Содержание
- Как умирал Пушкин: воспоминания свидетелей дуэли и смерти поэта
- ДУЭЛЬ
- УМИРАНИЕ
- КОНЧИНА
- ПРОЩАНИЕ
- «Последние дни А. С. Пушкина. Рассказ очевидца доктора И. Т. Спасского»
- Пожалуста не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее в чём дело, она не притворщица; Вы ее хорошо знаете; она должна всё знать. Впрочем делайте со мною, что Вам угодно, я на всё согласен, и на всё готов.
- *Примечание редакции: Константин Карлович Данзас по прозвищу «Медведь» — офицер русской императорской армии, лицейский товарищ А. С. Пушкина, секундант на дуэли последнего с бароном Дантесом. За секундантство на дуэли Пушкина, произошедшей 27 января 1837 года на окраине Санкт-Петербурга, в районе Чёрной речки, на которой Пушкин получил смертельное ранение, Данзас был приговорён к виселице. По ходатайству военного и надзорного начальства, это наказание было Высочайше заменено на 2 дополнительных месяца ареста в Петропавловской крепости. На свободу отпущен 19 мая 1837 года.
- Записки В. И. Даля о смерти А. С. Пушкина
- *Примечание редакции: В этом месте Владимир Даль добавил комментарий — «Хладнокровие Пушкина к смерти было всем известно. У него было 4 поединка; все 4 раза он стрелялся всегда через барьер; всегда первый подходил быстро к барьеру, выжидал выстрела противника и потом — 3 раза оканчивал дело шуткою — и заключал стихом. Так, наприм., Пушкин, будучи вызван в Кишинёве одним офицером, стрелялся опять через барьер, опять первый подошел к барьеру, опять противник дал промах. Пушкин подозвал его вплоть к барьеру, на законное место, уставил в него пистолет и спросил: довольны ли вы теперь? Полковник отвечал, смутившись: доволен. Пушкин снял шляпу и сказал улыбаясь: „Полковник Старов Слава Богу здоров“! Дело разгласилось секундантами, и два стишка эти вошли в пословицу в целом городе».
- «Вскрытие тела Пушкина. Записка Владимира Даля»
- Ход болезни Пушкина. Записка Владимира Даля
- Последние минуты Пушкина
- Пушкин и Православие
- Последние дни Пушкина
Как умирал Пушкин: воспоминания свидетелей дуэли и смерти поэта
10 февраля мы вспоминаем день смерти А.С.Пушкина. Несмотря на обилие произведений, посвященных этому событию, до сих пор многие подробности последних дней жизни поэта остаются малоизвестными. Поэтому наша редакция решила познакомить читателей с воспоминаниями тех людей, которые были свидетелями его ранения и смерти.
Читать материал на foma.ru
“Собираем теперь что каждый из нас видел и слышал, чтобы составить полное описание, засвидетельствованное нами и докторами. Пушкин принадлежит не одним ближним друзьям, но и отечеству, и истории. Надобно, чтобы память о нем сохранилась в чистоте и целостности истины. Но и из сказанного здесь мною ты можешь видеть, в каких чувствах, в каком расположении ума и сердца своего кончил жизнь Пушкин. Дай Бог нам каждому подобную кончину.”
П. А. Вяземский
ДУЭЛЬ
“Он оперся на левую руку, лежа прицелился, выстрелил, и Геккерн упал, но его сбила с ног только сильная контузия; пуля пробила мясистые части правой руки, коею он закрыл себе грудь, и будучи тем ослаблена, попала в пуговицу, которою панталоны держались на подтяжке против ложки; эта пуговица спасла Геккерна. Пушкин, увидя его падающего, бросил вверх пистолет и закричал: “bravo!”
Между тем кровь лила из раны; было надобно поднять раненого; но на руках донести его до саней было невозможно, подвезли к нему сани, для чего надобно было разломать забор; и в санях донесли его до дороги, где дожидала его Геккернова карета, в которую он и сел с Данзасом. Лекаря на месте сражения не было, Дорогою он, по-видимому, не страдал, по крайней мере, этого не было заметно; он был, напротив, даже весел, разговаривал с Данзасом и рассказывал ему анекдоты.
Домой возвратились в шесть часов. Камердинер взял его на руки и понес на лестницу. “Грустно тебе нести меня?” – спросил у него Пушкин. Бедная жена встретила его в передней и упала без чувств. Его внесли в кабинет; он сам велел подать себе чистое белье; разделся и лег на диван, находившийся в кабинете.”
В. А. Жуковский
УМИРАНИЕ
А. С. Пушкин. Набросок Гоголя. Из письма Гоголя к историку Михаилу Погодину (1800–1875) после гибели поэта: «Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним. Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил. Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина».
“Ожесточения к жизни в нем вовсе не было. Он желал смерти как конца мучений и, отчаиваясь в жизни, не хотел продолжать ее насильственно, бесполезными мерами и новыми мучениями.
Но на другой день, когда сделалось ему получше и заметил он, что и доктора приободрились, и он сделался податливым в надежде, слушался докторов, сам приставлял себе своеручно пиявицы, принимал лекарства и, когда доктора обещали ему хорошие последствия от лекарств, он отвечал им: “Дай Бог! Дай Бог!”
Но этот поворот к лучшему был непродолжителен, и он вновь убедился в неминуемой близкой кончине и ожидал ее спокойно, наблюдая ход ее как в постороннем человеке, щупал пульс свой и говорил: вот смерть идет! Спрашивал: в котором часу полагает Арендт, что он должен умереть, и изъявлял желание, чтобы предсказание Арендта сбылось в тот же день. Прощаясь с детьми, перекрестил он их. С женою прощался несколько раз и всегда говорил ей с нежностью и любовью. С нами прощался он посреди ужасных мучений и судорожных движений, но духом бодрым и с нежностью. У меня крепко пожал он руку и сказал: “Прости, будь счастлив!” Пожелал он видеть Карамзину. Мы за нею послали. Прощаясь с нею, просил он перекрестить его, что она и исполнила. Данзас, желая выведать, в каких чувствах умирает он к Геккерну, спросил его: не поручит ли он ему чего-нибудь в случае смерти касательно Геккерна? “Требую, отвечал он ему, чтобы ты не мстил за мою смерть, прощаю ему и хочу умереть христианином”.
П.А Вяземский
“Государь, наследник, великая княгиня Елена Павловна постоянно посылали узнавать о здоровье Пушкина; от государя приезжал Арендт несколько раз в день. У подъезда была давка.
В передней какой-то старичок сказал с удивлением: Господи Боже мой! я помню, как умирал фельдмаршал, а этого не было!”
К.К. Данзас
“И особенно замечательно то, что в эти последние часы жизни он как будто сделался иной… ни слова, ни же воспоминания о поединке. Однажды только когда Данзас упомянул о Геккерне, он сказал: “Не мстить за меня! Я все простил”.
В.А. Жуковский
“Больной исповедался и причастился Святых Тайн. Когда я к нему вошел, он спросил, что делает жена. Я отвечал, что она несколько спокойнее.
– Она, бедная, безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском, – возразил он…”
И.Т. Спасский
“Если Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет умереть по-христиански и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на свое полное попечение».
Николай I — Пушкину, Ночь с 27 на 29 января 1837
“Послали за священником в ближнюю церковь. Умирающий исповедался и причастился с глубоким чувством. Когда Арендт прочитал Пушкину письмо государя, то он вместо ответа поцеловал его и долго не выпускал из рук; но Арендт не мог его оставить ему. Несколько раз Пушкин повторял: “Отдайте мне это письмо, я хочу умереть с ним. Письмо! где письмо?”
В. А. Жуковский
“Когда поутру кончились его сильные страдания, он сказал Спасскому: “Жену! позовите жену!” Этой прощальной минуты я тебе не стану описывать. Потом потребовал детей; они спали; их привели и принесли к нему полусонных. Он на каждого оборачивал глаза молча; клал ему на голову руку; крестил и потом движением руки отсылал от себя. “Кто здесь?” – спросил он Спасского и Данзаса. Назвали меня и Вяземского. “Позовите”, – сказал он слабым голосом. Я подошел, взял его похолодевшую, протянутую ко мне руку, поцеловал ее: сказать ему ничего я не мог, он махнул рукою, я отошел. Так же простился он и с Вяземским».
В. А. Жуковский
“Узнав от Данзаса о приезде Катерины Андреевны Карамзиной, жены знаменитого нашего историка, Пушкин пожелал проститься и, посылая за ней Данзаса, сказал:”Я хочу, чтоб она меня благословила”.
Данзас ввел ее в кабинет и оставил одну с Пушкиным. Через несколько времени она вышла оттуда в слезах.”
Воспоминания Данзаса, записанные А.А.Аммосовым
“Он протянул мне руку, я ее пожала, и он мне также, и потом махнул, чтобы я вышла. Я, уходя, осенила его издали крестом, он опять мне протянул руку и сказал тихо: “перекрестите еще”, тогда я опять, пожавши еще его руку, я уже его перекрестила, прикладывая пальцы на лоб, и приложила руку к щеке: он ее тихонько поцеловал и опять махнул. Он был бледен, как полотно, но очень хорош; спокойствие выражалось на его прекрасном лице”.
Е.А.Карамзина
“В это время приехал доктор Арендт. “Жду царского слова, чтобы умереть спокойно”, – сказал ему Пушкин. Это было для меня указанием, и я решился в туже минуту ехать к государю, чтобы известить его величество о том, что слышал. Надобно знать, что, простившись с Пушкиным, я опять возвратился к его постели и сказал ему: “Может быть, я увижу государя; что мне сказать ему от тебя”. – “Скажи ему, – отвечал он, что мне жаль умереть; был бы весь его”.
Сходя с крыльца, я встретился с фельдъегерем, посланным за мной от государя. “Извини, что я тебя потревожил”, – сказал он мне при входе моем в кабинет. “Государь, я сам спешил к Вашему Величеству в то время, когда встретился с посланным за мною”. И я рассказал о том, что говорил Пушкин. “Я счел долгом сообщить эти слова немедленно Вашему Величеству. Полагаю, что он тревожится о участи Данзаса”. – “Я не могу переменить законного порядка, – отвечал государь, – но сделаю все возможное. Скажи ему от меня, что я поздравляю его с исполнением христианского долга; о жене же и детях он беспокоиться не должен; они мои. Тебе же поручаю, если он умрет, запечатать его бумаги: ты после их сам рассмотришь”.
В. А. Жуковский
“- Что сказать от тебя царю? – спросил Жуковский.
– Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был, – отвечал Пушкин.
Он спросил, здесь ли Плетнев и Карамзина. Потребовал детей и благословил каждого особенно. Я взял больного за руку и щупал его пульс. Когда я оставил его руку, то он сам приложил пальцы левой его руки к пульсу правой, томно, но выразительно взглянул на меня и сказал:
– Смерть идет.
Он не ошибался, смерть летала над ним в это время. Приезда Арендта он ожидал с нетерпением.
– Жду слова от царя, чтобы умереть спокойно, – промолвил он.”
И.Т. Спасский
“Я возвратился к Пушкину с утешительным ответом государя. Выслушав меня, он поднял руки к небу с каким-то судорожным движением. “Вот как я утешен! -сказал он. – Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России”. Эти слова говорил слабо, отрывисто, но явственно.
Между тем данный ему прием опиума несколько его успокоил. К животу вместо холодных примочек начали прикладывать мягчительные; это было приятно страждущему. И он начал послушно исполнять предписания докторов, которые прежде отвергал упрямо, будучи испуган своими муками и ожидая смерти для их прекращения. Он сделался послушным, как ребенок, сам накладывал компрессы на живот и помогал тем, кои около него суетились. Одним словом, он сделался гораздо спокойнее. В этом состоянии нашел его доктор Даль, пришедший к нему в два часа. “Плохо, брат,” – сказал Пушкин, улыбаясь Далю.”
