Содержание
- Святочные рассказы: Николай Лесков. “Христос в гостях у мужика”
- Притча о том, к кому в гости Спаситель приходил
- Краткое содержание Лесков Христос в гостях у мужика
- Лесков. Все произведения
- Христос в гостях у мужика. Картинка к рассказу
- Сейчас читают
- Го́споди, поми́луй.
- Христос в гостях у мужикаТекст
- «Что ни шаг, то сюрприз…»
Святочные рассказы: Николай Лесков. “Христос в гостях у мужика”
Посвящается христианским детям
Настоящий рассказ о том, как сам Христос приходил на Рождество к мужику в гости и чему его выучил, – я слышал от одного старого сибиряка, которому это событие было близко известно. Что он мне рассказывал, то я и передам его же словами.
Наше место поселенное, но хорошее, торговое место. Отец мой в нашу сторону прибыл за крепостное время и России, а я тут и родился. Имели достатки по своему положению довольные и теперь не бедствуем. Веру держим простую, русскую. Отец был начитан и меня к чтению приохотил. Который человек науку любил, тот был мне первый друг, и я готов был за него в огонь и в воду. И вот послал мне один раз Господь в утешение приятеля Тимофея Осиповича, про которого я и хочу вам рассказать, как с ним чудо было.
Тимофей Осипов прибыл к нам в молодых годах. Мне было тогда восемнадцать лет, а ему, может быть, с чем-нибудь за двадцать. Поведения Тимоша был самого непостыдного. За что он прибыл по суду на поселение – об этом по нашему положению, щадя человека, не расспрашивают, но слышно было, что его дядя обидел. Опекуном был в его сиротство да и растратил, или взял, почти все его наследство. А Тимофей; Осипов за то время был по молодым годам нетерпеливый, вышла у них с дядей ссора, и ударил он дядю оружием. По милосердию Создателя, грех сего безумия не до конца совершился – Тимофей только ранил дядю в руку насквозь. По молодости Тимофея большего наказания ему не было, как из первогильдейных купцов сослан он к нам на поселение.
Именье Тимошино хотя девять частей было разграблено, но, однако, и с десятою частью еще жить было можно. Он у нас построил дом и стал жить, но в душе у него обида кипела, и долго он от всех сторонился. Сидел всегда дома, и батрак да батрачка только его и видели, а дома он все книги читал, и самые божественные. Наконец мы с ним познакомились, именно из-за книг, и я начал к нему ходить, а он меня принимал с охотою. Пришли мы друг другу по сердцу.
Родители мои попервоначалу не очень меня к нему пускали. Он им мудрен казался. Говорили: «Неизвестно, какой он такой и зачем ото всех прячется. Как бы чему худому не научил». Но я, быв родительской воле покорен, правду им говорил, отцу и матери, что ничего худого от Тимофея не слышу, а занимаемся тем, что вместе книжки читаем и о вере говорим, как по святой воле Божией жить надо, чтобы образ создателя в себе не уронить и не обесславить. Меня стали пускать к Тимофею сидеть сколько угодно, и отец мой сам к нему сходил, а потом и Тимофей Осипов к нам пришел. Увидали мои старики, что он человек хороший, и полюбили его, и очень стали жалеть, что он часто сумрачный. Воспомнит свою обиду, или особенно если ему хоть одно слово про дядю его сказать, – весь побледнеет и после ходит смутный и руки опустит. Тогда и читать не хочет, да и в глазах вместо всегдашней ласки – гнев горит. Честности он был примерной и умница, а к делам за тоскою своею не брался. Но скуке его Господь скоро помог: пришла ему по сердцу моя сестра, он на ней женился и перестал скучать, а начал жить да поживать и добра наживать, и в десять лет стал у всех в виду как самый капитальный человек. Дом вывел, как хоромы хорошие; всем полно, всего вдоволь и от всех в уважении, и жена добрая, а дети здоровые. Чего еще надо? Кажется, все прошлое горе позабыть можно, но он, однако, все-таки помнил свою обиду, и один раз, когда мы с ним вдвоем в тележке ехали и говорили во всяком благодушии, я его спросил:
– Как, брат Тимоша, всем ли ты теперь доволен?
– В каком, – спрашивает, – это смысле?
– Имеешь ли все то, чего в своем месте лишился?
А он сейчас весь побледнел и ни слова не ответил, только молча лошадью правил. Тогда я извинился.
– Ты, – говорю, – брат, меня прости, что я так спросил… Я думал, что лихое давно… минуло и позабылось.
– Нужды нет, – отвечает, – что оно давно… минуло – оно минуло, да все-таки помнится…
Мне его жаль стало, только не с той стороны, что он когда-нибудь больше имел, а что он в таком омрачении: Святое Писание знает и хорошо говорить о вере умеет, а к обиде такую прочную память хранит. Значит, его святое слово не пользует.
Я и задумался, так как во всем его умнее себя почитал и от него думал добрым рассуждением пользоваться, а он зло помнит… Он это заметил и говорит:
– Что ты теперь думаешь?
– А так, – говорю, – думаю что попало.
– Нет: ты это обо мне думаешь.
– И о тебе думаю.
– Что же ты обо мне, как понимаешь?
– Ты, мол, не сердись, я вот что про тебя подумал. Писание ты знаешь, а сердце твое гневно и Богу не покоряется. Есть ли тебе через это какая польза в Писании?
Тимофей не осерчал, но только грустно омрачился и лице и отвечает:
– Ты святое слово проводить не сведущ.
– Это, – говорю, – твоя правда, я не сведущ.
– Не сведущ, – говорит, – ты и в том, какие на свете обиды есть.
Я и в этом на его сдание согласился, а он стал говорить, что есть таковые оскорбления, коих стерпеть нельзя, – и рассказал мне, что он не за деньги на дядю своего столь гневен, а за другое, чего забыть нельзя.
– Век бы про это молчать хотел, но ныне тебе, – говорит, – как другу моему откроюсь.
Я говорю:
– Если это тебе может стать на пользу – откройся.
И он открыл мне, что дядя смертно огорчил его отца, свел горем в могилу его мать, оклеветал его самого и при старости своих лет улестил и угрозами понудил одних людей выдать за него, за старика, молодую девушку, которую Тимоша с детства любил и всегда себе в жену взять располагал.
– Разве, – говорит, – все это можно простить? Я его в жизнь не прощу.
– Ну да, – отвечаю, – обида твоя велика, это правда, а что Святое Писание тебя не пользует, и то не ложь.
А он мне опять напоминает, что я слабже его в Писании, и начинает доводить, как в Ветхом Завете святые мужи сами беззаконников не щадили и даже своими руками заклали. Хотел он, бедняк, этим совесть свою передо мной оправдать.
А я по простоте своей ответил ему просто.
– Тимоша, – говорю, – ты умник, ты начитан и все знаешь, и я против тебя по Писанию отвечать не могу. Я что и читал, откроюсь тебе, не все разумею, поелику я человек грешный и ум имею тесный. Однако скажу тебе: в Ветхом Завете все ветхое и как-то рябит в уме двойственно, а в Новом – яснее стоит. Там надо всем блистает. «Возлюби, да прости», и это всего дороже, как злат ключ, который всякий замок открывает. А в чем же прощать, неужели в некоей малой провинности, а не в самой большой вине?
Он молчит.
Тогда я положил в уме: «Господи! Не угодно ли воле Твоей через меня сказать слово душе брата моего?» И говорю, как Христа били, обижали, заплевали и так учредили, что одному Ему нигде места не было, а Он всех простил.
– Последуй, – говорю, – лучше сему, а не отомстительному обычаю.
А он пошел приводить большие толкования, как кто писал, что иное простить яко бы все равно что зло приумножить.
Я на это упровергать не мог, но сказал только:
– Я-то опасаюсь, что «многие книги безумным тя творят». Ты, – говорю, – ополчись на себя. Пока ты зло помнишь – зло живо, – а пусть оно умрет, тогда и душа твоя в покос жить станет.
Тимофей выслушал меня и сильно сжал мне руку, но обширно говорить не стал, а сказал кратко:
– Не могу, оставь – мне тяжело.
Я оставил. Знал, что у него болит, и молчал, а время шло, и убыло еще шесть лет, и во все это время я за ним наблюдал и видел, что все он страдает и что если пустить его на всю свободу да если он достигнет где-нибудь своего дядю, – забудет он все Писание и поработает сатане мстительному. Но в сердце своем я был покоен, потому что виделся мне тут перст божий. Стал уже он помалу показываться, ну так, верно, и всю руку увидим. Спасет Господь моего друга от греха гнева. Но произошло это весьма удивительно.
Теперь Тимофей был у нас в ссылке шестнадцатый год, и прошло уже пятнадцать лет, как он женат. Было ему, стало быть, лет тридцать семь или восемь, и имел он трех детей и жил прекрасно. Любил он особенно цветы розаны и имел их у себя много и на окнах, и в палисаднике. Все место перед домом было розанами покрыто, и через их запах был весь дом в благовонии.
