Известный российский журналист Дмитрий Шеваров пишет не только для взрослых. Его сказка из сборника рассказов «Огонёк в золотой шапочке» – в лучших традициях детской литературы. В ней всё дышит живым и теплым христианством, которое раскрывается ребенку в любви к Богу и ко всему, что Он сотворил.
Содержание
Немного об авторе
Дмитрий Шеваров – обозреватель «Российской газеты», с 2010 года ведет рубрику «Календарь поэзии» в еженедельнике «РГ-Неделя».
Дмитрий Геннадьевич окончил Уральский государственный университет им. Горького, факультет журналистики. Работал в прессе, затем в издательском доме «Первое сентября», публиковал рассказы и очерки в журналах «Новый мир», «Урал», «Смена», «Дружба народов», «Знамя» и других периодических изданиях.
В разные годы Шеваров стал лауреатом премий – премии Союза журналистов «Золотое перо России», премии Москвы в области журналистики, Горьковской литературной премии, Премии Правительства Российской Федерации 2016 года в области СМИ, Национальной премии «Лучшие книги и издательства года – 2017», Всероссийской литературной премии имени Павла Бажова в номинации «Публицистика»(2019).
Дмитрий Геннадьевич – стипендиат премии имени Аполлона Григорьева, Академии российской словесности, Всероссийской историко-литературной премии «Александр Невский», он – финалист литературной премии «Ясная Поляна».
Прозаические произведения автора – это книги «Жители травы», «За живой водой», «Освещённые солнцем», антологии «Хорошо дома», «Год с русскими поэтами», «Тихая пристань. Дневник русской поэзии», «Золотая ночь», «Вологодская тетрадь».
Его увлекательная книга о современниках Пушкина «Двенадцать поэтов 1812 года» вышла в знаменитой серии ЖЗЛ (школьники, возьмите на заметку).
Особенно любимыми у читателей разных поколений стали «Добрые лица» Дмитрия Шеварова – отвечающая своему названию, по-настоящему добрая книга, где собраны журналистские работы, интервью, эссе, воспоминания, рассказы и очерки о Рубцове, Берестове, Паустовском, Астафьеве, Казакове, Носове, Дмитрии Лихачеве, Визборе, Новелле Матвеевой и о многих других известных деятелях нашей культуры.
«Добрые лица» хотелось бы настоятельно рекомендовать нашим взрослым детям – старшеклассникам и молодым людям, которым, увы, так мало говорит имя Окуджавы. Которые не знают, кто такой советский художник-иллюстратор Леонид Владимирский, как рисовала Надя Рушева и что живописала на своих полотнах Зинаида Серебрякова, не видели, как выглядит дом Чуковского и не представляют, какими были вечера в его семье. Но все это могло бы быть им полезно и интересно.
Повествование емкое, «вкусное» и увлекательное, молодых людей не оставит равнодушными живой язык этой прозы и эссеистики. И, пожалуй, самое главное в ней – это прививка доброты и христианского отношения к человеку – искреннего, любовного, бережного – независимо от его статуса, материального положения и карьерных успехов.
Дмитрий Шеваров пишет не только для взрослых и молодежи, но и для совсем юного читателя.
В 2013 году вышел сборник его рассказов для детей «Огонёк в золотой шапочке». Книжка имеет церковный гриф – она допущена к изданию Издательским Советом Белорусского Экзархата Русской Православной Церкви.
Автор рекомендует ее для чтения взрослыми детям.
На обороте обложки – цитата Дмитрия Шеварова, точно передающая настроение и дух этой книжки: «В детской комнате – всегда рай. И все бури века должны затихать у порога этого хрупкого рая. Для того мы, папы и мамы, и поставлены у колыбели. Чтобы беречь огонек лампадки, чтобы хранить тишь и гладь да Божью благодать».
Кстати, эти слова всем нам можно взять за воспитательный принцип и попробовать ему следовать. А вдруг получится?