В. А. Жуковский
“Почти всю ночь (на 29-е число; эту ночь всю просидел Даль у его постели, а я, Вяземский и Виельгорский в ближайшей горнице) он продержал Даля за руку; часго брал по ложечке или по крупинке льда в рот и всегда все делал сам: брал стакан с нижней полки, тер себе виски льдом, сам накладывал на живот припарки, сам их снимал и проч. Он мучился менее от боли, нежели от чрезмерной тоски: “Ах! какая тоска! – иногда восклицал он, закидывая руки за голову. – Сердце изнывает!” Тогда просил он, чтобы подняли его, или поворотили на бок, или поправили ему подушку, и, не дав кончить этого, останавливал обыкновенно словами: “Ну, так, так, – хорошо: вот и прекрасно, и довольно; теперь очень хорошо”. Или: “Постой – не надо – потяни меня только за руку – ну вот и хорошо, и прекрасно “(Все это его точное выражение.) “Вообще, – говорит Даль, – в обращении со мною он был повадлив и послушен, как ребенок, и делал все, что я хотел”.
В. А. Жуковский
“Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться с смертью, так спокойно он ожидал ее, так твердо был уверен, что последний час его ударил. Плетнев говорил: “Глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти”. Больной положительно отвергал утешения наши и на слова мои: “Все мы надеемся, не отчаивайся и ты!” – отвечал: “Нет. мне здесь не житье; я умру, да, видно, уже так надо”.
В.И.Даль
“Когда тоска и боль его одолевали, он делал движения руками и отрывисто кряхтел, но так, что его почти не могли слышать. “Терпеть надо, друг, делать нечего, – сказал ему Даль, – но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче”. – “Нет, – он отвечал перерывчиво, – нет… не надо… стонать… жена… услышит… Смешно же… чтоб этот… вздор… меня… пересилил… не хочу”.
В. А. Жуковский
“Боль в животе возросла до высочайшей степени. Это была настоящая пытка. Физиономия Пушкина изменилась; взор его сделался дик, казалось глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодным потом, руки похолодели, пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку. Но и тут необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтоб жена не услышала, чтоб ее не испугать.”
И.Т. Спасский
“Что было бы с бедною женою, если бы она в течение двух часов могла слышать эти крики: я уверен, что ее рассудок не вынес бы этой душевной пытки. Но вот что случилось: она в совершенном изнурении лежала в гостиной, головою к дверям, и они одни отделяли ее от постели мужа. При первом страшном крике его княгиня Вяземская, бывшая в той же горнице, бросилась к ней, опасаясь, чтобы с нею ничего не сделалось. Но она лежала неподвижно (хотя за минуту говорила); тяжелый летаргический сон овладел ею; и этот сон, как будто нарочно посланный свыше, миновался в ту самую минуту, когда раздалось последнее стенание за дверями.”
В. А. Жуковский
КОНЧИНА
“Умирающий несколько раз подавал мне руку, сжимал и говорил: “Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем”. Опамятовавшись, сказал он мне: “Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко – и голова закружилась”. Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: “Кто это, ты?” – “Я, друг мой”. – “Что это, – продолжал он, – я не мог тебя узнать”. Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, протянув ее, сказал: “Ну пойдем же, пожалуйста, да вместе!” Я подошел к В.А.Жуковскому и гр.Виельгорскому и сказал: отходит! Пушкин открыл глаза и попросил моченой морошки.”
В.И.Даль
“Он открыл глаза и попросил моченой морошки. Когда ее принесли, то он сказал внятно: “Позовите жену, пускай она меня покормит”. Она пришла, опустилась на колени у изголовья, поднесла ему ложечку-другую морошки, потом прижалась лицом к лицу его; Пушкин погладил ее по голове и сказал: “Ну, ну, ничего; слава Богу; все хорошо! поди”. Спокойное выражение лица его и твердость голоса обманули бедную жену; она вышла как просиявшая от радости лицом. “Вот увидите, – сказала она доктору Спасскому, – он будет жив, он не умрет”.
А в эту минуту уже начался последний процесс жизни. Я стоял вместе с графом Виельгорским у постели его, в головах. Сбоку стоял Тургенев. Даль шепнул мне: “Отходит”. Но мысли его были светлы. Изредка только полудремное забытье их отуманивало. Раз он подал руку Далю и, пожимая ее, проговорил: “Ну подымай же меня, пойдем, да выше, выше… ну, пойдем!” Но, очнувшись, он сказал: “Мне было пригрезилось, что я с тобой лечу вверх по этим книгам и полкам; высоко… и голова закружилась”. Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать Далеву руку и, потянув ее, сказал: “Ну пойдем же, пожалуйста, да вместе”. Даль по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше; и вдруг, как будто проснувшись, он быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: “Кончена жизнь”. Даль, не расслышав, отвечал: “Да, кончено, мы тебя положили”. – “Жизнь кончена!” – повторил он внятно и положительно.”
В. А. Жуковский
“Минут за пять до смерти Пушкин просил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку.
– Хорошо, – сказал он и потом несколько погодя промолвил: – Жизнь кончена.
– Да, конечно, – сказал доктор Даль, – мы тебя поворотили.
– Кончена жизнь, – возразил тихо Пушкин.
Не прошло нескольких мгновений, как Пушкин сказал;
– Теснит дыхание.
То были последние его слова. Оставаясь в том же положении на правом боку, он тихо стал кончаться, и -вдруг его не стало.”
И.Т. Спасский
“Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего; я, по просьбе его, взял его подмышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: “Кончена жизнь!” Я не дослышал и спросил тихо: “Что кончено?” – “Жизнь кончена”, – отвечал он внятно и положительно.
“Тяжело дышать, давит” – были последние слова его. Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни и колени также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; еще один слабый заметный вздох – и пропасть, необъятная, неизмеримая разделила живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его.”
В.И.Даль
“Тяжело дышать, давит!” – были последние слова его. В ту минуту я не сводил с него глаз и заметил, что движение груди, доселе тихое, сделалось прерывистым. Оно скоро прекратилось. Я смотрел внимательно, ждал последнего вздоха; но я его не приметил. Тишина, его объявшая, казалась мне успокоением. Все над ним молчали. Минуты через две я спросил: “Что он?” – “Кончилось”, – отвечал мне Даль. Так тихо, так таинственно удалилась душа его. Мы долго стояли над ним молча, не шевелясь, не смея нарушить великого таинства смерти, которое свершилось перед нами во всей умилительной святыне своей.
Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! нет! какая-то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: “Что видишь, друг?” И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну. Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина.”
В. А. Жуковский
ПРОЩАНИЕ
“Вчера отслужили мы первую панихиду по Пушкину в 8 час. вечера. Жена рвалась в своей комнате; она иногда в тихой, безмолвной, иногда в каком-то исступлении горести. Когда обмывали его, я рассмотрел рану его, по-видимому, ничтожную”.
А.И. Тургенев
“На другой день мы, друзья, положили Пушкина своими руками в гроб; на следующий день, к вечеру, перенесли его в Конюшенную церковь. И в эти оба дни та горница, где он лежал в гробе, была беспрестанно полна народом. Конечно, более десяти тысяч человек приходило взглянуть на него: многие плакали; иные долго останавливались и как будто хотели всмотреться в лицо его; было что-то разительное в его неподвижности посреди этого движения и что-то умилительно-таинственное в той молитве, которая так тихо, так однообразно слышалась посреди этого шума.”
“3 февраля в 10 часов вечера собрались мы в последний раз к тому, что еще для нас оставалось от Пушкина; отпели последнюю панихиду; ящик с гробом поставили на сани; сани тронулись; при свете месяца я несколько времени следовал за ними; скоро они поворотили за угол дома; и все, что было земной Пушкин, навсегда пропало из глаз моих.”
В. А. Жуковский
***
Тексты воспоминаний приводятся по сборнику “Последний год жизни Пушкина”, сост. В.В. Кунин, М., 1988.
На заставке картина «Дуэль Пушкина с Дантесом». Художник А. Наумов, 1884 год
ТАКЖЕ РЕКОМЕНДУЕМ:
Дуэль поэта. Смерть христианина
Пушкина после Пушкина. Ложь и правда о знаменитой «женщине без сердца»
Быть Достоевской. Что простая женщина смогла сделать для гения?
А. С. Пушкин
Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоём
Предполагаем жить, и глядь — как раз — умрём.
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальную трудов и чистых нег.
1834
Чудный сон мне Бог послал —
С длинной белой бородою
В белой ризе предо мною
Старец некий предстоял
И меня благословлял.
Он сказал мне: «Будь покоен,
Скоро, скоро удостоен
Будешь Царствия Небес.
Скоро странствию земному
Твоему придёт конец.
Уж готовит Ангел смерти
Для тебя святой венец…
Путник — ляжешь на ночлеге,
В гавань, плаватель, войдёшь.
Бедный пахарь утомлённый,
Отрешишь волов от плуга
На последней борозде.
Ныне грешник тот великий,
О котором предвещанье
Слышал ты давно — ..…
….. Грешник долгожданный
Наконец к тебе приидет
Исповедовать себя,
И получит разрешенье,
И заснёшь ты вечным сном».
Сон отрадный, благовещный —
Сердце жадное не смеет
И поверить и не верить.
Ах, ужели в самом деле
Близок я к моей кончине?
И страшуся и надеюсь,
Казни вечныя страшуся,
Милосердия надеюсь:
Успокой меня, Творец.
Но Твоя да будет воля,
Не моя…
1833—1835
Странник
I
Однажды странствуя среди долины дикой,
Внезапно был объят я скорбию великой
И тяжким бременем подавлен и согбен,
Как тот, кто на суде в убийстве уличен.
Потупя голову, в тоске ломая руки,
Я в воплях изливал души пронзенной муки
И горько повторял, метаясь как больной:
«Что делать буду я? Что станется со мной?»
II
И так я, сетуя, в свой дом пришел обратно.
Уныние мое всем было непонятно.
При детях и жене сначала я был тих
И мысли мрачные хотел таить от них;
Но скорбь час от часу меня стесняла боле;
И сердце наконец раскрыл я поневоле.
«О горе, горе нам! Вы, дети, ты, жена! —
Сказал я, — ведайте: моя душа полна
Тоской и ужасом, мучительное бремя
Тягчит меня. Идет! уж близко, близко время:
Наш город пламени и ветрам обречен;
Он в угли и золу вдруг будет обращен,
И мы погибнем все, коль не успеем вскоре
Обресть убежище; а где? о горе, горе!»
III
Мои домашние в смущение пришли
И здравый ум во мне расстроенным почли.
Но думали, что ночь и сна покой целебный
Охолодят во мне болезни жар враждебный.
Я лег, но во всю ночь все плакал и вздыхал
И ни на миг очей тяжелых не смыкал.
Поутру я один сидел, оставя ложе.
Они пришли ко мне; на их вопрос я то же,
Что прежде, говорил. Тут ближние мои,
Не доверяя мне, за должное почли
Прибегнуть к строгости. Они с ожесточеньем
Меня на правый путь и бранью и презреньем
Старались обратить. Но я, не внемля им,
Все плакал и вздыхал, унынием тесним.
И наконец они от крика утомились
И от меня, махнув рукою, отступились,
Как от безумного, чья речь и дикий плач
Докучны и кому суровый нужен врач.
IV
Пошел я вновь бродить, уныньем изнывая
И взоры вкруг себя со страхом обращая,
Как узник, из тюрьмы замысливший побег,
Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.
Духовный труженик — влача свою веригу,
Я встретил юношу, читающего книгу.
Он тихо поднял взор — и вопросил меня,
О чем, бродя один, так горько плачу я?
И я в ответ ему: «Познай мой жребий злобный:
Я осужден на смерть и позван в суд загробный —
И вот о чем крушусь: к суду я не готов,
И смерть меня страшит».
