Содержание
Красота и уродство
М.: Никея, 2017. — 192 с.
В этой книге впервые (в России) опубликованы лекции митрополита Сурожского Антония, которые он прочитал в 1982 году в Университете графства Кент на чтениях, посвященных памяти английского поэта Томаса Элиота.
Имя Элиота послужило поводом к размышлениям владыки Антония о природе творчества, об истинном и фальшивом искусстве, о том, наконец, что же есть настоящая красота.
Названия лекций обещают напряженное интеллектуальное чтение: «Красота и смысл», «Красота и истина», «Красота и реальность», «Значение уродства». Но это не сухое философствование, а, как всегда в проповедях и статьях Антония Сурожского, доверительный, очень человечный, искренний разговор, которому читатель благодарно открывается.
Поражает в этих беседах образованность владыки, который часто говорил, что он не слишком сведущ в вопросах искусства. Оказалось — еще как сведущ! Широта его кругозора и энциклопедичность, огромное количество примеров из литературы, истории. Какие только имена не звучат в этих лекциях!
Привлекал такой широкий культурный контекст владыка Антоний с одной целью: пробудить в своих слушателях стремление видеть красоту в окружающем мире. Красота открывается любящему взору. Зло, гнездящееся в нас, способно красоту превратить во зло. Совершенная красота открывается в результате духовной борьбы. И, по Достоевскому, которого он много цитирует, «красота — это совершенная приобщенность к совершенной красоте, которая есть Бог».
«Есть нечто печально злокачественное в природе нашего мира»: философ Умберто Эко об истории уродства
В любую эпоху художники и философы воспроизводили идеалы красоты, актуальные для своего времени. Благодаря их работам сегодня можно воссоздать историю эстетических идей, однако с уродством такого не произошло. Большую часть времени уродство служило антиподом красоты, но никто никогда не посвящал этому феномену научных исследований. Первой серьезной работой на эту тему была «Эстетика безобразного», написанная Карлом Розенкранцем в 1853 году. Однако это единственный пример такого рода, в то время как история красоты опирается на прочную теоретическую и философскую базу, на основе которой мы можем рассуждать о вкусах интересующей нас эпохи.
В современном искусстве граница между уродством и красотой отсутствует, поскольку искусство больше не заинтересовано в создании прекрасных уникальных объектов
Должен отметить, что искать визуальные материалы для истории уродства было куда забавнее, чем для истории красоты. Красота в каком-то смысле скучна, ведь даже если само понятие претерпевает какие-то изменения во времени, то конкретные объекты все равно должны отвечать неким требованиям. К примеру, красивый нос не может быть длиннее или короче определенных параметров, а уродливый нос может быть какого угодно размера и формы. Уродство непредсказуемо, красота же предельна.
Но у истории красоты и уродства много общего. Во-первых, единственные документальные свидетельства — это произведения искусства. Можно лишь заметить, что вкусы обыкновенных людей не всегда совпадали со вкусами художника, но судить об этом с уверенностью мы не можем. Во-вторых, говоря о красоте и уродстве, мы опираемся в основном на западную культуру, так как экзотические культуры в большинстве своем не имеют теоретических текстов, которые бы раскрывали для нас присущие им каноны красоты. Соответственно, мы не можем утверждать создана ли эта африканская маска с тем, чтобы вызывать страх или восхищение. Понятия красоты и уродства зависят от ценностей, заложенных в основу той или иной культуры.
Атрибутика красоты и уродства обязана не эстетическим, а социальным критериям. Маркс указывал на то, что обладание капиталом может компенсировать непривлекательность. Он сказал: «Я уродлив, но я могу позволить себе самых прекрасных женщин. Значит, я не уродлив, ибо действие уродства, его отпугивающая сила, сводится на нет деньгами. Пусть я — по своей индивидуальности — хромой, но деньги добывают мне 24 ноги. Значит, я не хромой». Теперь, если мы присмотримся, то заметим, что это эффект не только денег, но власти в целом. Вот почему правители, которые без сомнения были очень, очень уродливыми и чьи портретные изображения мы можем наблюдать через призму власти, виделись их подданным скорее харизматичными и вызывали обожание.