Из книги «Огонек в золотой шапочке»
Сказка-притча
В тот вечер папа задержался на работе. А маме надо было срочно готовиться к урокам, и она сказала: «Митюша, тебе сегодня придётся самому засыпать. Ты уже большой…»
Митя был скорее маленький, чем большой – всего-то четыре года и два месяца. Но он был мальчишкой, и поэтому не стал канючить, плакать или кричать. Он только попросил маму перед сном: «Не гаси лампадку!»
– Не буду, – пообещала мама. Она быстренько укрыла Митю одеялом, перекрестила, поцеловала и ушла на кухню, где её ждала огромная стопка тетрадей.
В тёмной комнате они остались одни – Митя и лампадка. Митя смотрел на огонек лампадки, а огонёк смотрел на Митю.
А ещё с иконок глядели на Митю святые. Старенький Николай Чудотворец будто дремал, сидя на полочке, как на печке. Целитель Пантелеимон смотрел приветливо, как старший брат. Кирилл и Мефодий шептались о чём-то, шелестели азбукой.
Пересвет и Ослябя – высокие и могучие воины-монахи – замерли, как часовые на посту. В дозор вышел Георгий Победоносец на белом коне и с длиннющим копьём наперевес. Царевич Димитрий, путаясь в расшитом кафтане, бежал куда-то, но тут обернулся, будто Митя окликнул его.
Митя вздохнул: вот, мол, приходится без сказок и песенок засыпать. Трудная пошла жизнь.
Лампадка вдруг тоже вздохнула. Огонёк, нежно-голубенький понизу и в золотой шапочке сверху, пустил вокруг себя мельчайшие искорки. Свет дрогнул, заморгал, но тут же вновь стал ровным и ласковым.
Лампадка будто спрашивала: ну что тебе рассказать? Давай вспомним про лето. Помнишь, как ты шёл вечером с моря и встретил светлячка?
– Помню, – прошептал Митя, – было так темно! Я шёл и всё время запинался, и тогда папа посадил меня к себе на шею. Я смотрел с папы, где наш дом, но мы всё равно заблудились. Папа стал спрашивать прохожих про нашу улицу, но все пожимали плечами: мол, не знаем, где такая улица…
– И тут вылетел светлячок, – напомнила лампадка.
–Да! – радостно отозвался Митя. – И этот светлячок был очень похож на тебя, лампадка. Мы решили, что пойдём за ним.
Когда светлячок уставал лететь, он садился на дорогу. Я его охранял, а папа говорил прохожим: «Осторожно, не раздавите, тут светлячок!»
Скоро мы пришли к нашему домику и увидели в окне маму. Она уже волновалась и собиралась идти нас искать. «Это нас светлячок к дому вывел!» – сказал я, а мама улыбнулась и поставила на стол что-то очень вкусное, с дымком…
Тут махонький огонёк лампадки слабо пыхнул, будто сказал: «Помню, помню…»
Когда мама зашла в комнату, чтобы погасить лампадку, Митюшка уже спал. Ему снилось лето и что-то вкусное с дымком.
Сказку-притчу вместе с вами читала Валентина Киденко
Фото из открытых источников
Нигде снег не скрипит так звонко, как в Вологде.
От вокзала до дома на улице Октябрьской, где жил Василий Иванович Белов, полчаса ходьбы. Дом этот давно знаком мне. Раньше, проходя мимо него, думал: «Какие же окна – беловские?» Но в пятиэтажке все окна на одно лицо – разве угадаешь. Теперь знаю, что окна Беловых – на втором этаже. С улицы в окна смотрят березы, со двора – старая рябина.
– Он так любил эту рябину. Иногда на нее налетали стаей дрозды и объедали ягоды. А он сердился на них: «Что они не понимают, какая это красота…» Как ребенок переживал…
Мы стоим с женой писателя Ольгой Сергеевной Беловой у окна в кабинете Василия Ивановича. Пустынный двор занесен снегом. Вдали золотится луковка колокольни.
На рабочем столе – том писем Чехова, дореволюционное издание Гоголя, книга о Паскале, атлас СССР. Над столом – скорбная Тихвинская. Лампада не мигая, младенчески смотрит в сумерки.