«Коль жребий твой таков, —
Он возразил, — и ты так жалок в самом деле,
Чего ж ты ждешь? зачем не убежишь отселе?»
И я: «Куда ж бежать? какой мне выбрать путь?»
Тогда: «Не видишь ли, скажи, чего-нибудь», —
Сказал мне юноша, даль указуя перстом.
Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,
Как от бельма врачом избавленный слепец.
«Я вижу некий свет», — сказал я наконец.
«Иди ж,— он продолжал, — держись сего ты света;
Пусть будет он тебе единственная мета,
Пока ты тесных врат спасенья не достиг,
Ступай!» — И я бежать пустился в тот же миг.
V
Побег мой произвел в семье моей тревогу,
И дети и жена кричали мне с порогу,
Чтоб воротился я скорее. Крики их
На площадь привлекли приятелей моих;
Один бранил меня, другой моей супруге
Советы подавал, иной жалел о друге,
Кто поносил меня, кто на смех подымал,
Кто силой воротить соседям предлагал;
Иные уж за мной гнались; но я тем боле
Спешил перебежать городовое поле,
Дабы скорей узреть — оставя те места,
Спасенья верный путь и тесные врата.
1835
* * *
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество Божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Как известно, Александр Сергеевич Пушкин получив смертельное ранение на дуэли, был в скором времени доставлен домой, где он успел попрощаться с родными и близкими. Поэт понимал, что жить ему осталось считанные часы…
До наших дней дошли две записки, в которых без протокольных штампов описаны последние часы жизни Великого поэта России. Автором одной из «записок» является Иван Тимофеевич Спасский — домашний доктор семьи А. С. Пушкина. Автором другой записки был ближайший друг поэта — Владимир Даль, по совместительству известнейший ученый и хирург того времени. (Для большинства из современников с именем Даля ассоциируется только 53-летний труд собирателя фольклора — «Толковый словарь русского языка», хотя знаменит он был сразу во многих областях. Об этом мы уже .)
Обе эти записки заслуживают особого внимания — объективный взгляд двух разных людей, описывающих в деталях то, что действительно происходило в доме умирающего.
«Последние дни А. С. Пушкина. Рассказ очевидца доктора И. Т. Спасского»
«…В 7 часов вечера, 27 числа минувшего месяца, приехал за мною человек Пушкина. Александр Сергеевич очень болен, приказано просить как можно поскорее. Я не медля отправился.
В доме больного я нашел докторов Аренда и Сатлера. С изумлением я узнал об опасном положении Пушкина. Что, плохо, сказал мне Пушкин, подавая руку. Я старался его успокоить. Он сделал рукою отрицательный знак, показывавший, что он ясно понимал опасность своего положения.
Пожалуста не давайте больших надежд жене, не скрывайте от нее в чём дело, она не притворщица; Вы ее хорошо знаете; она должна всё знать. Впрочем делайте со мною, что Вам угодно, я на всё согласен, и на всё готов.
Врачи, уехав, оставили на мои руки больного. Он исполнял все врачебные предписания. По желанию родных и друзей П., я сказал ему об исполнении христианского долга. Он тот же час на то согласился. За кем прикажете послать, спросил я. Возьмите первого, ближайшего священника, отвечал П. Послали за Отцом Петром, что в Конюшенной. Больной вспомнил о Грече. Если увидите Греча, молвил он, кланяйтесь ему и скажите, что я принимаю душевное участие в его потере.
В 8 часов вечера возвратился Доктор Аренд. Его оставили с больным наедине. В присутствии докт. Аренда прибыл и священник. Он скоро отправил церковную требу: больной исповедался и причастился Св. Таин. Когда я к нему вошел, он спросил, что делает жена? Я отвечал, что она несколько спокойнее. Она бедная безвинно терпит и может еще потерпеть во мнении людском, возразил он; не уехал еще Аренд? Я сказал, что докт. А. еще здесь. Просите за Данзаса, за Данзаса, он мне брат. Желание П. было передано Докт. А., и лично самым больным повторено. Докт. А. обещал возвратиться к 11 часам. — Необыкновенное присутствие духа не оставляло больного. От времени до времени он тихо жаловался на боль в животе, и забывался на короткое время.
Докт. А. приехал в 11 часов. В лечении не последовало перемен. Уезжая, Докт. А. просил меня тотчас прислать за ним, если я найду то нужным. Я спросил П. неугодно ли ему сделать какие либо распоряжения. Всё жене и детям отвечал он; позовите Данзаса*. Д. вошел. П. захотел остаться с ним один. Он объявил Д. свои долги.
*Примечание редакции: Константин Карлович Данзас по прозвищу «Медведь» — офицер русской императорской армии, лицейский товарищ А. С. Пушкина, секундант на дуэли последнего с бароном Дантесом. За секундантство на дуэли Пушкина, произошедшей 27 января 1837 года на окраине Санкт-Петербурга, в районе Чёрной речки, на которой Пушкин получил смертельное ранение, Данзас был приговорён к виселице. По ходатайству военного и надзорного начальства, это наказание было Высочайше заменено на 2 дополнительных месяца ареста в Петропавловской крепости. На свободу отпущен 19 мая 1837 года.
Около четвертого часу боль в животе начала усиливаться, и к пяти часам сделалась значительною. Я послал за А., он не замедлил приехать. Боль в животе возросла до высочайшей степени. Это была настоящая пытка. Физиономия П. изменилась; взор его сделался дик, казалось глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодным потом, руки похолодели, пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку. Но и тут необыкновенная твердость его души раскрылась в полной мере. Готовый вскрикнуть, он только стонал, боясь, как он говорил, чтоб жена не услышала, чтоб ее не испугать. Зачем эти мучения, сказал он, без них я бы умер спокойно.
Наконец боль, по-видимому, стала утихать, но лицо еще выражало глубокое страдание, руки по прежнему были холодны, пульс едва заметен.
Жену, просите жену, сказал П. Она с воплем горести бросилась к страдальцу. Это зрелище у всех извлекло слезы. Несчастную надобно было отвлечь от одра умирающего. Я спросил его не хочет ли он видеть своих друзей. Зовите их, отвечал он. Жуковской, Виельгорской, Вяземской, Тургенев и Данзас входили один за другим и братски с ним прощались. Что сказать от тебя Царю, спросил Жуковской. Скажи, жаль, что умираю, весь его бы был, отвечал П. Он спросил здесь ли Плетнев и Карамзины.
Потребовал детей и благословил каждого особенно. Я взял больного за руку и щупал его пульс. Когда я оставил его руку, то он сам приложил пальцы левой своей руки к пульсу правой, томно, но выразительно взглянул на меня и сказал: смерть идет. Он не ошибался, смерть летала над ним в это время. Приезда Аренда он ожидал с нетерпением. Жду слова от Царя, чтобы умереть спокойно, промолвил он. Наконец, Докт. А. приехал. Его приезд, его слова оживили умирающего.
В 11-м часу утра я оставил П. на короткое время, простился с ним, не полагая найти его в живых по моем возвращении. Место мое занял другой врач.
По возвращении моем в 12-ть часов по полудни, мне казалось, что больной стал спокойнее. Руки его были теплее и пульс явственнее. Он охотно брал лекарства, заботливо спрашивал о жене и о детях. Я нашел у него доктора Даля. — Пробыв у больного до 4 часу, я снова его оставил на попечении Д. Д. и возвратился к нему около 7 часов вечера. Я нашел, что у него теплота в теле увеличилась, пульс сделался гораздо явственнее, и боль в животе ощутительнее. Больной охотно соглашался на все предлагаемые ему пособия. Он часто требовал холодной воды, которую ему давали по чайным ложечкам, что весьма его освежало. Так как эту ночь предложил остаться при больном Д. Д., то я оставил П. около полуночи.
Рано утром 29 числа я к нему возвратился. Пушкин истаевал. Руки были холодны, пульс едва заметен. Он беспрестанно требовал холодной воды и брал ее в малых количествах, иногда держал во рту небольшие куски льду, и от времени до времени сам тер себе виски и лоб льдом. — Докт. А. подтвердил мои и Д. Д. опасения. Около 12 часов больной спросил зеркало, посмотрел в него и махнул рукою.
Он неоднократно приглашал к себе жену. Вообще все входили к нему только по его желанию. Нередко на вопрос: неугодно ли Вам видеть жену, или кого либо из друзей, — он отвечал: я позову.
Не за долго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой ягодой. Он с большим нетерпением ее ожидал, и несколько раз повторял: морошки, морошки. Наконец привезли морошку. Позовите жену, сказал П., пусть она меня кормит. Он съел 2—3 ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал — довольно, и отослал жену. Лицо его выражало спокойствие. Это обмануло несчастную его жену; выходя, она сказала мне: вот увидите, что он будет жив, он не умрет. Но судьба определила иначе.
Минут за пять до смерти, П. просил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку. Хорошо, сказал он, и потом несколько погодя промолвил: жизнь кончена! Да, кончено, сказал Докт. Даль, мы тебя поворотили, — кончена жизнь, возразил тихо П. Не прошло нескольких мгновений, как П. сказал: теснит дыхание. То были последние его слова. Оставаясь в том же положении на правом боку, он тихо стал кончаться, и — вдруг его не стало.»
Записки В. И. Даля о смерти А. С. Пушкина
«28-го Генваря, во втором часу полудня, встретил меня г. Башуцкий, когда я переступил порог его, роковым вопросом: «слышали?» и на ответь мой: нет — рассказал, что Пушкин накануне был смертельно ранен и сейчас умирает.
У него, у Пушкина, нашел я толпу в зале и в передней — страх ожидания пробегал шёпотом по бледным лицам. — Гг. Арендт и Спасский пожимали плечами. Я подошел к болящему — он подал мне руку, улыбнулся, и сказал: — «плохо, брат!» Я приблизился к одру смерти — и не отходил, до конца страшных суток. В первый раз Пушкин сказал мне «ты». Я отвечал ему также — и побратался с ним за сутки до смерти его, уже не для здешнего мира!
Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться со смертию, так спокойно он ее ожидал, так твердо был уверен, что роковой час ударил.*
*Примечание редакции: В этом месте Владимир Даль добавил комментарий — «Хладнокровие Пушкина к смерти было всем известно. У него было 4 поединка; все 4 раза он стрелялся всегда через барьер; всегда первый подходил быстро к барьеру, выжидал выстрела противника и потом — 3 раза оканчивал дело шуткою — и заключал стихом. Так, наприм., Пушкин, будучи вызван в Кишинёве одним офицером, стрелялся опять через барьер, опять первый подошел к барьеру, опять противник дал промах. Пушкин подозвал его вплоть к барьеру, на законное место, уставил в него пистолет и спросил: довольны ли вы теперь? Полковник отвечал, смутившись: доволен. Пушкин снял шляпу и сказал улыбаясь: „Полковник Старов Слава Богу здоров“! Дело разгласилось секундантами, и два стишка эти вошли в пословицу в целом городе».
Пушкин положительно отвергал утешение наше и на слова мои: Все мы надеемся, не отчаивайся и ты! отвечал: «Неть; мне здесь не житье; я умру, да видно уж так и надо!» В ночи на 29-е он повторял несколько раз подобное; спрашивал например: «который час» и на ответ мой продолжал отрывисто и с расстановкою: «долго ли мне так мучиться! Пожалуйста поскорей!» Почти всю ночь продержал он меня за руку, почасту брал ложечку водицы или крупинку льда и всегда при этом управлялся своеручно: брал стакан сам с ближней полки, тер себе виски льдом, сам сымал и накладывал себе на живот припарки, и всегда еще приговаривая: вот и хорошо и прекрасно. Собственно от боли страдал он, по словам его не столько, как от чрезмерной тоски, что приписать должно воспалению в брюшной полости а может быть еще более воспалению больших венозных жил.