Мы должны отличать врожденное, тотальное уродство наподобие вот этой собачки, которая удостоилась звания самого некрасивого пса в мире, и формальное уродство, понимаемое нами как нарушение равновесия частей целого. На этой великолепной картине Гирландайо видно, как нежно относится дитя к старику. Следовательно, человек или животное может быть непривлекательным внешне, но милым. Как бы то ни было, этот портрет очень тонко передает уродство художественными средствами, что не всегда удается другим художникам. Давайте посмотрим на обратный пример, то есть пример уродливой художественной работы, настоящий образчик китча. По стечению обстоятельств автором полотна является Адольф Гитлер. Тот факт, что он решил сместить вектор деятельности в сторону политики, стал трагедией для истории человечества, но, безусловно, счастливым событием для истории искусства.
© Жак Луи Давид. Прощание Телемаха и Эвхариды.
Греки идентифицировали красоту с добром, а уродство соответственно со злом. Вот, к примеру, описание Терсита у Гомера: «Муж безобразнейший, он меж данаев пришел к Илиону, / Был косоглаз, хромоног. Совершенно горбатые сзади / Плечи на персях сходились. Глава у него поднималась / Вверх острием и была лишь редким усеяна пухом. / Враг Одиссея и злейший еще ненавистник Пеллида, / Их он всегда порицал». В то же время греки отождествляли безобразие Сократа с силенами, но не ставили под сомнение его высокую добродетельную душу. Эзоп был так же, согласно легенде, омерзительным, отталкивающим, с выпирающим животом, плоскими стопами, низкого роста, с кривыми ногами и тонкими губами.
Мы зачастую идеализируем греческую культуру, фокусируясь на гармоничных и прекрасных образах, но не стоит забывать и о множестве страшных существ, чей облик нарушал всякие законы природы. Вспомните гарпий или сирен, которые отнюдь не были привлекательными женщинами с рыбьими хвостами, какими они предстают в поздних переводах, но мерзкими, назойливыми птицами. Еще один пример безобразного в греческой культуре — Приап, нелепый персонаж с огромным фаллосом, не способный из-за своего дефекта соблазнить ни одну нимфу.
Искусство на протяжении многих веков безустанно стремилось запечатлеть уродство, с тем чтобы, несмотря на оптимистичные взгляды отдельных метафизиков, напоминать нам, что есть нечто печально злокачественное в природе нашего мира
Хотя история литературы насчитывает бесчисленное количество описаний уродливых мужчин, отдельное внимание стоит обратить на сквернословие в адрес женщин, чья физическая непривлекательность расценивалась как показатель злого нрава. Гораций, Катулл, Марциал — авторы отвратительных женских портретов. В раннехристианской литературе Тертуллиан поднимал проблему косметики, приравнивая желание казаться красивой к занятиям проституцией.
В Средние века изображение старой женщины часто являлось символом физического и морального разложения. В эпоху барокко женское уродство стало популярной темой для памфлетов. Позвольте процитировать стихотворение Клемана Маро «Блазон безобразным титям» (1535 год): «Тити, две висячих тити! / Хоть кого собой смутите! / Кожаные две сумы! / Поражаете умы! / Как знамена в ясной выси, / две висите вислых сиси! / Ни малейшего стыда! / Знай ходить туда-сюда! / Тот и хват, кто пару тить может с ходу ухватить!»
Что до мужского уродства, то мы уже видели с вами Приапа. Гегель в своей «Эстетике», правда, утверждает, что история мужского уродства началась благодаря христианскому искусству, когда нужно было передать страдания Христа, но сделать это при помощи греческих канонов не получалось. Традиционно некрасивыми были и гонители Христа. Уродство вообще часто служило художественным приемом для обозначения врага.