И была у Тимофея такая привычка, что, как близится солнце к закату, он непременно выходил в свой садик и сам охорашивал свои розаны и читал на скамеечке книгу. Больше, сколь мне известно, и то было, что он тут часто молился.
Таким точно порядком пришел он раз сюда и взял с собою Евангелие. Поглядел розаны, а потом присел, раскрыл книгу и стал читать. Читает, как Христос пришел в гости к фарисею и Ему не подали даже воды, чтобы омыть ноги. И стало Тимофею нестерпимо обидно за Господа и жаль Его. Так жаль, что он заплакал о том, как этот богатый хозяин обошелся со святым гостем. Вот тут в эту самую минуту и случилося чуду начало, о котором Тимоша мне так говорил:
– Гляжу, – говорит, – вокруг себя и думаю: какое у меня всего изобилие и довольство, а Господь мой ходил в такой ценности и унижении… И наполнились все глаза мои слезами и никак их сморгнуть не могу; и все вокруг меня стало розовое, даже самые мои слезы. Так, вроде забытья или обморока, и воскликнул я: «Господи! Если б Ты ко мне пришел – я бы Тебе и себя самого отдал».
А ему вдруг в ответ откуда-то, как в ветерке в розовом, дохнуло:
– Приду!
Тимофей с трепетом прибежал ко мне и спрашивает:
– Как ты об этом понимаешь: неужели Господь ко мне может в гости прийти?
Я отвечаю:
– Это, брат, сверх моего понимания. Как об этом, можно ли что усмотреть в Писании?
А Тимофей говорит:
В Писании есть: «Все тот же Христос ныне и вовеки», – я не смею не верить.
– Что же, – говорю, – и верь.
– Я велю что день на столе ему прибор ставить. Я плечами пожал и отвечаю:
– Ты меня не спрашивай, смотри сам лучшее, что к Его воле быть может угодное, а впрочем, я и в приборе Ему обиды не считаю, но только не гордо ли это?
– Сказано, – говорит, – «сей грешники приемлет и с мытарями ест».
– А и то, – отвечаю, – сказано: «Господи! Я не достоин, чтобы Ты взошел в дом мой». Мне и это нравится.
Тимофей говорит: – Ты не знаешь.
– Хорошо, будь по-твоему.
Тимофей велел жене с другого же дня ставить за столом лишнее место. Как садятся они за стол пять человек – он, да жена, да трое ребятишек, – всегда у них шестое место и конце стола почетное, и перед ним большое кресло.
Жена любопытствовала: что это, к чему и для кого? Но Тимофей ей не все открывал. Жене и другим он говорил только, что так надо по его душевному обещанию «для первого гостя», а настоящего, кроме его да меня, никто не знал.
Ждал Тимофей Спасителя на другой день после слова и розовом садике, ждал в третий день, потом в первое воскресенье – но ожидания эти были без исполнения. Долгодневны и еще были его ожидания: на всякий праздник Тимофей все ждал Христа в гости и истомился тревогою, но не ослабевал в уповании, что Господь свое обещание сдержит – придет. Открыл мне Тимофей так, что «всякий день, говорит, я молю: «Ей, гряди, Господи!» – и ожидаю, но не слышу желанного ответа: «Ей, гряду скоро!»»
Разум мой недоумевал, что отвечать Тимофею, и часто я думал, что друг мой загордел и теперь за то путается в напрасном обольщении. Однако Божие смотрение о том было иначе.
Наступило Христово Рождество. Стояла лютая зима. Тимофей приходит ко мне на сочельник и говорит:
– Брат любезный, завтра я дождусь Господа.
Я к этим речам давно был безответен, и тут только спросил:
– Какое же ты имеешь в этом уверение?
– Ныне, – отвечает, – только я помолил: «Ей, гряди, Господи!» – как вся душа во мне всколыхнулася и в ней словно трубой вострубило: «Ей, гряду скоро!» Завтра Его святое Рождество – и не в сей ли день он пожалует? Приди ко мне со всеми родными, а то душа моя страхом трепещет.
Я говорю:
– Тимоша! Знаешь ты, что я ни о чем этом судить не умею и Господа видеть не ожидаю, потому что я муж грешник, но ты нам свой человек – мы к тебе придем. А ты если уповательно ждешь столь великого гостя, зови не своих друзей, а сделай Ему угодное товарищество.
– Понимаю, – отвечает, – и сейчас пошлю услужающих у меня и сына моего обойти села и звать всех ссыльных – кто в нужде и в бедствии. Явит Господь дивную милость – пожалует, так встретит все по заповеди.
Мне и это слово его тоже не нравилось.
– Тимофей, – говорю, – кто может учредить все по заповеди? Одно не разумеешь, другое забудешь, а третье исполнить не можешь. Однако если все это столь сильно «трубит» в душе твоей, то да будет так, как тебе открывается. Если Господь придет, Он все, чего недостанет, пополнит, и если ты кого Ему надо забудешь, Он недостающего и сам приведет.
Пришли мы в Рождество к Тимофею всей семьей, попозже, как ходят на званый стол. Так он звал, чтобы всех дождаться. Застали большие хоромы его полны людей всякого нашенского, сибирского, засыльного роду. Мужчины и женщины и детское поколение, всякого звания и из разных мест – и российские, и поляки, и чухонской веры. Тимофей собрал всех бедных поселенцев, которые еще с прибытия не оправились на своем хозяйстве. Столы большие, крыты скатертями и всем, чем надобно. Батрачки бегают, квасы и чаши с пирогами расставляют. А на дворе уже смеркалося, да и ждать больше было некого: все послы домой возвратилися и гостям неоткуда больше быть, потому что на дворе поднялась мятель и вьюга, как светопреставление.
Одного только гостя нет и нет – который всех дороже.
Надо было уже и огни зажигать да и за стол садиться, потому что совсем темно понадвинуло, и все мы ждем в сумраке при одном малом свете от лампад перед иконами.
Тимофей ходил и сидел, и был, видно, в тяжкой тревоге. Все упование его поколебалось: теперь уже видное дело, что не бывать «великому гостю».
Прошла еще минута, и Тимофей вздохнул, взглянул на меня с унылостью и говорит:
– Ну, брат милый, вижу я, что либо угодно Господу оставить меня в посмеянии, либо прав ты: не умел я собрать всех, кого надо, чтоб его встретить. Будь о всем воля Божия: помолимся и сядем за стол.
Я отвечаю:
– Читай молитву.
Он стал перед иконою и вслух зачитал: «Отче наш, иже еси на небеси», а потом: «Христос рождается, славите, Христос с небес, срящите, Христос на земли…»
И только он это слово вымолвил, как внезапно что-то так страшно ударило со двора в стену, что даже все зашаталось, а потом сразу же прошумел шум по широким сеням, и вдруг двери в горницу сами вскрылися настежь.
Все люди, сколько тут было, в неописанном страхе шарахнулись в один угол, а многие упали, и только кои всех смелее на двери смотрели. А в двери на пороге стоял старый-престарый старик, весь в худом рубище, дрожит и, чтобы не упасть, обеими руками за притолки держится; а из-за него из сеней, где темно было, – неописанный розовый свет светит, и через плечо старика вперед в хоромину выходит белая, как из снега, рука, и в ней длинная глиняная плошка с огнем – такая, как на беседе Никодима пишется… Ветер с вьюгой с надворья рвет, а огня не колышет… И светит этот огонь старику в лицо и на руку, а на руке в глаза бросается заросший старый шрам, весь побелел от стужи.
Тимофей как увидал это, вскричал:
– Господи! Вижду и приму его во имя Твое, а Ты сам не входи ко мне: я человек злой и грешный. – Да с этим и поклонился лицом до земли. А с ним и я упал на землю от радости, что его настоящей христианской покорностью тронуло; и воскликнул всем вслух:
– Вонмем: Христос среди нас!
А все отвечали:
– Аминь, – то есть истинно.
Тут внесли огонь; я и Тимофей восклонились от полу, а белой руки уже не видать – только один старик остался.
Тимофей встал, взял его за обе руки и посадил на первое место. А кто он был, этот старик, может быть, вы и сами догадаетесь: это был враг Тимофея – дядя, который всего его разорил. В кратких словах он сказал, что все у него прошло прахом: и семьи, и богатства он лишился, и ходил давно, чтобы отыскать племянника и просить у него прощения. И жаждал он этого, и боялся Тимофеева гнева, а в эту мятель сбился с пути и, замерзая, чаял смерти единой.
– Но вдруг, – говорит, – кто-то неведомый осиял меня и сказал: «Иди, согрейся на Моем месте и поешь из Моей чаши», взял меня за обе руки, и я стал здесь, сам не знаю отколе.
А Тимофей при всех отвечал:
– Я, дядя, твоего провожатого ведаю: это Господь, который сказал: «Аще алчет враг твой – ухлеби его, аще жаждет – напой его». Сядь у меня на первом месте – ешь и пей во славу Его, и будь в дому моем во всей воле до конца жизни.