«Ах, какая тоска!» восклицал он иногда, закидывая руки на голову — «сердце изнывает!» Тогда просил он поднять его, поворотить на бок, или поправить подушку — и не дав кончить этого, останавливал обыкновенно словами: «ну, так, так — хорошо; вот и прекрасно, и довольно; теперь очень хорошо!» или: «постой, не надо, потяни меня только за руку — ну вот и хорошо, и прекрасно!»
Вообще был он — по крайней мере в обращении со мною, подадлив и послушен, как ребенок, и делал всё, о чём я его просил. «Кто у жены моей?» спросил он между прочим. Я отвечал: много добрых людей принимают в тебе участие — зала и передняя полны, с утра до ночи. «Ну, спасибо — отвечал он — однако же, поди, скажи жене, что всё слава Богу, легко; а то ей там, пожалуй, наговорят!»
С обеда пульс был крайне маль, слаб и част — после полуночи стал он подыматься, а к 6-му часу ударял не более 120 в минуту и стал полнее и тверже. В тоже время начал показываться небольшой общий жар. Вследствие полученных от Д-ра Арендта наставлений, приставили мы с Д-м Спасским 25 пиявок и в тоже время и (послали) за Арендтом. Он приехал и одобрил распоряжение наше. Больной наш твердою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно позволял нам около себя копаться. Пульс стал ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломенку, робким голосом провозгласил надежду и обманул было и себя и других — но ненадолго. П. заметил, что я был пободрее, взял меня за руку и спросил: «никого тут нет?» Никого, отвечал я. «Даль, скажи же мне правду, скоро ли я умру?» Мы за тебя надеемся, Пушкин, сказал я, право надеемся! Он пожал мне крепко руку и сказал: «ну, спасибо!» Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждой: ни прежде, ни после этого он не верил ей, спрашивал нетерпеливо: «скоро ли конец?» — и прибавлял еще: «пожалуста поскорее!».
Я налил и поднес ему рюмку касторового масла. «Что это?» — Выпей это, хорошо будет, хотя может быть на вкус и дурно; «ну давай», выпил и сказал: «а, это касторовое масло?» — Оно; да разве ты его знаешь? «Знаю, да зачем же оно плавает по воде? сверху масло, внизу вода!» — Всё равно, там перемешается, — «ну хорошо, и то правда».
В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти — и не мог отбиться от трех слов, из Онегина, трех страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в ушах и в голове моей:
Ну что ж? Убит!
О, сколько силы и значения в трех словах этих! Они стоят знаменитого Шекспировского рокового вопроса: быть или не быть. Ужас невольно обдавал меня с головы до ног — я сидел, не смея дохнуть — и думал: Вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни — здесь, где душа рвется из тела; то, что увидишь здесь, не найдешь ни в толстых книгах, ни на шатких кафедрах наших.
Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно и на слова мои»терпеть надо, любезный друг, делать нечего, но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче» — отвечал отрывисто: «нет, не надо стонать; жена услышит; и смешно же, чтобы этот вздор меня пересилил; не хочу».
Пульс стал упадать приметно, и вскоре исчез вовсе. Руки начали стыть. Ударило два часа пополудни, 29-го февр. — и в Пушкине оставалось жизни — только на ¾ часа! П. раскрыл глаза, и попросил моченой морошки. Когда ее принесли, то он сказал внятно: «позовите жену, пусть она меня покормит». Др. Спасский исполнил желание умирающего. Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья смертного одра, поднесла ему ложечку, другую — и приникла лицом к челу отходящего мужа. П. погладил ее по голове и сказал: «Ну, ну, ничего, слава Богу, всё хорошо!»
Вскоре подошел я к В. А. Жуковскому, кн. Вяземскому и гр. Виельгорскому и сказал: отходит! Бодрый дух всё еще сохранял могущество свое — изредка только полудремотное забвенье на несколько секунд туманило мысли и душу. Тогда умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал ее и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше — ну — пойдем!» Опамятовавшись сказал он мне: «мне было пригрезилось, что я с тобой лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко — и голова закружилась».— Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и потянув ее сказал: «Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!»
Друзья и ближние, молча, сложа руки, окружили изголовье отходящего. Я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг, будто проснувшись, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: «кончена жизнь». Я не дослышал и спросил тихо: «что кончено».»Жизнь кончена» — отвечал он внятно и положительно. «Тяжело дышать, давит» — были последние слова его. Всеместное спокойствие разлилось по всему телу — руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни, колена также — отрывистое, частое дыхание изменялось более и более на медленное, тихое, протяжное — еще один слабый, едва заметный вздох — и — пропасть необъятная, неизмеримая разделяла уже живых от мертвого!»
«Вскрытие тела Пушкина. Записка Владимира Даля»
Пушкин в гробу. Рисунок Федора Антоновича Бруни, 1837 г.
«По вскрытии брюшной полости, все кишки оказались сильно воспаленными; в одном только месте, величиною с грош, тонкие кишки были поражены гангреной. В этой точке, по всей вероятности, кишки были ушибены пулей.
В брюшной полости нашлось не менее фунта черной, запекшейся крови, вероятно из перебитой бедренной вены.
По окружности большего таза, с правой стороны, найдено было множество небольших осколков кости, а наконец и нижняя часть крестцовой кости была раздроблена.
По направлению пули надобно заключать, что убитый стоял боком, в пол-оборота и направление выстрела было несколько сверху вниз. Пуля пробила общие покровы живота в двух дюймах от верхней, передней оконечности чресельной или подвздошной кости (ossis iliaci dextri) правой стороны, потом шла, скользя по окружности большого таза, сверху вниз, и встретив сопротивление в крестцовой кости, раздробила ее и засела где нибудь поблизости. Время и обстоятельства не позволили продолжать подробнейших розысканий.
Относительно причины смерти — надобно заметить, что здесь воспаление кишек не достигло еще высшей степени: не было ни сывороточных или конечных излияний, ни прирощений, а и того менее общей гангрены. Вероятно кроме воспаления кишек, существовало и воспалительное поражение больших вен, начиная от перебитой бедренной; а наконец и сильное поражение оконечностей становой жилы (caudae equinae) при раздроблении крестцовой кости.»
Ход болезни Пушкина. Записка Владимира Даля
«При самом начале, из раны последовало сильное, венозное кровотечение; вероятно бедренная вена была перебита. Судя по количеству крови на плаще и платье, раненый потерял несколько фунтов крови. Пульс соответствовал этому положению; оконечности стыли. Чело покрылось холодным потом. Опасались, чтобы раненый не изошел кровью. И так, первое показание было унять кровотечение. Холодная, со льдом примочка на брюхо, холодительное питье и пр. вскоре отвратили опасение это и 28-го утром, когда боли усилились и показалась значительная опухоль живота, решились поставить промывательное, чтобы облегчить и опростать кишки. С трудом только можно было это исполнить: больной не мог лежать на боку, а чувствительность воспаленной проходной кишки, от раздробленного крестца — обстоятельство в то время еще неизвестное — были причиной жестокой боли и страданий после этого промывательного.
Оно не подействовало. Больной был так раздражен, духовно и телесно, что в продолжение этого утра, отказывался вовсе от предлагаемых ему пособий. Около полудня, дали ему несколько капель опия, что принял он с жадностью и успокоился. Перед этим принимал он extr. hyoskyami c. calomel, без всякого видимого облегчения. После обеда и во всю ночь, давали попеременно aq. laurocerasi et opium c. calomel. К шести часам вечера, 28-го болезнь приняла иной вид: пульс поднялся, ударял около 120, сделался жесток; оконечности согрелись; общая теплота тела возвысилась, беспокойство усилилось — словом, начало образоваться воспаление. Поставили 25 пиявок к животу; жар уменьшился, опухоль живота опала, пульс сделался ровнее и гораздо мягче, кожа показывала небольшую испарину. Это была минута надежды. Если бы пуля не раздробила костей, то может быть надежда эта нас и не обманула. Но уже с полуночи и в особенности к утру общее изнеможение взяло верх: пульс упадал с часу на час и к полудню 29-го исчез вовсе; руки остыли — в ногах теплота сохранилась гораздо долее — больной изнывал тоскою, начинал по временам уже забываться, ослабевал и лице его изменилось. При таких обстоятельствах — не было уже ни пособия, ни надежды. Надобно было полагать, что гангрена в кишках начала уже образоваться. Жизнь угасала видимо и светильник дотлевал последнею искрой.
Вскрытие трупа показало, что рана принадлежала к безусловно смертельным. Раздробления подвздошной и в особенности крестцовой кости — неисцелимы. При таких обстоятельствах смерть могла последовать: от истечения кровью; 2-е) от воспаления брюшных внутренностей, больших вен, общее с поражением необходимых для жизни нервов и самой оконечности становой жилы (cauda equina); 3-е) самая медленная, томительная смерть, от всеобщего изнурения, при переходе пораженных мест в нагноение. Раненый наш перенес первое, и по этому успел приготовиться к смерти и примириться с жизнью; и — благодаря Бога — не дожил до последнего, чем избавил и себя и ближних своих от напрасных страданий.»
Последние минуты Пушкина
► БЕЛЮКИН Дмитрий Анатольевич (р. 1962) «Смерть Пушкина». 1985-1986 гг.
Холст, масло. 207 x 287 см.
Картина является дипломной работой художника.
На картине изображены: Василий ЖУКОВСКИЙ (стоит со скрещенными руками), НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА (сидит на стуле), Константин ДАНЗАС (в военной форме, у книжных полок), князь Пётр ВЯЗЕМСКИЙ (сидит в центре).
Утром в этот день 29 января (10 февраля) 1837 г. консилиум врачей в составе АРЕНДТА, СПАССКОГО, ДАЛЯ и АНДРЕЕВСКОГО единогласно сошёлся во мнении, что начинается агония. ЖУКОВСКИЙ написал последний бюллетень для посетителей, заполнивших прихожую: «Больной находится в весьма опасном положении».
…К постели поэта подошли его друзья. В этот момент ПУШКИН открыл глаза и попросил морошки. Послали за морошкой, и НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА сама дала ему из ложечки несколько ягод и сока. Лицо поэта выражало спокойствие, и жена вышла от него обнадёженная.
Александр Сергеевич попросил положить его выше. Даль легко приподнял его, а Пушкин вдруг открыл глаза и сказал:
– Кончена жизнь.
Владимир Иванович не расслышал и тихо переспросил:
– Что кончено?
– Жизнь кончена, – внятно ответил поэт. – Тяжело дышать, давит…
Это были его последние слова. Было 2 часа 45 минут пополудни.
Редактор «Литературного прибавления» А.А. КРАЕВСКИЙ опубликовал некролог о смерти ПУШКИНА: «Солнце нашей поэзии закатилось! Пушкин скончался, скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща!.. Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно; всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!.. Неужеле в самом деле нет уже у нас Пушкина? К этой мысли нельзя привыкнуть!»
Министр просвещения и президент Академии наук С.С. УВАРОВ потом выговаривал: «Что это за чёрная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе?.. «Солнце поэзии»! Помилуйте, за что такая честь? «Пушкин скончался… в середине своего великого поприща»! Какое это поприще? Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж? Писать стишки не значит ещё проходить великое поприще!..»
Власть так боялась народного прощания с поэтом, что его отпевание было в небольшой Конюшенной церкви, а потом гроб с его телом был оправлен из Петербурга в Псков, а оттуда на кладбище Святогорского монастыря. Впереди скакал жандармский полковник, гроб везли на простой телеге, устланной соломой, рядом сидел старый слуга Никита, а замыкал печальную процессию ехавший в кибитке Александр ТУРГЕНЕВ, по совету которого юный Пушкин когда-то был отдан в Царскосельский лицей.
Лишь в дни столетия со дня рождения ПУШКИНА власть назвала его великим поэтом.