слева направо: Приап; иллюстрация из труда Джамбаттиста делла Порта.
Важной составляющей истории уродства стала физиогномика. Джованни Баттиста делла Порта и другие авторы ассоциировали черты лица человека с его характером и моральными качествами. Так делла Порта, например, сравнивает некоторые типы человеческих лиц с мордами животных и приходит к выводу, что божественное провидение проявляет себя в том числе и во внешности. Следуя этой логике, мы в XIX веке доходим до криминальной антропологии Чезаре Ламброзо, который, изучая физиогномику криминальных элементов, не стал упрощать теорию до того, чтобы утверждать будто все уродливые люди обязательно преступники, однако он также ассоциировал физические признаки с моральными качествами личности.
В период с конца XVIII столетия и до расцвета романтической эпохи мы наблюдаем как бы сокращение присутствия темы уродства в искусстве. Эстетика возвышенного коренным образом изменила то, как люди видели уродство. В своем эссе о трагическом в искусстве Шиллер отметил следующий феномен человеческой природы: печальные, ужасные, пугающие и страшные вещи привлекают и отталкивают нас одновременно. Среди протагонистов романтической прозы мы видим проклятого героя Байрона или злодеев Эжена Сю, Бальзака, Эмили Бронте, Стивенсона. Но настоящий романтический панегирик уродству был спет Виктором Гюго, вспомнить хотя бы его описания Квазимодо или Гуинплена («Человек, который смеется»). Уродство, которое описывал Гюго, типично для новой эстетики — это гротеск. Гюго как бы заставляет красоту сделать полный круг и обернуться уродством.
Декадентизм же наоборот был снисходителен к самым отталкивающим формам разложения, чему примером служит стихотворение Шарля Бодлера «Падаль». Художники эпохи пишут идеализированные портреты измученной и покинутой красоты на пороге смерти. На заре XX века футуристы выступают резко против устоявшихся форм искусства, в том числе за смелое изображение уродства. Немецкие экспрессионисты с завидным постоянством пишут отталкивающих персонажей, которые символизируют прогнивший буржуазный мир. У дадаистов пристрастие к уродству вылилось в гротеск. Склонность к пугающим неоднозначным образам выказали и сюрреалисты в своем манифесте 1924 года. Приведем еще знаменитую сцену с разрезанием глаза из фильма Луиса Бунюэля «Андалузский пес».
Позднее новый реализм заново открывает мир индустриальных предметов, поп-арт переосмысливает эстетическую ценность мусора, а художник Пьеро Манцони продает по очень высокой цене свои экскременты.
Гегель в своей «Эстетике» утверждает, что история мужского уродства началась благодаря христианскому искусству, когда нужно было передать страдания Христа, но сделать это при помощи греческих канонов не получалось
Сегодня мы находим художественно прекрасным то, что ужасало наших отцов. Уродство авангарда было принято нами за новый эстетический эталон. В современном искусстве граница между уродством и красотой отсутствует, поскольку искусство больше не заинтересовано в создании прекрасных уникальных объектов, но в производстве все новых форм провокационного поведения. Эта разделительная линия исчезает и в обычной жизни, оппозиция прекрасное-безобразное больше не обладает эстетической ценностью.
В то же время реклама и глянцевые издания предлагают нам идеалы красоты, которые не сильно отличаются от тех, что были в прошлом. Мы можем с легкостью вообразить лицо Ричарда Гира или Николь Кидман на портрете мастера эпохи Ренессанса. В то же время внешность некоторых рок-певцов, по которым сегодня сходит с ума молодежь, показалась бы людям того времени отталкивающей.
Какая разница между современными молодыми людьми, украшенными пирсингом, и вот этими персонажами на картине Иеронима Босха? Босх хотел изобразить врагов Христа, поэтому он написал этих мужчин с пирсингом, как пиратов или варваров. Сегодня пирсинг и татуировки — это атрибутика молодежной культуры, но никак не признак принадлежности к криминальному сообществу.