С той поры старик так и остался у Тимофея и, умирая, благословил его, а Тимофей стал навсегда мирен в сердце своем.
Так научен был мужик устроить в сердце своем ясли для рожденного на земле Христа. И всякое сердце может быть такими яслями, если оно исполнило заповедь: «Любите врагов ваших, благотворите обидевшим вас». Христос придет в это сердце, как в убранную горницу, и сотворит себе там обитель.
То есть герой принадлежит к староверам.
Сдание – ответ, возражение.
См.: Евангелие. Деяния Святых апостолов, 2:23.
См.: Евангелие от Матфея, 5:44.
Цитата из Библии в древнерусском переводе (Екклезиаст, 12:12).
См.: Евангелие от Луки, 7: 36,44.
Евангелие. Послание к евреям Святого апостола Павла.
См.: Евангелие от Матфея, 9: 11, от Марка, 2: 16, от Луки, 5:30.
Евангелие от Матфея, 8: 8.
Евангелие. Откровение Святого Иоанна Богослова, 22:20.
Срящите – встречайте.
Вонмем – слушайте (буквально: восслушаем).
Евангелие. Послание к римлянам Святого апостола Павла, 12:20.
Из заповедей Христа, обращенных к апостолам и народу Иудеи (Евангелие от Матфея, 5:44, и от Луки, 6:27)
Притча о том, к кому в гости Спаситель приходил
Сценарий на Пасху в прозе и стихах
Действующие лица: ведущие (2 человека) — взрослые; батюшка, прихожане, Анна, Верочка, отец Верочки, мальчик Ванюшка, дворовые мальчишки, бродяга, соседка – дети.
Ход постановки
Ребёнок:
Почему сегодня в храме
Все тропарь поют с утра?
Потому что праздник Пасхи
Отмечать пришла пора!
Разноцветные яички
На тарелочке лежат,
Сладкий свеженький куличик
Испускает аромат.
Радость наполняет сердце,
Долетает до небес.
И в восторге шепчут губы:
«Иисус Христос воскрес!»
(Л.Лычангина)
Сцена первая. «В храме»
Ведущий 1:
— История эта случилась на Пасху.
— Народ радостно толпился в храме, Батюшка освящал пасхальные куличи и крашеные яйца…
— В это время в храме находилась одна очень праведная женщина по имени Анна. Она ходила на службы, соблюдала все посты, ежедневно читала Евангелие и молитвы — утром и вечером, словом, была она настоящая праведница.
Анна шепчет молитву, крестится:
— Господи, спаси, сохрани меня, грешную…
Рядом с Анной стоит маленькая девочка по имени Верочка, тоже произнося молитву.
Верочка:
— Господи, дай мне новую хорошую мамочку! Раз ты забрал мою маму к себе на небо! Помоги моему несчастному папе найти ласковую добрую жену! И тогда он перестанет печалиться!
Ведущий 2:
— Вдруг Анна отчётливо услышала голос: «Сегодня приду к тебе в гости. Жди меня!» (Голос раздаётся за кадром).
Ведущий 1:
— Стоящая рядом Верочка тоже услышала эти слова, и она очень обрадовалась им, так как моментально поняла, почувствовала, что с ней говорит Христос.
— И Анна, и Верочка поспешили домой – готовиться ко встрече с Богом.
Сцена вторая. «Ванюшка»
Ведущий 2:
— Анна постелила на стол белоснежную праздничную скатерть и стала готовиться к приходу дорогого гостя: вынула из холодильника красную рыбку, нарезала розовое сало и поставила густой холодец. Посредине стола хозяйка разместила большой ароматный кулич и крашеные яйца.
Знатный получился стол. Богатый. Вкусный.
Ведущий 1:
— А Верочка с папой жили очень бедно. На стол накрывать было нечего.
— Девочка почистила картошечку и поставила её варить. Сбегала в огород за зелёным луком. А хлебушек у них дома был. Но последняя краюшка.
— В это время во дворе раздался шум и гам. Это дворовые мальчишки мутузили мальчика Ванюшку, уж очень они его не любили и колотили почём зря.
— Вырвался Ванюшка и убежал от своих мучителей. Заскочил в дом и стал тарабанить в двери к Анне.
Анна:
— Ай, куда ты, бесёнок?
Ванюшка врывается в квартиру Анны, пытается прошмыгнуть мимо неё, чтобы скрыться от преследователей.
Анна:
— Ишь ты, натоптал, окаянный!
Хватает мальчонку за шиворот, прогоняет вон, бормоча:
— Я тут Боженьку жду, а эта вот козявка под ногами мешается…
С шумом захлопывает свою дверь.
В это время открывается дверь квартиры напротив и Верочка зовёт к себе перепуганного Ванюшку.
Верочка:
— Скорей, Ванюшка, беги сюда, спрячу тебя!
Ванюшка забегает к Верочке.
Ванюшка:
— Спасибо тебе, Верочка!
Садится за стол, тихонько всхлипывает, размазывает по маленькому чумазому личику солёные слёзы.
Верочка:
— Ты, наверно, голодный, давай я тебя покормлю. Картошечка вот, лучок, макай в соль и кушай на здоровье!
А я пока тебе чаю сладкого налью.
Поворачивается к мальчишке спиной, наливает чай в кружку, добавляет сахар, размешивает.
Оборачивается назад, а Ванечки и след простыл. Как будто никогда его и не было.
Верочка только руками разводит в изумлении:
— Быстро как убежал Ванюшка…
Сцена третья. «Бродяга»
Анна ходит по квартире, вздыхает:
— Где же ты, Боже? Я тебя преданно жду…
И снова во дворе раздаются дерзкие пронзительные звуки. Анна выглядывает в окно, а там, прямо под её окном, стоит бродяга, весь оборванный и грязный, и громко вопит, требуя его накормить.
Бродяга:
— Люди добрые! Дайте поесть чего-нибудь! Живот свело! Покормите! Люди добрые!
Анна:
— Ай-ай-ай, как не стыдно-то тебе!
Есть он просит. Иди работай!
Бродяга:
— Не могу я работать. Инвалид я!
Анна:
— Инвалид, а как ты им стал-то? А пенсию по инвалидности куда деваешь?
— Иди отсюда подобру-поздорову… Я важного гостя жду.
Захлопывает окно.
В этот самый момент открывается окно у Верочки.
Верочка:
— Заходи к нам, дяденька, накормлю тебя, чем смогу.
Ведущий 2:
— Зашёл бродяга к девочке в гости.
— Та накормила его остатками картошки. И чаем сладким напоила.
Сцена четвёртая. «Соседка»
Ведущий 1:
— Вдруг Анна почувствовала сильный сквозняк в комнате, зябко повела плечами, подошла к окну, чтоб его закрыть.
Анна:
— Ай, дождь! Да холодный какой!
Ведущий 2:
— Женщина увидела на скамейке во дворе молодую женщину с младенцем на руках.
Анна:
— Эй, соседка! Чего сидишь под дождём-то? Опять с мужем поссорилась?
А девушка сидит, мокнет и ничего не отвечает, только смотрит на неё огромными грустными глазами. И непонятно, то ли слёзы у неё по щекам стекают, то ли капли дождя.
Анна:
— Эх, глупая! О ребёнке бы подумала! Иди домой!
Анна поплотнее закрывает окно.
Ведущий 2:
— А Верочка не закрыла своё окно, она, напротив, выбежала в двор и стала уговаривать промокшую соседку зайти к ней погреться.
Верочка:
— Пойдёмте скорее к нам, что же вы мокнете-то под дождём с малышом…
Соседка принимает приветливое предложение девочки.
Верочка:
— Присаживайтесь, прошу вас, вот сюда. Сейчас я вас угощу…
Ведущий 1:
— И вдруг Верочка увидела, что бродяга доел всю картошечку, и сахарница совсем пуста…
— Остался на столе лишь черствый кусочек хлеба.
Верочка:
— Ах, ну что же, хоть чаю вам налью…Да с хлебушком.
Соседка сделала глоток чаю и ответила:
— Спасибо тебе, Верочка, пойдём мы…
Верочка:
— Ну куда вы пойдёте на ночь-то глядя! Давайте мы с вами вот как сделаем: ночуйте-ка вы у нас! Ляжете на моей кровати.
— Папа с работы поздно придёт, но он ничего вам не скажет. Он очень хороший, добрый, только несчастный и одинокий.
Ведущий 2:
— Верочка уложила молодую маму с ребёнком на свою кровать. А сама пошла на кухню – ждать в гости Боженьку. Да и уснула у окна.
— В это время отец девочки пришёл с работы.
Отец осторожно проходит в комнату и видит на кровати дочери молодую женщину с ребёнком. Очень удивляется.
Отец (изумлённо):
— А где же моя девочка?
И выбежав из комнаты, начинает искать дочь.