Когда-то мать писателя Анфиса Ивановна, глядя в это зимнее окно, напевала, тоскуя о лете, о деревне своей Тимонихе:
Все прошло и все пропало,
Снегу белого напало…
А Тимониха – вот она, на стене, на картине. Серые пятнышки редких изб под низким небом, заснеженное поле, гребень синего леса вдали, Никольский храм. Белов поднимал его из руин в конце 1980-х годов. Сам плотничал, стелил полы, делал проводку, собирал иконостас. Сам вырезал и установил над куполом дубовый крест.
Пока он два лета лазал по жиденьким лесам, мимо ходили в лавку последние жители Тимонихи. «Не свались, батюшко, Василий Иванович, – кричали снизу старухи, – больно высоко!»
Белов надеялся, что восстановление храма вдохнет жизнь в деревню. Но ушли последние старики, молодые приезжают лишь как дачники (от Вологды три, а то и четыре часа езды на машине), и вот уже не первый год Тимониха, как и все окрестные деревни, остается безлюдной с осени до весны.
И все-таки вера в то, что люди вернутся в Тимониху, не оставляла Василия Ивановича, потому и завещал похоронить себя на родине, близ могилы матери.
В этом завещании был его последний вызов разрухе и самой смерти.
Казалось бы, северной деревне и вымирать-то дальше некуда. Но вот факт статистики: сельское население Вологодской области с 2004 по 2014 год уменьшилось на 55 тысяч человек. Если учесть, что сегодня в редкой деревне живут более пятидесяти постоянных жителей, то получается, что за десять лет ушли в небытие 1100 вологодских деревень.
* * *
Белов пробовал себя в живописи, брал уроки у своего друга-художника, сохранился этюдник. Вот пейзаж на стене в коридоре.
– Он был недоволен этим этюдом, говорил, что облака не получились, – вспоминает Ольга Сергеевна.
А облака плывут себе и плывут.
Музея в вологодской квартире официально пока нет, но решение о его создании принято. Из письма заместителя министра культуры Е.Б. Миловзоровой от 18 декабря 2014 года: «Создание музея писателя В.И. Белова планируется осуществить в 2015 году в качестве филиала ФГБУК «Кирилло-Белозерский историко-архитектурный и художественный музей-заповедник»… Минкультуры считает, что создание нового литературного музея, посвященного личности большого российского писателя, станет знаковым событием…»
Главным местом на земле был для Белова отчий дом в Тимонихе, но и эта квартира в центре Вологды, где он прожил последние четверть века, – его обжитое, родное. Здесь он написал «Год великого перелома», «Бухтины вологодские», «Повесть об одной деревне», пьесы, рассказы, воспоминания…
Понять такого писателя, художника, как автор «Лада», вне его дома, вне того мира, что он создал вокруг себя, – невозможно. Для вологжан дом Белова – это как гаванский дом Хемингуэя для кубинцев, усадьба Фолкнера для жителей Миссисипи, дом Маркеса в Аракатаке для колумбийцев, дом Мориса Карема для бельгийцев…
Каждый из этих писателей создал невероятно притягательный миф о своей родине. Говорят, что и Белов создал такой миф о вологодской деревне. Но, по-моему, миф – это не про беловские книги. То, что нам рассказал Василий Белов, – не синтез экзотической реальности и изощренной фантазии. Его рассказы – запекшиеся в слове кровь и пот надсаженных, надорванных поколений.
2 сентября 1943 года в бою близ деревни Плешково на Смоленщине погиб красноармеец 322-го стрелкового полка 32-й стрелковой дивизии Иван Федорович Белов. Пятеро детей остались сиротами. Васе было одиннадцать лет.
Вокруг были одни вдовы, да невесты, не дождавшиеся женихов, да матери, потерявшие сыновей. Местный сельсовет недосчитался после войны 350 мужчин. «Ждала, ждала, все и жданки вышли…»
Корову Анфисе Ивановне пришлось сдать государству, чтобы рассчитаться с налогами. Стоявший в огороде амбар, рубленный еще до войны, раскатали и увезли в счет тех же налогов.