Иероним Босх. Фрагмент картины «Христос, несущий крест».
В повседневной жизни нас порой окружают ужасные вещи. Мы видим детей, умирающих от голода и сморщенных до размеров скелета. Мы видим страны, где интервенты насилуют женщин, а прочее население пытают. Мы видим развороченные взрывом небоскреба тела и живем в постоянном страхе, что завтра может прийти наш черед. Мы все прекрасно знаем, что эти вещи безобразны. Не только в моральном, но и физическом смысле, потому как эти сцены вызывают у нас отвращение, страх, неприятие, независимо от того факта, что они могут равно побудить и к состраданию, негодованию, бунту, солидарности. Никакой фатализм, никакое понимание того, что эстетические ценности относительны, не помешает нам немедленно определить эти вещи как уродство, которое мы никак не сможем превратить в объект удовольствия. Иногда с присущей ему маргинальностью искусство на протяжении многих веков безустанно стремилось запечатлеть уродство с тем, чтобы, не смотря на оптимистичные взгляды отдельных метафизиков, напоминать нам, что есть нечто печально злокачественное в природе нашего мира.
Я продемонстрировал вам изображения, которые доказали: уродство может вызывать страх, отвращение, изумление, смех. Но думаю, что, убедившись в том, как приятно может быть безобразие, когда оно не касается лично нас, думаю, будет разумно закончить призывом к состраданию.
Уродливое красиво, красивое уродливо
Те, кому отвратительны гусеницы, должны морщиться и при виде бабочек. Они ведь одно и то же — только на разных стадиях развития. Когда возникает ощущение, что жизнь — дерьмо, возможно, просто пришло время оторвать взгляд от выгребной ямы, кишащей опарышами, чтобы взглянуть на птиц в небе. Кстати о птичках: не стоит забывать, что без отвратной кучи дерьма не было бы и красивых пичуг — ведь опарыши превратятся в мух, которых так любят птенцы.
Прекрасное и уродливое дополняют друг друга — они части нераздельного целого. Как говорил Батхед Бивису: «Если бы не было отстоя, как бы ты узнал, что такое круто?» Предоставим слово о красоте и уродстве людям пусть не столь лаконичным, но интеллектуально превосходящим эмтивишных мудрецов — художникам, искусствоведам-кураторам, писателю и доктору философских наук.
«Классической культуре давно пришел пи…ец. Ни Пушкин, ни Достоевский, ни Шекспир, ни Моцарт никому сегодня на х… не нужны. И в этом нет ничего плохого. Для меня «Гражданская Оборона» значит много, а Моцарт не значит ничего. Мне насрать на Моцарта — существовал он или нет. И это реальность».
Я цитирую слова моего героя — и согласен с ним практически на сто процентов. Классическая культура никак не отражает нашей реальности. Она интересна, и наверняка большое количество людей продолжают ею интересоваться и потреблять ее, но к нашему времени применить классическую культуру никак нельзя — сейчас совсем другая музыка, другая литература, другое кино.
Красота — эфемерная категория. Для одного красиво одно, для другого — другое. Для меня покрытые граффити стены домов, возле которых валяются обломки строительного мусора, — это красиво. Я вижу в этом свою эстетику. Когда подобные вещи фигурируют у меня в книгах, это совсем не означает какой то чернухи. Для меня, наоборот, это эстетика нашего времени, нашей реальности. Я не стараюсь показать, в каком говне мы живем — нет, во всем этом есть какая то своя красота, но она другая. Описывая довольно непривлекательные стороны жизни, я пытаюсь увидеть в них что то красивое.
Опять же — красота рекламных плакатов, афиш — какая это красота? Это пустышка — конфетку развернул, а внутри ничего нет.
Когда красота вылизывается до такой степени, как в рекламе — это становится даже отвратительным, потому что это уже не реальность, а нечто, не имеющее никакого отношения к действительности, выходящее за грани каких то понятий о красоте.