Верочка сладко спит на подоконнике, положив голову на ладони, из открытого окна веет ночной прохладой.
Отец берёт на руки ребёнка, закрывает окошко, несет дочку в комнату. Но что же это? Верочкина кроватка, на которой только что мирно спасли мать с ребёнком, опустела…
Ведущий 1:
— Очень удивился папа Веры такому чуду. Он подумал, что сошёл с ума. Вот что значит жизнь без Бога, без молитвы.
— Уложил отец свою дочку спать, заботливо укрыл одеялком. И впервые в жизни перекрестился.
Сцена пятая. «Разговор с Богом»
Ведущий 2:
— Анна была очень расстроена, она убрала все угощения со стола в холодильник, даже не притронувшись к ним.
— Прочла вечерние молитвы, и грустно вздыхая, легла спасть.
— Проснулась женщина от яркого света, который исходил от иконы Христа, стоящей в красном углу.
Звучит голос Христа за кадром.
— Проснись, Анна!!!
Анна просыпается, испуганно садится в кровати.
Анна:
— Господи! Ты!? А я тебя днём ждала, стол накрывала…
Христос:
— Я трижды приходил к тебе сегодня!
Анна изумлённо:
— Как приходил?! Когда?! (Недоумевает.)
Христос:
— Я приходил к тебе избитым мальчишкой, бродягой и младенцем.
— Молодая мама, соседка твоя — это мать моя была, Богородица.
— А ты нас не впустила! Осудила…Обругала…
Анна вскрикивает:
— Ой, Господи, прости, прости, не признала! Стыдно-то как! – горько рыдает.
Ведущий 1:
— Христос простил Анну и управил он так, что она сначала пожалела, а затем и полюбила Верочкиного папу и стала приёмной мамой Верочки. И жили они долго и счастливо! И о Боге никогда не забывали!
Ребёнок:
Кто чист душой,
Тот Господом любим,
Худого не случится с ним.
Кто жил во тьме,
Но к свету вышел,
Того Господь простил, услышал.
Творя добро,
Не говори о том,
Тебе зачтётся доброе потом.
Святая Пасха — время для чудес!
Христос воскрес! Воистину воскрес!
(Л.Лычангина)
апрель 2017г.
Краткое содержание Лесков Христос в гостях у мужика
Автору было около 18 лет, когда в их деревню сослали на поселение Тимофея Осиповича. Был этот мужик нелюдим, — не выходил из дома, его видели только его слуги. В округе говорили, что у Тимофея Осиповича большая обида на его бывшего дядю опекуна, который хитростью и подлостью отобрал все у семьи Тимофея. Автор начал приходить в гости к Тимофею, потому что узнал, что тот читает много книг. Постепенно ссыльный и автор подружились, — обсуждали священные писания, спорили о тех или иных религиозных понятиях.
Через какое-то время Тимофей Осипович познакомился с семьей автора и полюбил его сестру. Прошло около 10 лет, — У Тимофея родились прекрасные дети, дела его шли в гору, а все в округе относились к нему с уважением. Но как только затрагивали вопрос о его дяде, — Тимофей тут же становился бледным и раздражительным, и не говорил больше с человеком.
Автор спросил как-то у этого знатока писаний, — «если гнев и обида остаются в твоем сердце, тогда зачем тебе читать столько книг? Значит все писания тебе не впрок. Легко простить того, кто совершил небольшую провинность. Христос простил всех, кто унизил его, пытался обидеть, предать и даже убить, — поэтому и говорит о прощении». Но Тимофей слушать не хотел, и не мог простить провинности дяди.
Прошло еще 6 лет. У Тимофея Осиповича был большой розовый сад, где он читал писание и молился. Однажды, в полусне, после прочтения о том, как Христос в гости к Фарисею ходил и Господу там даже воды не предложили, Тимофею явился голос, на его молитвы, что придет к нему Иисус. И тот стал ждать, поделившись новостью этой с автором. Выделили за столом Тимофея отдельное место для дорогого и почетного гостя.
Долго ждал специального гостя Тимофей Осипович, и наконец, когда настало Рождество, он пригласил к себе домой на угощение всех ссыльных, нуждающихся и бедствующих, — пришло много народу, но главного гостя не было. Тимофей вздохнул и попросил произнести молитву, после окончания, послышался сильный стук в стену, дверь отворилась сама, а на пороге стоял замерзший, потрепанный старик в ветоши, — то был дядя Тимофея. На него падал белый свет, и тогда все поняли, — это был тот самый необычный гость, и каждый знал, кто его послал.
Можете использовать этот текст для читательского дневника
Лесков. Все произведения
- Воительница
- Дурачок
- Железная воля
- Жемчужное ожерелье
- Запечатлённый ангел
- Зверь
- Кадетский монастырь
- Лев старца Герасима
- Левша
- Леди Макбет Мценского уезда
- На краю света
- На ножах
- Несмертельный Голован
- Обман
- Овцебык
- Однодум
- Очарованный странник
- Пигмей
- Привидение в Инженерном замке
- Пугало
- Соборяне
- Старый гений
- Тупейный художник
- Христос в гостях у мужика
- Человек на часах
Христос в гостях у мужика. Картинка к рассказу
Сейчас читают
- Краткое содержание Тургенев Бурмистр
Автор рассказывает об одном из своих соседей, помещике, который ведет свое хозяйство очень аккуратно и дельно. У этого помещика, Аркадия Павловича Пеночкина, очень хорошие земли, где водится много зверья
- Краткое содержание Мальчик с красками Железников
В самолете летели мама с сыном. Светило яркое солнце, и женщина все пыталась заставить сына закрыть окно – тому было вредны солнечные лучи. Но мальчик не хотел. Ему нравилось смотреть на облака
- Краткое содержание Баран-непомнящий Салтыкова-Щедрина
Были ли когда-либо бараны дикими? Никто и не помнит уже, ведь с глубокой древности выращивают этих животных для мяса, сала и теплых шкур. Сами же бараны помнят о вольной жизни смутно, да и то не все
- Краткое содержание Пройслер Маленькая Баба-Яга
Жила на свете Баба – Яга. Она была не старой и дряхлой, как все привыкли представлять этот персонаж, а наоборот, маленькой милой девочкой. Жила юная ведьмочка в небольшом домишке с покосившейся крышей.
- Краткое содержание Куприн Гамбринус
События происходят в портовом городе. В подвале одного из домов расположилась пивная по названию «Гамбринус». Стены пивной всегда влажные, пол усыпан опилками. Вместо столов используются обычные деревянные бочки
Го́споди, поми́луй.
ему поведал один “старый сибиряк”, которому она была “близко известна”. Отсюда сказовая форма повествования, правдоподобность и впечатление, что такое могло случиться с каждым человеком.
Повествование о том, как “Сам Христос приходил в гости к мужику на Рождество и чему его научил”, начинается с авторской предыстории.
Главный герой — Тимофей Осипов — сослан в Сибирь на поселение за то, что “ударил дядю оружием”. Жил он тихо: ни с кем не общался, большей частью работал да читал “божественные книги”. В селении считался знатоком Священного Писания. Несмотря на близкую дружбу между героями, вопрос о дяде оставался запретным: одно упоминание об этом приводило Тимофея в мрачное расположение духа: “…весь побледнеет и после ходит смутный и руки опустит”; и из весёлого и доброго человека он превращался в гневного и страшного, но в то же время грустного и разочарованного, злого на самого себя от бессилия что-либо изменить.
Обида на дядю состояла в том, что он принёс несчастье всей семье Тимофея: смертельно огорчил отца, свёл горем в могилу мать, оклеветал его самого, принудил выйти замуж девушку, которую герой любил с самого детства. Эта обида так глубоко засела в сердце, что даже семья и “нажитое добро” не помогли забыть это. Чувство обиды становится рычагом для развития действия.
Рассказчика всегда удивляло, что такая благородная и чистая душа не способна простить. Хотя Тимоша хорошо знал Библию, вера его была не истинная, а “книжная”, цитирование Священного Писания — словами, которые он не мог воплотить в жизнь. В нём живёт “ветхий человек”. Рассказчик призывает героя последовать Новому Завету, “новой заповеди”: “Возлюби да прости”. Это и есть “злат ключ, который всякий замок открывает”, но пока Тимофей этот ключ отыскать не способен.
Главный герой создал дом, семью — космос, уподобленный храму. В преддверии “храма” — палисадник, место, где герой молился и читал Евангелие. Таким образом, Тимофей, как “ветхий человек”, оказывается в положении “оглашенного” (человека, ещё не посвящённого в христианскую веру, некрещёного), вынужденного слушать литургию в преддверии храма, не имея права войти вовнутрь. Там-то и произошла знаменательная сцена “встречи”. Тимофей, читая Евангелие, заплакал от жалости к Богу. Именно тогда произошло первое чудо — человек приобщился к вечному через Слово. Главный герой воспринимает судьбу Христа как свою личную жизнь: события прошлого оказываются вечным настоящим. Коллизия прошлого раздвигает временные рамки: жизненная история Христа переживается здесь и сейчас. После опосредованной встречи с Богом для “Тимоши” начинается период духовного поиска, который может длиться бесконечно долго.