► ТАНКЛЕВСКИЙ Леонид Захарович (1906-1984) «28 января 1837. Последние минуты Пушкина». 1949 г.
► Интерьер мемориального Музея-квартиры А.С. Пушкина.
Пушкин и Православие
Пушкин. Портрет работы
В.А. Тропинина. 1827
Александр Сергеевич Пушкин — явление в жизни России. Он не просто гениальный русский поэт, которого любит и чтит вся Россия, он не просто поэт, без которого не состоялся бы «серебряный век» русской культуры. Пушкин оказал огромное влияние на самосознание народа. И если гениальность поэта была очевидна уже современникам, то значение Пушкина в выражении самосознания русского народа раскрывалось постепенно. Это видно, когда читаешь речи, посвященные памяти А. С. Пушкина (1—6). Чем дальше шли годы, тем резче и величественнее выступала роль Пушкина-мыслителя. Особенно важен Пушкин-мыслитель сегодня. «Не устаешь учиться у Пушкина — и как у историка, и как у политика, и как у критика, и как у мыслителя. Но главное, чему у Пушкина можно научиться, это самой трудной науке — жить» (6, с. 5).
Одной из составляющих мировоззрения человека является его отношение к религии. Прошло два столетия, и встает вопрос: что мы можем почерпнуть из осмысления Пушкиным собственной духовной жизни, а также жизни народа, из осмысления Пушкиным роли православия в жизни государства?
Современный человек стоит перед выбором, он видит несколько путей. Одни считают, что после 80 лет атеизма следует вернуться к вере отцов, к православию, которое в прошлом играло положительную роль в жизни народа и государства. Другие доказывают, что роль православия была отрицательной, поэтому, если обращаться к Богу, то лучше выбрать другую конфессию (например, протестантизм). Третьи констатируют, что независимо от того, какова была роль религии в прошлом, сегодня не только православие, а вся религия находится в кризисе. Наконец, не следует забывать, что, став слабым государством, Россия может попасть под власть иного социального устройства, которое навяжет ей свою религию. Это тем более возможно, чем менее мы будем знать и понимать религию отцов:
Хоть убей, следа не видно.
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам.
Оскудение религиозной веры началось не в XX в. И во всех европейских странах оно охватывало прежде всего высший класс (сословие), т. е. наиболее образованных людей. Тем более важен для осмысления тот факт, что в русской культуре XIX в. есть несколько великих имен, которые в своем духовном развитии прошли путь от нейтрального или даже критического отношения к православию до полного его признания и в некоторых случаях — воцерковления. Это прежде всего А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, Ф. М. Достоевский.
Второй факт, который, на наш взгляд, является чрезвычайно важным и требует осмысления, состоит в следующем. Русская эмиграция первой волны, которая у себя на родине формально относилась к православию и считала себя атеистической, оказавшись оторванной от родины, прежде всего постаралась сохранить свою веру, объединившись вокруг Русской заграничной православной церкви. И не случайно огромное внимание русской эмиграции к наследию и личности А. С. Пушкина, к духовной жизни поэта. «С именем Пушкина, — пишет В.Зеньковский, — связано для нас всех, быть может, самое заветное в нашей „русской стихии“ — оттого Пушкин нам дорог, как наша „первая любовь“ (по слову Тютчева)» (6, с. 3).
Постановка вопроса о пути Пушкина к православию, о Пушкине как православном человеке и православном поэте является сравнительно недавней и может вызвать сомнение в ее правомерности. Распространено мнение, что жизнь Пушкина не была жизнью воцерковленного человека, что она, напротив, была жизнью весьма легкомысленного и неверующего человека, что у поэта есть строки, уничижительные по отношению к церкви и религиозному чувству.
Тем не менее, все знают, что умер Пушкин как христианин. «Если бы он пал на месте поединка или тотчас после него, — пишет митрополит Анастасий,-то он не только ушел бы из мира с неискупленною виною за дуэль, но унес бы с собою действительно неутолимую „жажду мести“, как сказал о нем Лермонтов… Бог оставил ему еще два дня (45 часов) жизни для искупления своего греха и достойного приготовления к вечности. Это была для него подлинно милость Божия, которую не мог не оценить он сам» (2, с. 125). Получив известие о серьезности своей раны, Пушкин просил послать за священником. Отец Петр, священник Конюшенной церкви, исповедовал и приобщил его Святых тайн. Простил Пушкин и Дантеса. Этот шаг был воспринят его друзьями и родными как естественный. Князь Вяземский писал: «В последние годы жизни своей он имел сильное религиозное чувство: читал и любил читать Евангелие, был проникнут красотою многих молитв, знал их наизусть и часто твердил их» (цит. по: 2, с. 223).
К сожалению, на отрицательную сторону жизни и деятельности поэта обращают внимания больше, чем надо. С точки зрения И. Восторгова, «туманное облако непонимания, недоумения и клеветы не совсем еще рассеялись и доныне. Нашлись и находятся любители, которые с рвением, достойным лучшего дела, обходя в поэте вечное и достойное, а часто и не зная и не умея понять этого вечного, с особенным наслаждением подчеркивают его слабости и недостатки, с непонятною радостью утверждают, что поэт был и ненадежным христианином, и ненадежным сыном отечества, и приписывали ему много такого, чего он никогда не делал, чего он никогда не говорил» (4, с. 167).
Пушкин прошел большой путь, а чтобы понять его, «надо брать всего Пушкина, во весь его духовный рост, каким он выпрямился в момент расставания с жизнью» (6, с. 4). Христианская кончина стала оправданием и венцом его жизни. «Если ничто в жизни не случайно, то менее всего случайна смерть, — писал М. Волошин. — Вспомните те черты, которые она накладывает на человека: вспомните Лермонтова, умирающего в горах во время грозы, и Бетховена, умирающего тоже во время раската грома в покинутой комнате, и три мученических дня для Пушкина после дуэли… Все это огненные черты, от которых меркнет текущий, встает непреходящий облик. Смертью осмысливается вся жизнь человека» (5, с. 446).
Пушкин пришел к православию не в силу своего воспитания и образования, а вопреки им, вопреки окружавшей его среде. Его жизненный путь был борьбой со страстями в поисках религиозного мировоззрения и утверждения в вере. Как подчеркивает митрополит Анастасий, «присущее ему от природы мистическое предощущение потустороннего мира только создавало благоприятную почву для восприятия религиозных идей, но, смутное и неясное по существу, оно не могло само по себе дать ему, конечно, твердого, обоснованного религиозного мировоззрения, которого тревожно искала его возвышенная, идеалистически настроенная душа и которое ему пришлось вырабатывать вполне самостоятельно» (2, с. 78).
В семье Пушкиных, как и во многих других подобных семьях того времени, отмечает И. М. Андреев, господствовало ироническое отношение к религии, к церкви, к духовенству. «Так как непристойные насмешки по этому поводу часто облекались в остроумные и соблазнительно привлекательные формы, то ребенок Пушкин, имея живой и насмешливый ум и повышенную восприимчивость, быстро и прочно усвоил себе эту манеру, которая мутной струей прошла через его жизнь и творчество в течение многих лет» (1, с. 13). В библиотеке отца А. С. Пушкина было много книг французских авторов. Особое влияние на Пушкина оказали Вольтер и Парни. В качестве противовеса этому влиянию часто указывают на влияние няни Пушкина, Арины Родионовны. Пушкин действительно любил свою нянюшку. Но, как справедливо отмечает митрополит Анастасий, ее благочестия было недостаточно, чтобы утвердить его среди рано проснувшихся искушений разума.
Годы, проведенные в Царскосельском лицее, где господствовал дух либерализма, только усилили результаты домашнего воспитания.
Молодость А. С. Пушкина, с точки зрения православных иерархов, — период нравственных падений и политических заблуждений. Это период первого крупного произведения — поэмы «Руслан и Людмила», серии так называемых «вольных стихов» (ода «Вольность», «Деревня» и др.), а также эпиграмм на царя Александра Павловича. Следствием была ссылка на юг России. Здесь и появляется «Гавриилиада» (1821) — самое «кощунственное» произведение поэта. Пушкин берет уроки атеизма, думает о побеге за границу, пытается вступить в масонскую ложу (которая вскоре была закрыта и ни о каких связях Пушкина с масонами в дальнейшем ничего не известно). На юге у него завязываются знакомства с некоторыми членами тайного общества.
Отношение Пушкина к декабристскому движению — особая тема. Здесь же отметим только один аспект этой темы. С точки зрения И. М. Андреева, «Пушкин никогда не был и не мог быть партийным, а потому и политические его оценки носили нравственный характер» (1, с. 29).
Как же следует отнестись к его «кощунствам» и «кощунственным» литературным произведениям? По мнению архимандрита Константина, «Бес молодости нередко водил его пером, а то, что выходило из-под него, становилось предметом потаенного, а потому особенно ретивого и широкого распространения. Пушкин оказывался в роли революционной силы и развратителя воображения» (8, с. 4). Но сила Пушкина состоит в том, что он преодолевал эти грехи. «То, что написано пером, — продолжает архимандрит Константин, — подлинно никаким топором не вырубишь. Это скоро стало предметом скорбного раздумья для Пушкина, ложась камнем на его совести. К концу его короткой жизни нельзя было причинить ему большего огорчения, как напомнив ему об этих проказах юности» (там же, с. 4).
Вместе с тем многие авторы отмечали, что даже наиболее «кощунственные» строки поэта не носили воинствующего богоборческого характера. Так, Ходасевич считал, что они носят шуточный характер, что «их стрелы неядовиты и неглубоко ранят» (цит. по: 2, с. 71). Митрополит Анастасий обращает внимание на то, что они не выходили за границы обычного для той эпохи неглубокого вольнодумства, бывшего бытовым явлением в русском образованном обществе конца XVIII — начала XIX в. В этом отношении Пушкин платил дань своему времени. «Если его вольные стихотворения обращали на себя большее внимание, то именно потому, что они отвечали общему настроению умов, и вследствие его дара каждое его слово разносилось эхом по всей России. Сам же он не только не пытался передать их печати, но стремился изъять их из обращения в рукописных копиях» (там же).
Оценка этого периода иерархами верна, но если посмотреть на него из перспективы зрелых лет поэта, то он представится скорее периодом исканий, а не просто вольнодумства. А учитывая поверхностный характер «богоборчества» Пушкина, становится понятным столь быстрый и резкий перелом в его мировоззрении, свершившийся в Михайловской ссылке. Именно здесь, в тиши деревенского уединения, отмечает митрополит Анастасий, Пушкин мог глубоко заглянуть в самого себя, в душу простого народа, усвоить заветы и уроки родной истории и внимательнее заняться самообразованием. Здесь он впервые вошел в живое, непосредственное общение с церковью через братию Святогорского монастыря и окрестное духовенство. Над Пушкиным тяготело обвинение в безбожии, и духовное наблюдение за ним было поручено настоятелю Святогорского монастыря, который был хранителем заветов старого русского благочестия. «Наблюдая воочию эту тесную связь народа с монастырем и углубляясь в изучение „Истории“ Карамзина и летописей, где развертывались пред ним картины древней аскетической Святой Руси, Пушкин… не мог не оценить неизмеримого нравственного влияния, какое оказывала на наш народ и государство наша церковь» (2, с. 80).
Православная вера навсегда определила, по мнению Пушкина, духовный облик народа. Эти идеи нашли отражение в «Борисе Годунове», в «Исторических записках», в полемике с Чаадаевым, который считал, что «мы черпали христианство из нечистого (т. е. Византийского) источника», что «Византия была достойна презрения и презираема». «Но, друг мой, — возражал Пушкин, — разве сам Христос не был евреем, и Иерусалим не был притчей во языцех? Разве Евангелие оттого менее дивно? Мы переняли от греков Евангелие и предание, но не приняли от них дух ребяческой мелочности и прений» (цит. по: 2, с. 111).