Обезличенная красота не вызывает никаких эмоций. Если нет никакого эмоционального отклика — это пустота.
Современное искусство — квинтэссенция элитарности. Оно до такой степени элитарно, что уже никто не сможет, руководствуясь каким то здравым смыслом и критериями красоты и уродливости, сказать: это — красиво, а то — уродливо. Этого уже никто не понимает. Здесь понятия красоты и уродства абсолютно произвольны и абстрактны — ими полностью рулят люди, которые находятся возле современного искусства. Нужны какие то критики, кураторы, которые скажут зрителю: ах, это очень красиво, это супер, это ох…енно, поэтому оно стоит миллионы долларов.
Когда цена доходит до таких пределов, какой нибудь коллекционер вообще, может, во всем этом не разбираясь, покупает произведение современного искусства как инвестицию.
В капиталистической консюмеристской модели современного общества всему можно найти простое объяснение: заработай побольше денег — получи вот эти условно красивые вещи. Они красивы условно, потому что хороши только в этой системе ценностей. В другой системе ценностей, в том числе в моей, они далеко не так привлекательны. Например, Hummer — для многих красиво, но не для меня. Это военная техника, и она ни в коем случае не планировалась как красивая, она чисто функциональна, однако ее взяли и встроили в систему консюмеристских ценностей; в итоге она оказалась чуть ли не символом успеха и процветания — к ней теперь многие стремятся.
Говоря о красоте, возьмем архитектуру. Не знаю, как в Киеве, но в Москве то, что было настроено за последние десять¬пятнадцать лет, какие то здания, которые, наверное, архитекторы, планируя, считали красивыми — это же уродливо, это уе…ищно, на это невозможно смотреть! В Москве в эти уродливые здания в центре города вкладываются деньги, за которые можно было бы привезти из Египта пирамиду. Возможно, у архитекторов и есть какие то другие идеи, но они работают на заказчика, поэтому в результате появляются монстры, чуть ли не саркофаги — жуть! Дурновкусие заказчиков, которые выросли еще в советское время в спальном районе, — это что то такое обязательно гигантское, масштабное, с какими нибудь совершенно дурацкими украшениями. Я вижу корни этой проблемы в прошлом — в том, что советская архитектура и вообще позднесоветская жизнь была явно уродливой — она была гибридом промышленной зоны и тюремного барака, колониипоселения. Мне кажется, это сильно отразилось на мозгах людей и на том, как они сейчас представляют себе красоту. Они либо хотят что то совершенно противоположное, на уровне китча, либо подсознательно воспроизводят штампы тюремноиндустриальной архитектуры советского времени. Что бы ни говорили, но советская реальность все еще влияет на то, что происходит сейчас. Видимо, двадцать лет — слишком короткий срок. Однако многие люди смотрят на все это и думают: «Вот, раз это кто то строит и разрабатывает, наверное, это красиво». И у них уже полностью сдвигаются понятия о том, что красиво, а что — некрасиво.
Естественно, человек вряд ли осознает, что видимое ему каждый день проникает в его сознание. Окружающая реальность давит на него, как то формируя. И тут уже возникает вопрос сопротивляемости — либо ты думаешь сам и анализируешь, либо принимаешь то, что дают. Наверное, если все время навязывать человеку критерии красоты, то люди, у которых порог сопротивляемости низок, действительно будут вестись и с ними соглашаться. Хуже другое — когда таким же образом молодежь приучают думать: «В СССР было хорошо, это была великая страна», — и она выступает в поддержку реставрационных идей, совершенно не представляя себе, что было тогда на самом деле.
Мы долгое время отставали от мирового культурного процесса, не видели фильмов, не слышали музыки, не читали книг. Вместе с тем именно из за нашей культурной изоляции происходили свои культурные процессы. Взять тот же панк¬рок, который в СССР был скорее мифом — о нем мало что знали. Панкрок, который существовал в СССР, как, например, «Гражданская Оборона» и «Инструкция По Выживанию», был гораздо более интеллектуальной музыкой, чем тот же панк на Западе.