Накануне Рождества Христова, в “лютую зиму” (за счёт сквозного мотива лютого холода происходит сопряжение времён: прошлого — рождение Христа — и настоящего) Бог наконец отзывается на призыв мужика, а потом является. В хаос, в греховность мира приходит светлое начало и приносит ему искупление. Рождество становится островком вечности.
Рождественский праздник был устроен по “всем заповедям”: в доме собралось много разных людей (хозяин хотел сделать празднование Рождества радостным для всех). Действие перемещается с открытого пространства в дом — как воплощение храма, и возникает ещё один библейский мотив — мотив Тайной вечери. До последнего момента ожидался самый главный Божественный гость, и Он пришёл.
Бог является как Царь Небесный, как Вершитель Страшного суда (семантика света и огня: “розовый свет”, “глиняная плошка с огнём”). “Белая рука, очищенная от грехов” и “заросший старый шрам”, след от гвоздей (Распятие) — всё указывало людям на то, что перед ними человек, ведомый и присланный самим Христом. Бог является Сам и приводит с собой дядю героя. Он не материализуется полностью (показывается только Его рука), потому что Тимофей просит Его не входить, осознав свою греховность. Показатель истинного чувства Тимофея — его страх перед Богом и смирение. Он понимает, что, держа в сердце обиду, он остаётся “злым и грешным” и единственный путь для него — прощение. “Неведомый” призывает: “Аще алчет враг твой — ухлеби его, аще жаждет — напой его”. Тимофей, следуя заповеди, посадил дядю на первом месте, напоил его и накормил. Встреча с Богом, личная, материализованная, послужила толчком для встречи героя со своей душой; эта встреча становится переломной в духовно-нравственном смысле. Чудо преображения души позволило Тимофею одарить “светом добра и милосердия” всех окружающих. Встреча с ближним, которого Бог Сам привёл к нему, навсегда установила мир и спокойствие в сердце Тимофея.
В этот момент, в точке соприкосновения вечности с настоящим, Христос воскрес в душе у мужика: “научен был мужик устроить в сердце своём ясли для рождённого на земле Христа”.
После кульминации — пришествия Бога на землю — происходят события, подтверждающие свершение чуда преображения и причастность Бога к человеческой жизни: “с той поры старик так и остался у Тимофея и, умирая, благословил его, а Тимофей стал навсегда мирен в сердце своём”. Смирение, внутренняя гармония были обретены героем, и он остался с Богом в душе.
Рассказ «Христос у мужика» — единственный рассказ Лескова, в котором мотив “явления” материализуется. Христос становится главным героем рассказа, приносящим радость и успокоение, а не наказание.
Жанр святочного рассказа в творчестве Н.С. Лескова
Христос в гостях у мужикаТекст
Посвящается христианским детям
Настоящий рассказ о том, как сам Христос приходил на Рождество к мужику в гости и чему его выучил, – я слышал от одного старого сибиряка, которому это событие было близко известно. Что он мне рассказывал, то я и передам его же словами.
* * *
Наше место поселенное, но хорошее, торговое место. Отец мой в нашу сторону прибыл за крепостное время и России, а я тут и родился. Имели достатки по своему положению довольные и теперь не бедствуем. Веру держим простую, русскую. Отец был начитан и меня к чтению приохотил. Который человек науку любил, тот был мне первый друг, и я готов был за него в огонь и в воду. И вот послал мне один раз Господь в утешение приятеля Тимофея Осиповича, про которого я и хочу вам рассказать, как с ним чудо было.
Тимофей Осипов прибыл к нам в молодых годах. Мне было тогда восемнадцать лет, а ему, может быть, с чем-нибудь за двадцать. Поведения Тимоша был самого непостыдного. За что он прибыл по суду на поселение – об этом по нашему положению, щадя человека, не расспрашивают, но слышно было, что его дядя обидел. Опекуном был в его сиротство да и растратил, или взял, почти все его наследство. А Тимофей; Осипов за то время был по молодым годам нетерпеливый, вышла у них с дядей ссора, и ударил он дядю оружием. По милосердию создателя, грех сего безумия не до конца совершился – Тимофей только ранил дядю в руку насквозь. По молодости Тимофея большего наказания ему не было, как из первогильдейных купцов сослан он к нам на поселение.
Именье Тимошино хотя девять частей было разграблено, но, однако, и с десятою частью еще жить было можно. Он у нас построил дом и стал жить, но в душе у него обида кипела, и долго он от всех сторонился. Сидел всегда дома, и батрак да батрачка только его и видели, а дома он все книги читал, и самые божественные. Наконец мы с ним познакомились, именно из-за книг, и я начал к нему ходить, а он меня принимал с охотою. Пришли мы друг другу по сердцу.
Родители мои попервоначалу не очень меня к нему пускали. Он им мудрен казался. Говорили: «Неизвестно, какой он такой и зачем ото всех прячется. Как бы чему худому не научил». Но я, быв родительской воле покорен, правду им говорил, отцу и матери, что ничего худого от Тимофея не слышу, а занимаемся тем, что вместе книжки читаем и о вере говорим, как по святой воле Божией жить надо, чтобы образ создателя в себе не уронить и не обесславить. Меня стали пускать к Тимофею сидеть сколько угодно, и отец мой сам к нему сходил, а потом и Тимофей Осипов к нам пришел. Увидали мои старики, что он человек хороший, и полюбили его, и очень стали жалеть, что он часто сумрачный. Воспомнит свою обиду, или особенно если ему хоть одно слово про дядю его сказать, – весь побледнеет и после ходит смутный и руки опустит. Тогда и читать не хочет, да и в глазах вместо всегдашней ласки – гнев горит. Честности он был примерной и умница, а к делам за тоскою своею не брался. Но скуке его Господь скоро помог: пришла ему по сердцу моя сестра, он на ней женился и перестал скучать, а начал жить да поживать и добра наживать, и в десять лет стал у всех в виду как самый капитальный человек. Дом вывел, как хоромы хорошие; всем полно, всего вдоволь и от всех в уважении, и жена добрая, а дети здоровые. Чего еще надо? Кажется, все прошлое горе позабыть можно, но он, однако, все-таки помнил свою обиду, и один раз, когда мы с ним вдвоем в тележке ехали и говорили во всяком благодушии, я его спросил:
«Что ни шаг, то сюрприз…»
В «каверзливое» (по слову Лескова) капиталистическое время, когда «»зверство» и «дикость» растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества» , писатель вёл свою борьбу (на религиозном языке — «брань»), совершал свой подвижнический труд: важно было восстановить поруганный и утраченный идеал. Задача и ныне плодотворная, ибо «цели христианства вечны» (XI, 287), как подчёркивал Лесков. В этих идейно-эстетических установках он наиболее сближается с Гоголем.
Со всей очевидностью гоголевские традиции представлены в святочных рассказах Лескова, которые стали настоящим творческим и духовным призванием писателя, вдохнувшего новую жизнь в традиционный жанр. «У нас не было хороших рождественских рассказов с Гоголя до Зап. <ечатленного> Ангела» (XI, 401), — писал Лесков, отмечая, что после его повести «Запечатленный Ангел» святочные рассказы «опять вошли в моду, но скоро испошлились». Действительно, на фоне «массовой» сезонно-бытовой святочной беллетристики лесковские рассказы — явление оригинальное и новаторское.
К сожалению, современному читателю святочное творчество Лескова мало известно. Так, например, «Неразменный рубль», «Обман», «Христос в гостях у мужика», «Жидовская кувырколлегия» долгое время не переиздавались. До сих пор некоторые рассказы (например, «Уха без рыбы») остаются не переизданными со времени их первой журнальной публикации. Но и сегодня все эти произведения звучат не менее (возможно — даже более) актуально, как свойственно истинной классике, будят ум и сердце, являются превосходным чтением не только на святки, но в любое время года.
Так, суть рассказа «Отборное зерно» (1884) восходит к Новому Завету, о чём недвусмысленно предуведомляют и само название, и особенно эпиграф из Евангелия от Матфея: «»Спящим человеком прииде враг и всея плевелы посреди пшеницы» Мф. XI. 25″ .
Гоголевские мотивы показательно вынесены автором «на поверхность» текста. Описана общественно-политическая ситуация, афористически выраженная в «Мёртвых душах»: «Мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет» . В создании сатирических образов Лесков опирается на поэтику маски, марионетки, обобщающие возможности которой показал в своё время Гоголь. В повести «Невский проспект» Гоголь восклицал: «Всё обман, всё мечта, всё не то, чем кажется!» (III, 45).