На почве расширенного духовного опыта, отмечает митрополит Анастасий, и родился весь несравненный по красоте духовный колорит драмы «Борис Годунов», которую сам Пушкин считал наиболее зрелым плодом своего творчества. Особое место в поэме занимает образ Пимена. В этом образе поэт дал самый законченный, самый правдивый тип православного русского подвижника, какой только был когда-нибудь в русской художественной литературе. В нем запечатлена лучшая часть народной души, видевшей в монашестве высший идеал духовно-религиозной жизни. Его образ вошел в плоть и кровь ряда поколений.
Подчеркнем, что образ «пророка», представляющий собой почти единственное явление в мировой литературе как апофеоз призвания поэта на земле, возник у Пушкина именно в Святогорском монастыре. В этот период Пушкин внимательно изучал Четьи-Минеи. Их высокая житийная поэзия вдохновляла поэта. «Оттуда ему стали близки „отцы пустынники и девы непорочны“, в которых он заставлял нас чтить наших духовных водителей» (2, с. 83). Из всех христианских молитв ему более всех нравилась та, в которой христианином испрашивается полнота добродетелей:
Ни одна из них меня не умиляет.
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого Поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! Дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прогрешенья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Пушкин стремился к нравственному совершенству в продолжении всей своей жизни, горько раскаиваясь в том, что в совести других людей (особенно людей нашего времени) не оставило бы следов глубокого раскаяния:
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье…
Покаяние Пушкина в своих юношеских грехах не было просто всплеском чувства, но имело тесную связь с его общественными и даже государственными убеждениями. Пушкин был далек от общепризнанного теперь настроения, что нравственная жизнь каждого есть исключительно его частное дело, а общественная деятельность человека совершенно не связана с его личной жизнью. Свой идеал Пушкин высказал словами Бориса Годунова:
Храни, храни святую чистоту
Невинности и гордую стыдливость:
Кто чувствами в порочных наслажденьях
В младые дни привыкнул утопать,
Тот, возмужав, угрюм и кровожаден,
И ум его безвременно темнеет…
Пушкин старался побороть свои греховные страсти и надеялся, что он достигнет возрождения души своей в ее первоначальной чистоте и светлости:
Так исчезают заблужденья
С измученной души моей,
И возникают в ней виденья
Первоначальных, чистых дней.
Выступая в Казанском университете по случаю празднования 100-летия со дня рождения А. С. Пушкина, митрополит Антоний отметил, что несколько самых значительных стихотворений поэта остались без всякого толкования и даже без упоминания критикой. К ним относится стихотворение Пушкина, оставленное им без заглавия:
В начале жизни школу помню я
Там нас, детей беспечных, было много;
Неровная и резвая семья.
По оценке митрополита Антония (3), это стихотворение является исповедью поэта, которая по чистоте и глубине стоит в одном ряду с исповедью Блаженного Августина. Пушкин говорит в нем о двух греховных началах, царящих в общественной жизни, которые послужили причиной его первоначального отступления от детской чистоты и от детской веры: это демон гордыни и демон разврата.
«В России поэт — больше, чем поэт». Эта максима также идет от Пушкина, от его отношения к призванию поэта, от его понимания вдохновения как Божьего дара. «И все те священные слова, которые произносил сам Пушкин, говоря о поэзии вообще и о своей поэзии в частности, мы, — писал И. А. Ильин, — уже не переживаем как выражения условные, „аллегорические“, как поэтические олицетворения или преувеличения… Мы уже знаем и верим, что на этом алтаре действительно горел „священный огонь“, что этот „небом избранный певец“ действительно был рожден „для вдохновения, для звуков сладких и молитв“, что к этому пророку действительно „воззвал Божий глас“ и что до его „чуткого слуха“ действительно „касался Божественный глагол“… и мы научились верно и твердо воспринимать его вдохновенность как Боговдохновенность» (7, с. 215).
Митрополит Анастасий отмечает, что Пушкин вместе с художественной правдой ищет везде и всюду правду нравственную. «Смирение возвышает его и самое его творчество, к которому он питал… высокое, поистине религиозное благоговение. Он не только не превозносился своим гениальным дарованием, а скорее смирялся перед его величием. Вдохновение, посещавшее его в минуты поэтического озарения, приводило его в священный трепет и даже «ужас»(2, с. 68):
Твоим огнем душа палима
Отвергла мрак земных сует,
И внемлет арфе Серафима
В священном ужасе поэт.
Пушкин видел в своем даровании «признак Бога», озарявший, очищавший и возвышавший его душу. Только такое трепетное отношение к данному ему таланту могло внушить ему стихотворение «Пророк»:
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Митрополит Анастасий отмечает, что Пушкин заимствовал этот образ из книги пророка Исайи, приложив его к собственному поэтическому призванию. Поэт, как и пророк, посвящается на свое служение тем же небесным огнем. Столь же высоки и нравственные обязательства, возлагаемые на него его исключительным дарованием. Чем бережнее и совестливее Пушкин относился к своему дару, тем глубже он осознавал свое призвание как «божественное посланничество и своеобразное «пророчество» (2, с. 69).
Пророческое призвание Пушкина И. А. Ильин видит прежде всего в том, что он раскрыл сущность и призвание русского народа. При этом Ильин отмежевывается от точки зрения Ф. М. Достоевского, который усматривал эту сущность во «всечеловечности». Для Ильина эта сущность не определяется и не исчерпывается всемирной отзывчивостью. «И что за плачевная участь была бы у того народа, главное призвание которого состояло бы не в самостоятельном созерцании и самобытном творчестве, а в вечном перевоплощении в чужую национальность, в целении чужой тоски, в примирении чужих противоречий, в созидании чужого единения?! Какая судьба постигнет русский народ, если ему Европа и «арийское племя» в самом деле будут столь же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли?!» (7, с. 219).
Пушкин представил сущность народа, исходя из его жизни, его духа, раскрывающегося в истории. Любовь Пушкина к России была огромной, но он ничего не идеализировал и не преувеличивал, в том числе и русский строй и быт. «Но, имея русскую душу, он из самой глубины ее начал вслушиваться в душу русского народа и узнавать глубину ее в себе, а свою глубину в ней» (7, с. 226).
Особенность времени Пушкина, по Ильину, состояла в том, что «Россия еще не увидела своего национального лика» (7, с. 221). Русская интеллигенция еще «не родилась на свет», а уже «литературно западничает» и учится у французов революционным заговорам. Русское дворянство еще не успело приступить к своей самостоятельной культурно- государственной миссии, «оно еще не срослось в великое национальное единство с простонародным крестьянским океаном; оно еще не научилось чтить в простолюдине русский дух и русскую мудрость и воспитывать в нем русский национальный инстинкт» (там же). Русское либерально-революционное дворянство того времени воспринимало себя как «соль земли» и потому мечтало об ограничении прав монарха, «оно не понимало, что России необходимы мудрое, государственное строительство и подготовка к нему, а не сеяние революционного ветра, не разложение основ национального бытия; оно не разумело, что воспитание народа требует доверчивого изучения его духовных сил, а не сословных заговоров против государя» (7, с. 222). Призвание Пушкина состояло в том, чтобы «принять душу русского человека во всей ее глубине, во всем ее объеме и оформить, прекрасно оформить ее, а вместе с нею — и Россию» (там же).
Эту же идею самосознания России рассматривает архимандрит Константин, который считает, что реформы Петра были вызваны необходимостью России познать себя как историческое целое. Не случайно все реформы Петра шли под знаком военной нужды. Перед Россией стоял выбор: стать жертвой «агрессивного» Запада или сопротивляться ему его же оружием. Но это сопротивление могло быть достигнуто, с точки зрения архимандрита Константина, лишь ценой сдвига, качественно определившего новизну петровской России — по сравнению с Москвой. Дело в том, что Московская Русь была неким единством, в котором церковь господствовала нераздельно. Семья, общество, политика, искусство, мысль — все пребывало в лоне Церкви. «Петр, не в смысле фактического достижения и даже не в смысле сознательного и намеренного задания, а в смысле какой-то общей предпосылки — все отделил, эмансипировал от Церкви… Петр разомкнул жизнь и Церковь» (8, с. 5).
Какой ответ дала Россия на предложение Петра самоопределиться? Этот ответ выразил Пушкин, которого можно почитать «рупором национального самосознания, воплощением русской национальной Совести» (8, с. 5). Откликаясь на все, Пушкин формировал свое самосознание, при этом одновременно воплощая самосознание России, России исторической, а не только своего времени: «Россия оживала в Пушкине и являла себя миру такой, какой она вошла в историю мира» (там же).
Все лучшее, что присуще России, было создано до Петра. Русская душа в ее особом складе, давшем право России получить наименование «Святая Русь», сложилась до Петра. Архимандрит Константин видит главное свойство русской души в ее устремленности к святости. Устремленность русского человека к запредельному Царствию Божьему осуществилась в церковном искусстве (церковном пении, иконописи и т. д.). Она наложила печать на семейную и общественно-государственную жизнь, на все социально-политические институты, придав им совершенно особую значимость.
Но допетровская Русь не была способна посмотреть на себя со стороны. Задача самопознания перед ней не стояла. Монгольское иго, по образному выражению Архимандрита Константина, являло собой «футляр», изолировавший ее духовную самобытность от посторонних «культурных» воздействий. Петр снял этот «футляр». Стала ли от этого прозрачнее для постороннего взгляда духовная красота русского быта? Стала ли она понятнее самому русскому человеку?
Западу было понятно в России только то, что он сам в нее завез. Россия ответила на реформы Петра, по образному выражению Герцена, «явлением Пушкина». С петровской эпохи встала проблема «Восток — Запад». Поэтому важно, как понимал эпоху Петра Пушкин. Архимандрит Константин считает, что Пушкин был «утонченнейшим западником», проникшим в сокровенные глубины западной культуры: «Ни разу не перешагнув русской границы, Пушкин был европейцем большим, чем каждый отдельно взятый европеец» (8, с. 7). В то же время он сумел сохранить русскую душу, созданную Киевом и Москвой. Предубеждения против Запада у Пушкина не было: «Потому и не было, что он ощущал силу свою — почвенно русского человека, способного противостоять соблазнам Запада, крепко стоящего на духовной основе своего исторического бытия» (там же).
Особенность XX в. состоит в том, что «культура Запада залезла в душу» (8, с. 7). Где искать противовес соблазнам Запада? Где обрести силу сопротивления его натиску? Надо ли пусть с опоздаением, повернуться спиной к Западу? Надо ли повернуться спиной к Петру, проклиная его дело и его личность? Ответ на эти вопросы, считает архимандрит Константин, дал А. С. Пушкин: «Пушкин явил собою меру следования за Петром по пути следования за Западом… Можно брать и должно брать с Запада все, что на потребу, но не угашая своего духа, не посрамляя своих святынь» (там же).
Закончим обзор словами В. Зеньковского: «Всеобщая, неподдельная любовь к Пушкину сама по себе есть какой-то удивительный факт в истории русского духа, есть творческая сила нашей культуры» (6, с. 4).
Литература:
Последние дни Пушкина
В доме «на Мойке 12», где располагалась последняя квартира Пушкина чувствуется присутствие тени поэта, но нет гнетущего тяжелого впечатления. Но сразу приходят воспоминания о последних днях жизни Пушкина после роковой дуэли с Жоржем Дантесом.
27 января 1837 года Константин Данзас направлялся с привычным визитом к своему другу Россету. Его нагнал Пушкин в санях и спешно сообщил «Данзас, я ехал к тебе, садись со мной в сани и поедем во французское посольство, где ты будешь свидетелем одного разговора».
Дом на «Мойке 12» в январе. Случайно, накануне очередной годовщины смерти поэта я оказалась там и заглянула в дом-музей Пушкина
«Во время пути Пушкин говорил с Данзасом, как будто ничего не бывало, совершенно о посторонних вещах» — записал потом рассказ Данзаса хронист А. Аммосов.