Но потом, когда железный занавес рухнул, оказалось, что панк¬рок — очень даже массовая музыка и интеллектуального в нем ничего не осталось.
В связи с этим очень интересен пример отвратных по качеству записей Егора Летова.
Сейчас в стремлении к некой красоте, к уровню качества записи теряется некий главный момент. Существует огромное количество прилизанных групп, в том числе и ламинированного панк¬рока, все они отлично умеют играть и могут весьма качественно записать свою музыку. По шкале «красиво уродливо» это вроде как красиво, но одновременно совершенно пусто. Таким группам нечего сказать слушателю, у них нет никакого месседжа, никакой интеллектуальной составляющей. И, по моим понятиям, это уже уродливо, потому что это — пустота. Предел всего этого — скейтпанк: попс с ирокезом, у нас часто еще и гипертрофированный. Все таки иногда за музыкальной формой калифорнийского поппанка скрывались какие то месседжи: у нас же хватается только поверхностная составляющая — «мы катаемся на скейтах, бухаем пиво, трахаем девок»; все. Выдирается сама форма, а содержание остается в Калифорнии.
В попмузыке тоже много такого, когда за внешней красивостью и прилизанностью музыкальной формы нет ничего, кроме идиотского текста — как бы ни старались преподать это красиво, красивым это никогда не будет. Мне сложно себе представить долгую жизнь подобных проектов, хотя я с уважением отношусь к людям, которые делают попмузыку с содержанием и эмоциями.
Форма без содержания заставляет вспомнить цитату из Егора Летова — «пластмассовый мир». Это было сказано им в конце восьмидесятых, более двадцати лет назад, и достаточно хорошо характеризует сегодняшнюю реальность, более того — пластмассы стало гораздо больше. Вся эта якобы красивая реклама, красивые певицы, крутые клипы, весь этот консюмеристский набор ценностей — и есть пластмассовый мир, в сущности пустой, в котором нет ничего, кроме внешней оболочки.
Владимир КОЗЛОВ, писатель, автор культовых книг «Гопники», «Попс», «Домой»
Всех тошнит от спектакля
Мне не интересны термины «прекрасное» и «уродливое». Я пользуюсь понятиями актуальности, общей значимости для разных обществ, общечеловеческой тематики, раскрываемой современным искусством. И для них недостаточно двухмерной шкалы красивости и уродства. Объект искусства может представлять собой нечто ужасающее, страшное, но такова наша реальность.
Конечно, многие художники используют шокирующие темы, чтобы привлечь к себе внимание, и это действительно довольно часто срабатывает. Однако стоит заметить, что срабатывает только тогда, когда шокирующий материал используется с конкретным художественным замыслом. К шоку самому по себе мы уже невосприимчивы, поскольку он наполняет всю нашу ежедневную жизнь, причем отнюдь не только посредством современного искусства, но также через рекламу и с помощью всей культуры массмедиа в целом.
В своей работе иногда мне приходилось сталкиваться с негативной реакцией на выставленные произведения искусства, но я шел на их демонстрацию только в тех случаях, когда это действительно было необходимо. Однако я не преследовал таким образом цель поставить с помощью биеннале спектакль. Нас всех уже тошнит от обилия подобных представлений в повседневной жизни. Сейчас слишком много спектаклей, скажем, политических спектаклей.
В Китае, например, сейчас проходит множество выставок современного искусства и биеннале, которые на самом деле не заслуживают названия «биеннале современного искусства». Современное искусство может процветать только в открытом обществе, а Китай до сих пор представляет собой общество закрытого типа. С другой стороны, в Японии, которая вроде бы представляет собой демократическое общество, тоже существуют препятствия для развития современного искусства в лице бюрократических организаций, которыми управляют пожилые люди с консервативными взглядами и устаревшей системой мышления, поддерживающие исключительно традиционные художественные практики.
