потушить свет Божественной мировой правды. Правда Господня пребывает вовек. И немало есть, и всегда бывало, людей, которые любят Христову правду больше своей жизни.
Честным неверием было неверие апостола Фомы. Хотя он напрасно проявил свою недоверчивость к словам людей, которым можно было верить, апостолов, но, пожелав увидеть Христа воскресшего для уверования своего, он как бы от радости страшился верить…
Если Христос воскрес, тогда ведь и его, Фомы, жизнь должна в корне измениться, пойти совсем иначе… Все тогда в нем должно быть озарено этим светом… И когда увидел Фома истинно воскресшего Христа и коснулся своими руками Его Ран от гвоздей, он воскликнул радостно: Господь мой и Бог мой! И Христос ему сказал: Ты поверил потому, что увидел Меня; блаженны невидевшие и Уверовавшие (Ин. 20, 29).
Немало есть таких людей в мире среди всех народов. Не имея возможности увидеть Христа своими физическими глазами, они с несомненностью видят Его глазами своего духа, видят близость Божию любовью и верой.
Честное сомнение найдет истину, потому что ищет ее без лукавства. Жаждущие последней правды уже нашли Бога, потому что эта жажда и есть жизнь самой Божественной правды в людях.
Архиепископ Иоанн (Шаховской)