Но и обездоленная вологодская деревня сохраняла и песни свои, и сказки, и достоинство, и милосердие. Сколько эвакуированных приняла она в войну! В трилогии Белова «Час шестый» есть пронзительные страницы о том, как еще до войны вологодские крестьяне привечали у себя бежавших от голодомора украинских девушек.
Столько слез было в военном детстве, что душа заполнилась ими до краев. И долго еще Белов не знал, что делать ему в жизни с такой душой, но «чувство поручения» (по слову Баратынского) уже незримо руководило им.
В середине 1960-х, через двадцать лет после войны, не от историков, а от Василия Белова, из его новомирских рассказов, городские жители узнали о том, что происходило в сороковые годы в северной деревне. Он дал выплакаться своим землякам, написав русскую книгу Иова.
Сейчас трудно представить, что эти горькие великие рассказы написал тридцатилетний молодой человек, вчерашний секретарь райкома комсомола, весельчак, не расстававшийся с гармонью.
…Ольга Сергеевна открывает папку с рукописями Василия Ивановича: удивительно красивый, ровный почерк. Отойдешь на шаг и вдруг кажется: это не буквы, а ноты. Ноты реквиема.
«…Пропал без вести, ведь не убитый же. Никому не верила: ни бумагам, ни людям, одному сердцу. Живой, в плену где-нибудь, может, угонили куда в Америку. Никак и не выберешься… Весной и летом Мария часто ходила на Росстань причитать. Выжидала, когда опустевала дорога, надевала что-то поновее. У Серого камня, может, от ее слез росла густая, с мягким посадом трава…»
* * *
Подлинность этих стен, этих книг, этого неба за окном драгоценна для сердца каждого, кто прочитал хоть что-то у Белова. Разве забудешь, как первый раз читал, улыбаясь сквозь слезы, рассказ Белова «Гудят провода». Как горевал, читая рассказ «Такая война» о солдатской матери Дарье Румянцевой, у которой в счет налога забрали самовар и обрекли на голодную смерть…
Кто не читал «Весны» и «На Росстанном холме», тот еще не слышал, не чувствовал на себе, каким сострадательным может быть русское слово. Тот, кого не укутывало детство в рассказе «Даня», не знает, каким счастьем могут наполнить четыре страницы о маленьком мальчике. «Мама долго прижимала его к себе и смеялась, и пела про Волгу…»
Как-то один читатель Белова приехал в Тимониху из Москвы с мечтой просто увидеть писателя. В нерешительности потоптался у калитки, и тут увидел мать писателя Анфису Ивановну. Попросил у нее попить. Старушка подала кружку воды. Читатель утолил жажду, а потом уехал, так и не решившись тревожить любимого писателя.
Ну а свои-то не очень церемонились. Один вологодский литератор рассказал мне, что однажды был свидетелем того, как какой-то подвыпивший мужичок узнал Белова и решил прилюдно «срезать» знаменитого земляка: «Плохо пишешь, Вася!»
Белов только плечами пожал: «Плохо? Ну, как умею…»
* * *
Есть такие люди в наших городах (и почему-то чаще всего это писатели) – о них могут молчать годами, их имен не найдешь на афишах, но с ними таинственно связан уклад местной жизни. Именно на этих, а не на столичных, «успешных» беллетристов, внутренне оглядываются с тихой земляческой гордостью. Иркутяне гордятся, что Валентин Распутин для них не просто великий писатель, а родной человек. Кубанцам радостно сознавать, что в Краснодаре живет Виктор Лихоносов. Екатеринбуржцам приятно думать, что где-то рядом с ними живет Владислав Крапивин. Курганцам тепло от мысли, что их земляк Виктор Потанин. Так и для вологжан важно, что при имени Белова всегда вспоминают Вологду.