Бутафория, ряжение, сокрытие настоящего лица под личиной, Божьего подобия и образа — под «образиной», маскировка истинной сути становятся всеобъемлющим свойством и получают черты инфернальности, воплощённого зла — под завуалированным прикрытием тьмы оно таится от света истины. Недаром Православная Церковь негативно относится к маскам. Ведь это не лицо и тем более не Лик, а «личина», прикрывающая злые намерения, низкие мысли и чувства, — один из признаков «лукавого искусителя». Сходное отношение к маске обнаруживаем в русской и зарубежной литературе. Так, в романе М.Н. Загоскина «Искуситель» обстановка святочного маскарада предполагает возможность с размахом и в то же время скрытно осуществить неблаговидные замыслы, напоминающие по масштабу «бесовские» затеи: «мы замаскируемся, нас никто не узнает, а мы будем интриговать целый мир» .
Чувство неуверенности и ужаса перед маской испытал в детстве и запомнил на всю жизнь Чарльз Диккенс — английский романист, наиболее родственный русской литературе, любимый и Гоголем, и Лесковым, высоко ценимый и Достоевским, и Толстым как писатель «безошибочного нравственного чутья». В автобиографической статье «Рождественская ёлка» (1850) Диккенс поделился с читателями своего журнала «Домашнее чтение» детским воспоминанием: «Когда же на меня впервые взглянула та маска? Кто в ней был и почему она так испугала меня, что стала целым событием в моей жизни? Вообще-то это была не такая уж страшная маска; скорей даже ей полагалось быть смешной. Тогда почему же это застывшее лицо производило такое неприятное впечатление?.. Может, причиной тому была её неподвижность?.. Наверное, превращение живого лица в застывшую маску рождало в моём встревоженном сердце неосознанное представление о той страшной и неотвратимой минуте, когда каждое лицо становится неподвижным навеки. И ничто не могло примирить меня с этим… Одного воспоминания об этом застывшем лице, мысли, что оно существует, было достаточно, чтобы я в ужасе вскакивал среди ночи весь в поту и кричал: «О, вот она приближается, эта маска!»» . Маска заставила Диккенса уже в детстве пережить ужас предчувствия смерти, а значит и близость того «врага рода человеческого», с кем связано разрушение и небытие, кто не хочет спасения, воскресения и жизни.
В новелле «Крещение» «Лета Господня» И.С. Шмелёва маска напрямую сопряжена со всеми признаками дьяволиады. Сожжение «поганой хари» похоже на обряд избавления от нечистого духа. Однако, даже корчась в очистительном огне, сатана сопротивляется стремлению человека к духовной чистоте: отвратительная «харя» «скалится, дуется пузырями, злится… что-то течёт с неё, — и вдруг вспыхивает зелёным пламенем.
— Ишь зашипел-то как… — тихо говорит Горкин, и мы оба плюем в огонь.
Возвращаемся к сюжету рассказа Лескова «Отборное зерно». Один из его безымянных персонажей — отъявленный мошенник, «лгунище и патентованный негодяй» (7, 56) — скрывается под личиной «именитого барина». «Правильный вид» мужика Ивана Петрова тоже обманчив. Этот с виду благообразный старец — пособник и сообщник в преступных махинациях «барина» и «купца». «Мужик» помогает этим двум плутам довести до завершения задуманную ими аферу — потопить застрахованную по самой высокой цене баржу, где везут под видом первосортной «драгоценной пшеницы» просто мусор (по евангельскому слову — «плевелы»). Таким образом, в основе повествования — шутовское действо, розыгрыш, обман. В этом смысле «Отборное зерно» соотносится с другим святочным рассказом Лескова — «Обман» (1883). Срабатывает своеобразная логика «обратности» — когда всё «наоборот», «наизнанку», «шиворот-навыворот».
Плутовство с «отборным зерном», по замыслу Лескова, призвано послужить доказательством мысли, что «наш самобытный русский гений <…> вовсе не вздор» (7, 58). Таким образом, неправедный «социабельный» мир с его искажёнными представлениями о морали и нравственности показан в перевёрнутом виде, с применением эффекта кривого зеркала: «Из такой возмутительной, предательской и вообще гадкой истории, которая какого хотите любого западника в конец бы разорила, — наш православный пузатый купчина вышел молодцом и даже нажил этим большие деньги и, что всего важнее, — он, сударь, общественное дело сделал: он многих истинно несчастных людей поддержал, поправил и, так сказать, устроил для многих благоденствие» (7, 68).
Сходная парадоксальная ситуация представлена в лесковском рассказе «Уха без рыбы» (1886). Этот «рассказ кстати» по жанровым характеристикам примыкает к «святочным рассказам». Лесков рисует «простое дело на святочный узор», призванное послужить доказательством, что «уха без рыбы» — «это совсем не такая несообразность, как кажется» . Со времени первой публикации рассказ не переиздавался, поэтому остановимся на нём подробнее.
Герой рассказа, носящий имя библейского мудреца — Соломон, уважаемый в еврейской общине за мудрость и предусмотрительность, чуть было не потерял свою репутацию у соплеменников из-за того, что подал русской девке Палашке милостыню на крещение её ребёнка, то есть совершил «несоответствующее призванию еврея дело». «Дело» это разрешается ко всеобщему удовольствию, но устройство «всеобщего счастья» не обошлось без явного мошенничества. Выяснилось, что Соломон фарисейски подал Палашке фальшивую купюру, чтобы она её разменяла, вернула бы сдачу неподдельными деньгами, а рубль, потраченный на крещение внебрачного младенца, потом отработала.
Однако это жульническое «дело, которое сделал Соломон, веселило сердца всех, и в этом смысле его следует признать за хорошее дело, так как оно всем принесло долю добра и радости, — комментирует Лесков. — Евреи радовались, что у них есть такой мудрец, как Соломон; христиане были тронуты добротою Соломона и хвалили его за сердоболие <…> Палашка считала его не только своим благодетелем, но благодетелем своего ребёнка <…> а сам Соломон обменял плохие деньги на хорошие, да ещё взял прибыль, так как благодарная Палашка отработала ему за рубль не три недели, а целую зиму. Вот и сосчитайте, сколько тут получилось прекрасных результатов! А собственно прямого благодетеля, в настоящем смысле слова, ведь, надо признаться, здесь тоже нет — «уха» как будто «сварена без рыбы», а всё-таки уха есть, и автор, который бы это рассказал, надеюсь, был бы не виноват, что в его время это блюдо так готовится» .
Простовато-добродушный тон рассказчика относительно «прекрасных результатов» не может ввести читателей в заблуждение. Ирония по поводу «несообразностей» и «гримас» русской жизни очевидна, так что «уха без рыбы» в этом рассказе щедро приправлена горечью.
Вся «российская социабельность» в лицах представлена в «краткой трилогии в просонке» «Отборное зерно». «Три маленькие историйки» показали три основные сословия русской жизни: «Барин», «Купец», «Мужик». Типы нарицательные, даже собственных имён не имеют. Исключение в этом смысле — мужик. Однако его имя — Иван Петров — тоже обобщённо-собирательное, равнозначное всё тому же: «мужик», «человек из народа», поскольку имена и соответствующие отымённые фамилии «Иванов, Петров, Сидоров» в устоявшемся социо-культурном пространстве национально и социально маркированы.
Ещё один мужик выступает под перевёрнутым по отношению к первому именем — Пётр Иванов. По сути между ними нет разницы — последний организует на поддержку плутовской затеи крестьян своего местечка Поросячий брод.
Обращает на себя внимание красноречивое оценочное название этого села. Оно ассоциируется с не менее выразительным — Скотопригоньевск — в романе «Братья Карамазовы» Достоевского.
Кроме того, в свете творческих установок Лескова, придававшего чрезвычайное значение именованиям, любившего, чтобы «кличка была по шерсти», в поэтике топонима «Поросячий брод» усматриваются более глубокие связи — с новозаветным контекстом. Священное Писание рассматривает свиней как образ плотской косности. Существа, устремлённые только к земной пище (своему «корыту»), не просто закрыты для духовных истин, не восприимчивы к высшим ценностям, но и представляют серьёзную угрозу для одухотворённого человека. Потому Христос возбраняет раскрывать душевные сокровища («метать бисер») перед свиньями: «не бросайте жемчуга вашего пред свиньями, чтоб они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас» (Мф. 7: 6). В эпизоде о «стране Гадаринской» Иисус повелел бесам выйти из человека, одержимого нечистым духом. «Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло» (Лк. 8: 33).
Евангельская метафора представлена в подтексте «Отборного зерна» в редуцированном виде. Пронырливые «бесенята» (с учётом топонима — «поросята») ловко отыскали лазейку, дабы избежать гибельного разоблачения. «Барин», «купец» и «мужик», потопив баржу с зерном, достигли своей шельмовской цели, лихо проскочив все преграды через свой «поросячий брод».
Безымянные персонифицированные «сословия» «Отборного зерна» соотносимы также с типами сатиры Салтыкова-Щедрина. В тексте рассказа Лескова имеется прямая отсылка к щедринской сказке «Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил».