Дуэльные пистолеты пушкинской эпохи (в экспозиции Музея-квартиры Пушкина на Мойке). Оригиналы хранятся во Франции.
В посольстве Пушкина и Данзаса ждал секундант Дантеса. У поэта и д’Аршиака — секунданта Дантеса уже была переписка о дуэли.
«Теперь единственное, что я хочу вам сказать, — это то, что если дело не окончится сегодня же, то при первой встрече с Гекереном, отцом или сыном, я плюну им в лицо.
Вот мой секундант… — Вы согласны?» — сказал Пушкин д’Аршиаку.
Поэт оставил секундантов обсудить условия дуэли, которые согласно правилам были оформлены письменно:
«Драться Пушкин с Дантесом должен был в тот же день 27 января в 5-м часу пополудни.
Место поединка было назначено секундантами за Черной речкой возле Комендантской дачи. Оружием выбраны пистолеты.
Стреляться соперники должны были на расстоянии двадцати шагов, с том чтобы каждый мог сделать пять шагов и подойти к барьеру;
никому не было дано преимущества первого выстрела;
каждый должен был сделать один выстрел, когда будет ему угодно, но в случае промаха с обеих сторон дело должно было начаться снова на тех же условиях.
Личных объяснений между противниками никаких допущено не было; в случае же надобности за них должны были объясняться секунданты».
Получив документ, Данзас отправился к другу. Что интересно, судя по воспоминаниям современников, оскорбление было нанесено бароном Геккереном – приемным отцом Жоржа Дантеса. Данзас отмечал, что Пушкин по правилам должен бы драться с папашей, а не сыном.
По словам Данзаса «барон был человек замечательно безнравственный».
Как записал хронист Аммосов рассказ Данзаса:
«С этой роковой бумагой Данзас возвратился к Пушкину. Он застал его дома, одного. Не прочитав даже условий, Пушкин согласился на все. В разговоре о предстоящей дуэли Данзас заметил ему, что, по его мнению, он бы должен был стреляться с бароном Гекереном, отцом, а не с сыном, так как оскорбительное письмо он написал Гекерену, а не Дантесу. На это Пушкин ему отвечал, что Гекерен, по официальному своему положению, драться не может».
После разговора с другом секундант отправился сделать нужные приготовления и приобрел дуэльные пистолеты в магазине Куракина. Около четырех часов вечера Данзас и Пушкин встретились в кондитерской Вольфа. Выпив стакан воды, Пушкин отправился к месту дуэли.
«Бог весть что думал Пушкин. По наружности он был покоен…» — вспоминал Данзас.
По дороге сани Пушкина встретили экипаж Натали. Данзас надеялся, что она увидит мужа и попытается остановить его, но подвела близорукость Натали.
«На Дворцовой набережной они встретили в экипаже г-жу Пушкину. Данзас узнал ее, надежда в нем блеснула, встреча эта могла поправить все. Но жена Пушкина была близорука; а Пушкин смотрел в другую сторону».
По дороге через мост, Пушкин весело спросил друга: «Не в крепость ли ты везешь меня?» — «Нет, — отвечал Данзас, — через крепость на Черную речку самая близкая дорога».
Гламурный Жорж Дантес. За убийство Пушкина он был разжалован в рядовые, лишился всего имущества, заработанного в России на службе, и был выслан во Францию, где сделал удачную политическую карьеру.
Ход поединка, записанный со слов Данзаса:
«Несмотря на ясную погоду, дул довольно сильный ветер. Морозу было градусов пятнадцать.
Закутанный в медвежью шубу, Пушкин молчал, по-видимому, был столько же покоен, как и во все время пути, но в нем выражалось сильное нетерпение приступить скорее к делу. Когда Данзас спросил его, находит ли он удобным выбранное им и д’Аршиаком место, Пушкин отвечал:
— Ça m’est fort égal, seulement tâchez de faire tout cela plus vite
(Мне это совершенно безразлично, только постарайтесь сделать все возможно скорее).
Отмерив шаги, Данзас и д’Аршиак отметили барьер своими шинелями и начали заряжать пистолеты. Во время этих приготовлений нетерпение Пушкина обнаружилось словами к своему секунданту:
— Et bien! est-ce fini?..
(Все ли наконец кончено?)
Все было кончено. Противников поставили, подали им пистолеты, и по сигналу, который сделал Данзас, махнув шляпой, они начали сходиться.
Пушкин первый подошел к барьеру и, остановись, начал наводить пистолет. Но в это время Дантес, не дойдя до барьера одного шага, выстрелил, и Пушкин, падая, сказал:
— Je crois que j’ai la cuisse fracassée
Мне кажется, что у меня раздроблена ляжка.
Секунданты бросились к нему, и, когда Дантес намеревался сделать то же, Пушкин удержал его словами:
— Attendez! je me sens assez de force pour tirer mon coup.
(Подождите, у меня еще достаточно сил, чтобы сделать свой выстрел).
Дантес остановился у барьера и ждал, прикрыв грудь правою рукою.
При падении Пушкина пистолет его попал в снег, и потому Данзас подал ему другой.
Приподнявшись несколько и опершись на левую руку, Пушкин выстрелил.
Дантес упал.
На вопрос Пушкина у Дантеса, куда он ранен, Дантес отвечал:
— Je crois que j’ai la balle dans la poitrine.
(Я думаю, что я ранен в грудь).
— Браво! — вскрикнул Пушкин и бросил пистолет в сторону.
Но Дантес ошибся: он стоял боком, и пуля, только контузив ему грудь, попала в руку.
Пушкин был ранен в правую сторону живота; пуля, раздробив кость верхней части ноги у соединения с тазом, глубоко вошла в живот и там остановилась…»
По дороге домой Пушкин опасался обеспокоить Натали произошедшим.
«Во время дороги Пушкин в особенности беспокоился о том, чтобы по приезде домой не испугать жены, и давал наставления Данзасу, как поступить, чтобы этого не случилось».
Раненый Пушкин упал на шинель Данзаса, который потом хранил у себя эту окровавленную ткань.
Пушкина в дом внес слуга, который не смог сдержать слез.
«Жалко тебе нести меня?» — спросил Пушкин.
Данзас выполнил наставления друга:
«Данзас сказал ей сколько мог покойнее, что муж ее стрелялся с Дантесом, что хотя ранен, но очень легко.
Она бросилась в переднюю, куда в это время люди вносили Пушкина на руках.
Увидя жену, Пушкин начал ее успокаивать, говоря, что рана его вовсе не опасна, и попросил уйти, прибавив, что, как только его уложат в постель, он сейчас же позовет ее.
Она, видимо, была поражена и удалилась как-то бессознательно».
Дом Пушкина на Мойке, где прошли последние дни его жизни
Доктор, обследовавший рану, по просьбе Пушкина сказал ему печальную правду: рана смертельна, и он скоро умрет. Поблагодарив врача за честность, поэт попросил пока ничего не говорить жене.
Узнав о смертельном ранении Пушкина, государь-император позабыл былые разногласия с эмоциональным поэтом, Николай I взялся оплатить долги семьи умирающего и взять на содержание семью Пушкиных.
«Любезный друг Александр Сергеевич, если не суждено нам видеться на этом свете, прими мой последний совет: старайся умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свое попечение» — лично написал царь Пушкину.
Гостиная дома Пушкина, в которой собирались его близкие друзья, ожидая прощальной встречи с ним. Рядом ширма, которая закрывала проход через гостиную до комнаты Натали, чтобы присутствующие не беспокоили ее, когда она проходила мимо
Пушкин, умирая, опасался за чувства Натали и просил ее долго не находится с ним в комнате. Остаток дня прошел спокойно, поэт составил список долгов, принимал друзей, пришедших его навестить.
Он подарил другу Данзасу свой перстень-талисман с бирюзой и попросил не мстить за свою смерть.
Кабинет, в котором находился раненый Пушкин. Он умер на этом диване
Ночью боли усилились настолько, что поэт хотел застрелиться.
«Вечером ему сделалось хуже. В продолжение ночи страдания Пушкина до того усилились, что он решился застрелиться. Позвав человека, он велел подать ему один из ящиков письменного стола; человек исполнил его волю, но, вспомнив, что в этом ящике были пистолеты, предупредил Данзаса.
Данзас подошел к Пушкину и взял у него пистолеты, которые тот уже спрятал под одеяло; отдавая их Данзасу, Пушкин признался, что хотел застрелиться, потому что страдания его были невыносимы
Поутру на другой день, 28 января, боли несколько уменьшились, Пушкин пожелал видеть жену, детей и свояченицу свою Александру Николаевну Гончарову, чтобы с ними проститься».
Новость о том, что Пушкин при смерти, быстро разнеслась по Петербургу. Возле дома поэта столпились горожане всех сословий, которые с волнение следили за новостями о здоровье поэта.
Остальных посетителей пускали через черный ход. Кто-то на двери написал углем «Пушкинъ»
Друзья Пушкина на двери вывешивали листки о состоянии здоровья поэта
«Что Пушкин? легче ли ему? поправится ли он? есть ли надежда?» — сыпались со всех сторон.
Государь, наследник, великая княгиня Елена Павловна постоянно посылали узнавать о здоровье Пушкина; от государя приезжал Арендт несколько раз в день.
У подъезда была давка.
В передней какой-то старичок сказал с удивлением:
«Господи боже мой! я помню, как умирал фельдмаршал, а этого не было!»
Пушкин впускал к себе только самых коротких своих знакомых, хотя всеми интересовался: беспрестанно спрашивал, кто был у него в доме, и говорил: «Мне было бы приятно видеть их всех, но у меня нет силы говорить с ними». По этой причине, вероятно, он не простился и с некоторыми из своих лицейских товарищей.
Узнав от Данзаса о приезде Катерины Андреевны Карамзиной, жены знаменитого нашего историка, Пушкин пожелал с нею проститься и, посылая за ней Данзаса, сказал: «Я хочу, чтоб она меня благословила».
Данзас ввел ее в кабинет и оставил одну с Пушкиным. Через несколько времени она вышла оттуда в слезах».
Днем Пушкину стало лучше, он беседовал с друзьями и даже шутил. Собравшиеся начинали верить, что поэт пойдет на поправку.
«Окружающие, видя веселое расположение Пушкина, начали надеяться или, по крайней мере, желали, чтобы болезнь приняла более благоприятный оборот. Эти надежды казались тем основательнее, что сами доктора перестали отвергать ее; по крайней мере, они говорили друзьям Пушкина, что предположения медиков иногда бывают ошибочными, что, несмотря на их решение, Пушкин, может быть, и поправится. Они нашли полезным поставить ему пиявки. Пушкин сам помогал их ставить; смотрел, как они принимались, и приговаривал: «Вот это хорошо, это прекрасно».
Диван и столик-канторка, за которым любил работать Пушкин. Слева часы, остановленные Жуковским в момент смерти Пушкина, и портрет Жуковского.
Даль, друг и врач Пушкина вспоминал:
«Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал: «Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?» — «Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!» Он пожал мне руку и сказал: «Ну, спасибо». Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо: «А скоро ли конец», — и прибавлял еще: «Пожалуйста, поскорее!» Я налил и поднес ему рюмку касторового масла. «Что это?» — «Выпей, это хорошо будет, хотя, может быть, на вкус и дурно». — «Ну, давай», — выпил и сказал: «А, это касторовое масло?» — «Оно; да разве ты его знаешь?» — «Знаю, да зачем же оно плавает по воде? сверху масло, внизу вода!» — «Все равно, там (в желудке) перемешается». — «Ну, хорошо, и то правда».
Вид из окна дома в январе
День прошел спокойно «он часто призывал к себе жену; но разговаривать много не мог, ему это было трудно. Он говорил, что чувствует, как слабеет».