В моем понимании, искусство должно быть социально релевантным во всей полноте смысла этого термина; оно должно иметь общественную значимость — это одна из его основных функций. Оно — один из основных источников изменений в нашей жизни: в архитектуре, в массмедиа, в быту, в дизайне. В этом смысле современное искусство является средством критики современного общества, благодаря чему социум может вырабатывать новые способы мышления, новый взгляд на мир, новые модели организации человеческих отношений.
Практика современного искусства должна состоять в выявлении скрытых трений внутри общества, в то время как сглаживание этих трений — это уже задача дизайна. Искусство, которое теперь называют традиционным, ранее самостоятельно выполняло задачу эстетизации нашего существования, но теперь эту функцию взял на себя дизайн. Задача же современного искусства состоит в выявлении внутренних конфликтов.
Ману Д. ПАРК, куратор биеннале в Бусане 2010 года,
директор «Ателье Гермес», Сеул
Уродливое сложнее прекрасного
Уродство и красота — классическая эстетика: Гегель, Баумгартен — это уже не работает. Дело не в том, оперирую или не оперирую этим я — это просто тип мышления девятнадцатого столетия. Девятнадцатый век, с точки зрения учебников.
Что я могу сказать: в каком то смысле это все еще работает, но не на территории современного искусства. Скажем, дизайн, мода — там это работает в большей степени, хотя все равно существует целый ряд направлений моды, в которых именно за то, что это выглядит уродливо, платятся очень большие деньги.
Что касается таких художников, как, например, братья Чепмены — они ломают не только эстетические коды, они ломают антропологические коды, этические коды, играя с нарушением многих конвенций в своих работах. Нельзя в полной мере сказать, что то, на чем строится их образ — это уродливо, что это диалектика прекрасного и уродливого. Все таки прекрасное и уродливое — это неоклассическая или неоромантическая эстетика, античные слепки, античные прообразы, и некое несовершенство реальной жизни перед этим образцом есть уродливое.
Не факт, что уродливое легче произвести, чем красивое. Прекрасное очень просто делать. Известны прообразы — прекрасное это уже канон, и воспроизводить его очень легко, а вот как раз уродливое сделать сложнее, потому что оно крайне многообразно, здесь действительно нужно сделать некий выбор. Критерии же абсолютной красоты очень просты.
Часты упреки современному художнику — когда хотят уязвить его за какое то произведение, то говорят: «Это дизайн, это не искусство». Работа с красиво оформленным пространством или визуальными эффектами часто списывается под дизайн, поскольку сегодня от искусства ждут чего то другого. Сегодня считается, что искусство — это скорее производство неких форм жизни, чем неких самодостаточных визуальных объектов. Контрапункт между дизайном и искусством в том, что дизайн решает практические задачи декорирования человеческой жизни, в то время как искусство производит новые формы самой жизни.
Виктор МИЗИАНО, куратор фестиваля современного
искусства «Манифеста»
по материалам ШО
История уродства
В Истории уродства» Умберто Эко обращается к феномену безобразного, которое чаще всего рассматривали как противоположность прекрасному, но подробно никогда не исследовали. Однако безобразное – понятие гораздо более сложное, чем простое отрицание форм красоты. Уродство веками проявляло себя в формах куда более разнообразных и непредсказуемых, чем принято думать. Читая и рассматривая эту книгу, вы совершите удивительное путешествие через кошмары, ужасы и патологические увлечения человека за последние три тысячи лет его существования. Резкое отторжение соседствует здесь с щемящими порывами сострадания, отвращение к уродливым формам перемежается декадентским восторгом перед соблазнительными нарушениями всех канонов. Автор анализирует феномен уродства, подтверждая свой рассказ философскими и литературными текстами, строками поэзии, примерами из живописи, иконографии, скульптуры, кинематографа. Автор идеи книги Умберто Эко – знаменитый ученый и писатель, профессор семиотики и президент Высшей школы гуманитарных исследований при Болонском университете.