Задачу нравственного преобразования социальных сословий русские писатели во многом возлагали на Православную Церковь, которая, как писал Гоголь, «может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы» (6, 34).
О родственности талантов двух русских классиков в рассказе «Отборное зерно» красноречиво свидетельствуют многочисленные лесковские ссылки на Гоголя, использование его образов для лаконичной характеристики собственных персонажей, разнообразные способы включения гоголевского слова в художественную ткань произведения, а главное — постоянное живое присутствие гоголевской традиции в подтексте и на поверхности лесковского текста. Сюжетными ситуациями, мотивами, афоризмами Гоголя, доведёнными до совершенства, Лесков пользуется как ёмкими формулами-дефинициями, рассчитанными на мгновенное читательское узнавание и потому способными заменять пространные описательные периоды.
Афера с продажей «мусорной пшеницы» под видом первосортной соотносима с авантюрой Чичикова по купле-продаже «мёртвых душ». В чём-то аналогична жизненному пути гоголевского мошенника предыстория антигероя в рассказе Лескова: «это был как раз тот самый мой давний товарищ, который в гимназии ножички крал и брови сурмил, а теперь уже разводит и выставляет самую удивительную пшеницу» (7, 60). Характер «пройдохи-барина» писатель определяет опять-таки при помощи типизированных гоголевских образов: «отталкивала меня в нём настоящая ноздрёвщина, но только мне так и казалось, что он мне дома у себя всучит либо борзую собаку, либо шарманку» (7, 64).
С виду приличная, но совершенно неопределённая, «обтекаемая» внешность Чичикова: «Не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод» (VI, 7), — скрывает бесовскую сущность оборотня, способного надеть любую личину, приноровится ко всякой ситуации. Такие же «перевёртыши» — сатирические типы Лескова. Стремясь приспособиться к капиталистической эпохе — «банковому периоду», дворянство деградирует морально, ничуть этим не смущаясь: «Нельзя, братец, в нашем веке иначе: теперь у нас благородство есть, а нет крестьян, которые наше благородство оберегали» (7, 71).
В циничной сделке «барина» с «купцом» также наличествует отзвук «Мёртвых душ», напоминающий о торге Чичикова с Собакевичем, смешном и жутком одновременно. Реминисценция позволяет реконструировать читательский и жизненный опыт лесковского «барина». Видно, что он был внимательным читателем гоголевской поэмы и, возможно, именно у Чичикова выучился жульничеству, в котором усматривал «хорошее средство для поправления своих плохих денежных обстоятельств и ещё более дурной репутации» (7, 65). «Барин» напрямую апеллирует к опыту гоголевского афериста: «»Возьму не дороже, чем за мёртвые души»». Показательна реакция его неначитанного «делового партнёра»: «Купец не понял, в чём дело, и перекрестился» (7, 70).
Православное благочестие, религиозно-нравственные традиции занимают важнейшее место в системе ценностей Гоголя и Лескова. Так, в приведённом эпизоде христианское чувство не приемлет образа-оксюморона «мёртвые души», поскольку «у Бога все живы». «Не зашедшегося в науках» купца устрашает непонятное ему зловещее словосочетание. Естественна поэтому реплика слушателя этой удивительной истории: «Вы какие-то страсти говорите» (7, 72).
«Страсти» материализуются благодаря наглому цинизму трёхсторонней сделки, участники которой — «дворянин, то есть бесстыжая шельма», «купец — загребущая лапа» (I, 40), как именовал господствующие классы Лесков в своей первой большой повести «Овцебык» (1862), и их пособник — «помогательный мужик». Эта сатирическая «триада» в «трилогии» «Отборное зерно» в «социабельном» срезе профанирует сакральный принцип триединства.
Шутовской спектакль в трёх актах, разыгранный тремя заговорщиками, разворачивается будто на сцене. Театральность как особое свойство игрового («ряженого») изображения усвоена Лесковым с опорой на поэтику Гоголя. Цель шельмовского действа — довести до логического завершения мошенническую операцию: «Народу стояло на обоих берегах множество, и все видели, и все восклицали: «ишь ты! поди ж ты!» Словом, «случилось несчастие» невесть отчего. Ребята во всю мочь вёслами били, дядя Пётр на руле весь в поту, умаялся, а купец на берегу весь бледный, как смерть, стоял да молился, а всё не помогло. Барка потонула, а хозяин только покорностью взял: перекрестился, вздохнул да молвил: «Бог дал, Бог и взял — буди Его святая воля»» (7, 77).
Святочное «жанровое задание» предполагает показ человеческого единения, духовного сплочения. Лесков же предложил своеобразную «антиутопию». Единение, «всеобщность» «актёров» и «зрителей» достигается на антихристианской, лукавой основе. В этой иезуитской импровизации «всех искреннее и оживлённее был народ» (7, 77). Вдохновенная игра житейски объяснима: крестьяне-погорельцы, которым «строиться надо и храм поправить», не надеясь на помощь властей, предпочитают сделку с мошенниками, видя конкретную для себя практическую пользу. Конечно, пострадало обманутое страховое общество, но национальное чувство не ущемлено: ведь страхование от несчастных случаев — это, с народной точки зрения, «немецкая затея» (7, 78).
В поэтике рассказа причудливо переплетаются свет и тени; мотивы игры, смеха и плача, радости и страха, наказания за грех и евангельской «сверхнадежды» на искупление и спасение милостью Божией. Нетрадиционно преломляются в «Отборном зерне» свойственные святочному жанру мотивы чуда, спасения, дара, воплощённые в традиционном «счастливом финале»: «всё село отстроилось, и вся беднота и голытьба поприкрылась и понаелась, и Божий храм поправили. Всем хорошо стало, и все зажили хваляще и благодаряще Господа, и никто, ни один человек не остался в убытке — и никто в огорчении <…> Никто не пострадал! <…> Барин, купец, народ, то есть мужички — все только нажились» (7, 78).
«Логика абсурда» российской действительности превращает здравый смысл в бессмыслицу и наоборот. Русская жизнь в очередной раз преподносит сюрпризом столь странное и немыслимое, на первый взгляд, блюдо, как «уха без рыбы».
Если праведные герои Лескова исповедуют идеалы истинного христианства, то для антигероев-оборотней религия — только внешняя обрядовость, фарисейское прикрытие антихристовой сути. «Все христопродавцы» (VI, 97), — подытожена в «Мёртвых душах» эта мысль.
Так, перед заведомо мошеннической операцией по отправке баржи с мусором под видом «отборного зерна» отслужили «молебен с водосвятием». Купец — «из настоящих простых истинных русских людей <…> страшно богат и всё на храм жертвует», свободно цитирует Писание, «но при случае не прочь и покутить» (7, 63) — почти двойник Ильи Федосеевича из рассказа Лескова «Чертогон» («Рождественский вечер у ипохондрика», 1879).
Нравственная порча охватила все слои русского общества. Даже представитель народа — «мужик» Иван Петров, с виду «христианин самого заправского московского письма», который по субботам «ходил в баню, а по воскресеньям молился усердно и вежливо <…>, приносил в храм дары и жертвы» (7, 74), сохраняя внешнее благочестие, на деле давно отказался от Христовой истины. О подобных ханжах и лицемерах Иисус говорит в Евангелии: «ныне вы, фарисеи, внешность чаши и блюда очищаете, а внутренность ваша исполнена хищения и лукавства» (Лк. 11: 39). Приспосабливаясь к духу всеобщего эгоизма и продажности, «мужик» выстраивает себе соответственную концепцию жизни, криводушно прикрытую Писанием: «нынче, друг, мало уже кто по правде живёт, а всё по обиде», «в Писании у апостолов сказано: «Весь мир во грехе положен» — всего не омоешь, а разве что по малости», «Господь грех потопом омыл, а он вновь настал» (7, 75).
Если «мужик» и «купец» ещё время от времени ссылаются на священные тексты, то показателен факт, что в лексиконе «барина»-«христопродавца» библейские речения вообще отсутствуют. «Барин» демонстративно отказывается от Бога и не совестится в этом признаться. В религиозно-нравственном контексте повествования этот сатирический антигерой и есть тот самый «враг», который посеял «плевелы посреди пшеницы» — и в прямом, и в метафорическом смысле.
В ясной, простой и вместе с тем глубокомысленной евангельской притче о пшенице и плевелах представлена вся история добра и зла. «Прилежно рассматривая себя и других, — размышлял автор журнала «Христианское чтение», — мы и в себе самих, и вне себя — везде находим подле добра зло, подле любви ненависть, подле высокого парения духа к небу скотскую привязанность к земле <…> Эту истину подтверждает также и История Библии. Подле праведного Авеля живёт Каин <…> подле избранных учеников Господа нашего — Иуда-предатель» .