Когда наступила ночь, приступы боли усилились:
«Ночью Пушкину стало хуже, им овладела болезненная тоска. По временам он засыпал; но ненадолго, беспрестанно просыпаясь, все просил пить, но пил только по нескольку глотков. Данзас и Даль от него не отходили. Обращаясь к Далю, Пушкин жаловался на тоску и слабость, говорил: «Скоро ли это кончится?»
Чтобы не беспокоить жену и детей, Пушкин сдерживал свои стоны от боли. Даль пытался уговорить его не стыдится боли.
«Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно, и на слова мои: «Терпеть надо, любезный друг, делать нечего; но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче», — отвечал отрывисто: «Нет, не надо, жена услышит, и смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил!» Он продолжал по-прежнему дышать часто и отрывисто, его тихий стон замолкал на время вовсе».
Сергей Безруков в роли Пушкина
29 января поэт почувствовал, что этот день станет для него последним. Доктора переговаривались, что жить поэту оставалось около двух часов.
«Поутру 29 января он несколько раз призывал жену, Потом пожелал видеть Жуковского и говорил с ним довольно долго наедине. Выйдя от него, Жуковский сказал Данзасу: «Подите, пожалуйста, к Пушкину, он об вас спрашивал». Но когда Данзас вошел, Пушкин ничего не сказал ему особенного, спросил только, по обыкновению, много ли у него было посетителей и кто именно».
А.И. Тургенев писал в письме А.И. Нефедьевой в Москву о последних днях жизни поэта.
«Вчера в течение вечера как казалось, что Пушкину хотя едва, едва легче; какая-то слабая надежда рождалась в сердце более нежели в уме. Арндт не надеялся и говорил, что спасенье было бы чудом; он мало страдал, ибо ему помогали маслом; сегодня в 4 часа утра послали за Арндтом спросить поставить ли пиявки еще раз; касторовое масло не действует и на низ не было. Сегодня впустили в комнату жену, но он не знает, что она близь его кушетки, и недавно спросил, при ней, у Данзаса: думает ли он, что он сегодня умрет, прибавив: «Я думаю, по крайней мере желаю. Сегодня мне спокойнее и я рад, что меня оставляют в покое; вчера мне не давали покоя». Жуков., к. Вя-зем., гр Мих. Велгурский провели здесь всю ночь и теперь здесь: (я пишу в комнатах Пушкина). Мы сбираемся обедать у гр. Велгур-го с новорожденным — Ангелом, может быть в день кончины другого великого Поэта.
1 час. Пушкин слабее и слабее. Касторовое масло не действует. Надежды нет. За час начался холод в членах. Смерть быстро приближается; но умирающий сильно не страждет; он покойнее. Жена подле него, он беспрестанно берет его (sic) за руку. Апександрина — плачет, но еще на ногах. Жена — сила любви дает ей веру — когда уже нет надежды! — Она повторяет ему: Tu vivras!! (ты выживешь)
…Весь город, дамы, дипломаты, авторы, знакомые и незнакомые наполняют комнаты, справляются об умирающем. Сени наполнены несмеющими взойти далее…
…Во многих ожесточение, злоба против Гекерна: но несчастный спасшийся — не несчастнее ли его!..»
Взволнованные горожане не расходились, ожидая новостей о здоровье поэта. Но были и глупые любопытные зеваки, которые атаковали друзей Пушкина глупыми вопросами.
«Подъезд с утра был атакован публикой до такой степени, что Данзас должен был обратиться в Преображенский полк с просьбою поставить у крыльца часовых, чтобы восстановить какой-нибудь порядок: густая масса собравшихся загораживала на большое расстояние все пространство перед квартирой Пушкина, к крыльцу почти не было возможности протискаться.
Между принимавшими участие были, разумеется, и такие, которые толпились только из любопытства. От этих господ, говорит Данзас, было очень трудно отделываться, они сами не знали, что им было нужно, и засыпали самыми нелепыми вопросами. Данзас был ранен в Турецкую кампанию и носил руку на перевязке. Не ранен ли он тоже на дуэли Пушкина, спросил Данзас а один из этих любопытных господ».
Пушкин и Натали
Перед смертью поэт попросил ягод.
«Пушкин пожелал, чтоб жена покормила его из своих рук, ел морошку с большим наслаждением и после каждой ложки, подаваемой женою, говорил: «Ах, как это хорошо».
«Пульс стал упадать и вскоре исчез вовсе, и руки начали стыть. Ударило два часа пополудни, 29 января, — и в Пушкине оставалось жизни только на три четверти часа. Бодрый дух все еще сохранял могущество свое; изредка только полудремота, забвенье на несколько секунд туманили мысли и душу. Тогда умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал и говорил: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем». Опамятовавшись, сказал он мне: «Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко — и голова закружилась».
Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: «Кто это, ты?» — «Я, друг мой». — «Что это, — продолжал он, — я не мог тебя узнать». Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, протянув ее, сказал: «Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!» Я подошел к В. А. Жуковскому и гр. Виельгорскому и сказал: отходит! Пушкин открыл глаза и попросил моченой морошки; когда ее принесли, то он сказал внятно: «Позовите жену, пусть она меня покормит».
Наталия Николаевна опустилась на колени у изголовья умирающего, поднесла ему ложечку, другую — и приникла лицом к челу мужа. Пушкин погладил ее по голове и сказал: «Ну, ничего, слава богу, все хорошо» — вспоминал друг поэта Даль, который как медик понимал, что выздоровление не возможно.
Когда этот болезненный припадок аппетита был удовлетворен, жена Пушкина вышла из кабинета. В отсутствие ее началась агония, она была почти мгновенна: потухающим взором обвел умирающий поэт шкапы своей библиотеки, чуть внятно прошептал: «Прощайте, прощайте», — и тихо уснул навсегда».
Часы, которые друг Пушкина — Жуковский, остановил на времени смерти поэта — 2 часа 45 минут
Последние слова Пушкина слышали Даль и Тургенев.
«Сию минуту я входил к нему, видел его, слышал, как он кряхтит; ему надевали рукава на руки; он спросил: «Ну — что кончено?» Даль отвечал: «Кончено», но после подумав, что он о себе говорит. Даль спросил его: «Что кончено?» Пушкин: отвечал: «Жизнь». Ему сказали, что его перекладывали и что кончали надевание рукава» — писал Тургенев.
«Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал: «Кончена жизнь!» Я не дослышал и спросил тихо: «Что кончено?» — «Жизнь кончена», — отвечал он внятно и положительно. «Тяжело дышать, давит», — были последние слова его. Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни и колени также; отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; еще один слабый, едва заметный вздох — и пропасть необъятная, неизмеримая разделила живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его» — вспоминал Даль.
Жилет и перчатки Пушкина, которые были на нем во время дуэли
По воспоминаниям одного из друзей:
«Рано утром 29 числа я к нему возвратился. Пушкин истаевал. Руки были холодны, пульс едва заметен. Он беспрестанно требовал холодной воды и брал ее в малых количествах, иногда держал во рту небольшие куски льду и от времени до времени сам тер себе виски и лоб льдом. Доктор Арендт подтвердил мои и доктора Даля опасения. Около 12 часов больной спросил зеркало, посмотрел в пего и махнул рукою. Он неоднократно приглашал к себе жену. Вообще все входили к нему только по его желанию. Нередко на вопрос: не угодно ли вам видеть жену или кого-либо из друзей, — он отвечал:
— Я позову.
Незадолго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой ягодой. Он с большим нетерпением ее ожидал и несколько раз повторял:
— Морошки, морошки.
Наконец привезли морошку.
— Позовите жену, — сказал Пушкин, — пусть она меня кормит.
Он съел 2 — 3 ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал — довольно, и отослал жену. Лицо его выражало спокойствие. Это обмануло несчастную его жену; выходя, она сказала мне: «Вот увидите, что он будет жив, он не умрет».
Но судьба определила иначе. Минут за пять до смерти Пушкин просил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку.
— Хорошо, — сказал он и потом несколько погодя промолвил: — Жизнь кончена.
— Да, конечно, — сказал доктор Даль, — мы тебя поворотили.
— Кончена жизнь, — возразил тихо Пушкин.
Не прошло нескольких мгновений, как Пушкин сказал:
— Теснит дыхание.
То были последние его слова. Оставаясь в том же положении на правом боку, он тихо стал кончаться, и — вдруг его не стало.
Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела».
Натали до последнего верила в выздоровление мужа. «Вот увидите, что он будет жив, он не умрет» — говорила она.
«За минуту прошлась к нему жена; ее не впустили. — Теперь она видела его умершего. Приехал Арндт; за ней ухаживают. Она рыдает, рвется, но и плачет.
…Жена все не верит, что он умер; все не верит. — Между тем тишина уже нарушена. Мы говорим вслух — и этот шум ужасен для слуха; ибо он говорит о смерти того, для коего мы молчали.
Он умирал тихо, тихо…» — писал Тургенев.
Посмертная маска и прядь волос Пушкина
«Госпожа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти…
Наталья Николаевна Пушкина была красавица. Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые темно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала: «Пушкин, Пушкин, ты жив?!»
Картина была разрывающая душу…»
Прекрасная Натали так ослабла за эти дни, что с трудом передвигалась по дому и не смогла проводить тело мужа до могилы. «От глубоких огорчений, от потери мужа жена Пушкина была больна…»
Говорили, что поэт завещал жене после траура выйти замуж, но не за подлеца.
Два дня 30-31 января желающие прощались с Пушкиным, его дом был открыт для всех.
Комната, где стоял гроб с телом Пушкина
Друзья Пушкина винили себя, что не смогли уберечь поэта.
Вяземский говорил Жуковскому:
— Александр предчувствовал свою кончину. Я помню его негодование и даже ярость когда речь при нём заходила о его врагах. Он был оскорблён и хотел отмстить или умереть!
— Да! Невосполнимая утрата для России, для народа. Солнце нашей поэзии закатилось! Мы не смогли уберечь нашего национального гения от обидной смерти!..
– К сожалению почти всегда так бывает. Мы не ценим живых гениев и только потеряв, начинаем стенать и плакать…
Новость о смерти поэта в газете
Поэт давно завещал похоронить его на кладбище Святогорского монастыря в Псковской губернии. Пушкин не любил аристократических пафосных кладбищ Петербурга, которые постоянно затапливало болотами.
Когда за городом, задумчив, я брожу
И на публичное кладбище захожу,
Решетки, столбики, нарядные гробницы,
Под коими гниют все мертвецы столицы,
В болоте кое-как стесненные рядком,
Как гости жадные за нищенским столом,
Купцов, чиновников усопших мавзолеи.
Дешевого резца нелепые затеи,
Над ними надписи и в прозе и в стихах
О добродетелях, о службе и чинах;
По старом рогаче вдовицы плач амурный;
Ворами со столбов отвинченные урны,
Могилы склизкие, которы также тут
Зеваючи жильцов к себе на утро ждут,—
Такие смутные мне мысли всё наводит,
Что злое на меня уныние находит.
Хоть плюнуть да бежать…
Но как же любо мне
Осеннею порой, в вечерней тишине,
В деревне посещать кладбище родовое,
Где дремлют мертвые в торжественном покое,
Там неукрашенным могилам есть простор;
К ним ночью темною не лезет бледный вор;
Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,
Проходит селянин с молитвой и со вздохом;
На место праздных урн и мелких пирамид,
Безносых гениев, растрепанных харит
Стоит широко дуб над важными гробами,
Колеблясь и шумя…
Причины дуэли и роковой финал — остались навсегда загадкой, о разных версиях я расскажу позже.
Мои пушкинские заметки по тэгу Пушкин
Оглавление блога
Мой паблик вконтакте
Мой facebook, Мой instagram
Моя группа в Одноклассниках
И еще — Мои мистико-приключенческие детективы