Мотив «отборного зерна» — один из ведущих в Новом Завете: «семя есть слово Божие» (Лк. 8: 11). В Евангелии от Иоанна (Ин. 12: 24) словами притчи о пшеничном зерне, метафора которой раскрывает идею самоотверженной любви, говорит о Себе Христос. В Евангелии от Луки Господь уподобляет образам горчичного зерна и закваски Царствие Божие (Лк. 13: 18 — 29), куда не смогут войти все «делатели неправды», в том числе тот, кто воровским, предательским образом (пришёл ночью, воспользовался неведением — «сном» людей) испортил «отборное зерно» сором, «всея плевелы посреди пшеницы». Это и есть «лукавый враг» рода человеческого, от которого Иисусова молитва «Отче наш» просит оградить людей: «и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого» (Лк. 11: 4). Об этом учит евангельская притча: «Поле есть мир, доброе семя — это сыны Царствия, а плевелы — это сыны лукавого» (Мф. 13: 38).
Художественное своеобразие «Отборного зерна» формируется в сплаве евангельского, лиро-эпического и сатирического начал. При этом доминирующим является слово вечной истины, заповеди, Нового Завета. Избранная в качестве эпиграфа цитата из Евангелия: «»Спящим человеком прииде враг и всея плевелы посреди пшеницы» Мф. XI. 25″ (7, 57) — становится лейтмотивом произведения, задаёт его основную тональность и в конечном итоге определяет сакральную и семантико-эстетическую сущность сложно организованного повествования, слагающегося из нескольких взаимодействующих стилистических пластов (автор-повествователь, герои, рассказчик, слушатели).
Христианская и эпическая многогранность рассказа Лескова не исключает, а предполагает лирическую устремлённость автора, отдающего себе отчёт в том, насколько перемешаны светлые и тёмные стороны бытия, добро и зло, «пшеница» и «плевелы» — и в обыденной жизни, и в душе человеческой. Лирическое вступление к рассказу «в просонке», то есть в пограничном состоянии между сном и явью, представляет собой авторские предновогодние раздумья.
Переживание особой временнóй пограничности Рождества и Нового года, острого ощущения связи со временем — сиюминутным и вечным — созвучно приветственным словам Гоголя Новому — 1834 — году: «Великая торжественная минута. Боже! Как слились и столпились около ней волны различных чувств. Нет, это не мечта. Это та роковая неотразимая грань между воспоминанием и надеждой. Уже нет воспоминания, уже оно несётся, уже пересиливает его надежда…У ног моих шумит моё прошедшее, надо мною сквозь туман светлеет неразгаданное будущее» (X, 16).
В литературоведении отмечалась условность рождественско-новогодней приуроченности лесковских святочных рассказов. Однако святочное начало в них не только не является поверхностным, но наоборот — создаёт своего рода подводное течение, внутренний план повествования — лирический и обобщённо-символический. Так, авторская лирическая «увертюра» к «новогодней» «трилогии в просонке» отнюдь не формально-внешняя жанровая привязка. В рассказе, который (как и некоторые другие) в первоначальной публикации не был святочным, первый и единственный «новогодний» фрагмент текста задаёт необходимую тональность лесковской «художественной проповеди» христианского идеала.
Ведущая идея рождественского мироощущения — «Христос рождается прежде падший восставити образ», то есть принести искупление закосневшему во зле человеку, уронившему в себе образ и подобие Божие. От человека на этом пути также требуется немалое духовное усилие — глубокое раскаяние в грехах, «святое недовольство» собой. «Не дай Бог тебе познать успокоение и довольство собой и окружающим, — наставлял Лесков своего приёмного сына Б.М. Бубнова, — а пусть тебя томит и мучит «святое недовольство»» (XI, 515).
Такое же «томление духа» испытывал сам писатель. Он учинял себе, подобно Гоголю, строжайший самосуд. В «Отборном зерне» Лесков признавался: «Учители благочестия внушают поверять свою совесть каждый вечер. Этого я не делаю, но по окончании прожитого года благочестивый совет наставников приходит на память, и я начинаю себя проверять. Делаю я это сразу за целый год, но зато аккуратно всякий раз остаюсь собою недоволен» (7, 57).
Эти лирические медитации, стремление разобраться в собственной душе, очиститься внутренне в преддверии Нового года естественно приводят автора к тревожным раздумьям о судьбах народа и современной России, в которой христианский идеал подменён торгашеством, атмосферой всеобщей продажности.
Важно заметить, что мучимый предновогодним подведением итогов своей жизни автор «трилогии в просонке» не спит. Это означает, что к бодрствующему духом человеку уже не сможет подобраться враг, являвшийся «спящим человеком» в евангельском эпиграфе, определившем уникальное художественное решение лесковского рассказа, текст которого позволяет восстановить синхронный новозаветный и литературный — гоголевский — контекст.
«Мир наизнанку» у Лескова чреват самыми неожиданными превращениями. Так, в святочном рассказе «Путешествие с нигилистом» (1882) «нигилист» оказывается прокурором, дьякон — «бесом». Намёк на возможность подобного оборотничества есть у Гоголя в повести «Ночь перед Рождеством». Достаточно вспомнить выразительный пластический рисунок однотипного поведения ухажёров Солохи — чёрта и дьяка — в рождественский сочельник.
В «Путешествии с нигилистом», как и в рассказе «Отборное зерно», представлена «рождественская ночь в вагоне», только здесь святочное происшествие разворачивается при непосредственном участии всех пассажиров. Как и следует по законам святочного жанра, Лесков в начале рассказа создаёт уютную атмосферу общения, тесного (в данном случае — в прямом смысле) кружка людей, волей судьбы сплочённых в рождественскую ночь в вагоне пассажирского поезда.
Однако это не традиционное умилённо-радостное рождественское единение духовно близких людей, а сплочение иронически переосмысленное, травестированное. Все пассажиры сосредоточились на мысли о своём подозрительном попутчике, в котором заподозрили «нигилиста» (по-нынешнему: оппозиционера, радикала, экстремиста).
Всех запутал и ввёл в заблуждение дьякон. Он вселил в пассажиров недоверие, рознь, беспричинную ненависть к попутчику. Но при прояснении курьезной ситуации этот «диаболос» (в переводе — разделитель) внезапно и таинственно пропал.
Мотивы «ряжения», двойничества, бесовства связаны с тьмой, мраком. Удел этого «псевдодьякона» — ночь, мрак, и он скрывается с наступлением Рождества Христова при первых лучах света, как и положено нечистой силе. Финал рассказа предполагает такую метафизическую мотивировку непостижимого исчезновения: «Но все напрасно оглядывались: «куда он делся», — дьякона уже не было; он исчез <…> даже и без свечки. Она, впрочем, была и не нужна, потому что на небе уже светало и в городе звонили к рождественской заутрене» (7, 175).
Параллель обнаруживается в «Ночи перед Рождеством» Гоголя: «чёрт, которому последняя ночь осталась шататься по белому свету и выучивать грехам добрых людей. Завтра же с первыми колоколами к заутрене побежит он без оглядки, поджавши хвост, в свою берлогу» (1, 202).
Мотив «мир наизнанку» сочетается с концепцией русской жизни — жизни парадоксов, метаморфоз, «сюрпризов и внезапностей» — как она представлена в творчестве Лескова. У нас, на Руси, «что ни шаг, то сюрприз, и притом самый скверный» (III, 383), — констатировал писатель в повести с характерным заглавием «Смех и горе» (1871). В качестве убедительной аргументации в контекст лесковской повести органично вплетается «гоголевский текст» — сюжетные ситуации, мотивы, образы: «всех можно, как слесаршу Пошлёпкину и унтер-офицерскую жену, на улице выпороть и доложить ревизору, что вы сами себя выпороли… и сойдёт, как на собаке присохнет, лучше чем встарь присыхало» (III, 562).
Лесков воспринимает современный мир через призму нестареющего литературного наследия Гоголя: «Страшно, знаете, не страшно, а всё, как Гоголь говорил, «трясение ощущается»» (III, 560). Так, обращение к социально-философским, нравственно-эстетическим заветам Гоголя является важным организующим элементом лесковской концепции русской жизни, в основе которой — гоголевский взгляд на её «странности». В «Мёртвых душах» классик отмечал то, «что всего страннее, что может только на Руси случиться» (VI, 70).
Алла Анатольевна Новикова-Строганова, доктор филологических наук, профессор
Город Орёл
ПРИМЕЧАНИЯ
Цит. по: Душечкина Е.В. Русский святочный рассказ: становление жанра. — СПб., 1995. — С. 120.
Цит. по: Уилсон Э. Мир Чарльза Диккенса. — М.: Прогресс, 1975. — С. 25 — 26.
Шмелёв И. С. Лето Господне — СПб.: ОЮ, 1996. — С. 145.
Лесков Н.С. Уха без рыбы // Новь. — 1886. — Т. VII. — № 7. — С. 352.
Там же. — С. 353.
Б.п. Притча о пшенице и плевелах // Христианское чтение. — СПб., 1836. — Ч.2. — С. 181 — 182.