Мне скажут, что это идеализация, что книжки – давно не хлеб насущный, и никому нет дела до писателей. Внешне, возможно, так и есть. Литература выпала из русского гнезда, а на ее место заселились другие постояльцы. И все-таки в укладе провинции остается еще остается место для словесности, что-то о ней все время напоминает. Хотя бы, как в Вологде, названия улиц: Пушкинская, Чехова, Батюшкова, Орлова, Рубцова…
Город невелик, и все здесь Василия Ивановича знали. Два года и три месяца прошло со дня его ухода. Не забылся еще торопливый постук по тротуару его палки. Он и в старости не умел ходить медленно, всегда поспешал. Худенький, с колким внимательным взглядом, он и в поздние свои годы напоминал ершистого угловатого подростка. Как сказала в недавнем интервью Аня, дочка Белова: «Отец был сплошной взрыв».
Однажды друг детства подарил Василию Ивановичу настоящую шпагу: «Ты всю жизнь с кем-то воюешь – вот тебе достойное оружие». Если вспомнить, с чем воевал Белов еще в советское время, то хватит на целый отряд диссидентов. Боролся против низведения тысяч деревень в разряд «неперспективных», против поворота сибирских рек и закрытия сельских школ, защищал Байкал и попавшего в опалу адмирала Вячеслава Попова, бывшего командующего Северным флотом…
Только он мог, заходя в кремлевский кабинет к Горбачеву, сердито выговорить генсеку: «Что это у вас дверь такая тугая? Чтобы никто к вам войти не мог?..»
* * *
В комнате Василия Ивановича над его кроватью висит небольшая икона «Введение во храм Пресвятой Богородицы». Когда-то он подобрал ее в брошенной деревне. Состояние иконы было плачевно, но потомственный вологодский реставратор Федышин вернул ей божеский вид. Почему именно эту икону Василий Иванович поместил в изголовье – об этом он и сам бы, наверное, не сказал ничего определенного. Так душе было угодно.
Василий Иванович Белов скончался под этой иконой 4 декабря 2012 года, в день Введения во храм Пресвятой Богородицы.
После его тихого ухода один знакомый молодой человек скачал из Интернета «Привычное дело», а потом с искренним любопытством расспрашивал меня о Белове: какой он был? как в советское время ему удалось написать такие вещи? неужели он был коммунистом? почему о нем ничего не пишут? отчего в книжных магазинах не найти его книг?..
Из рассказа Василия Белова «За тремя волоками», написанного в 1965 году:
«… – Дак не будет, говоришь, войны-то? – спросил старик.
– Не должно, батя…
– А то все войну сулят. Хоть и не первый дождь на голову, а не надо бы, парень… Всем крышка…»
Дмитрий Шеваров.
P.S
Из писем Василия Шукшина Василию Белову
Вася, здравствуй!
Ничего – просто лежу в больнице, выглянул в окно – весна. Дай, думаю, поздороваюсь с тобой, поздравлю с Весной. Вот и все… Больше писать нечего. Дай Бог тебе здоровья.
Вася!
До чего у нас ласковое имя! Прямо родное что-то. Хоть однажды скажи маме спасибо, что ты не Владимир, не Вячеслав, а – Вася.
Здравствуй, друг милый!
Письмо твое немного восстановило в душе моей «желанное равновесие». Ты – добрый. Как мне нравилось твое вологодское превосходство в деревне! И как же хорошо, что эта деревня случилась у меня!.. Помнишь ту ночь с туманом? Вася, все-таки это был не спутник, слишком уж он кувыркался. А внизу светилось только одно окно – в тумане, мгле. Меня тогда подмывало сказать: «вот там родился русский писатель». Очень совпадает с моим представлением, – где рождаются писатели. Ну, друже, за мной – Сибирь.
У меня так. Серьезно, опасно заболела мать. Ездил домой, устраивал в больницу. И теперь все болит и болит душа. Мы – не сироты, Вася, пока у нас есть МАТЕРИ…
Потом ездил в Югославию. Кажется, это последний раз, что меня посылают за границу. Я перепутал Белград с Тимонихой. Ну и черт с ними! И в России места хватит…
Не горюй, Вася. Глупо звучит, но не горюй.
Маня растет. Обнимаю тебя!
Вася, дорогой мой!
Напиши мне, если сможешь теперь, как дочка, как сам. Не падай духом, не падай духом, Вася, это много, это все. Многого не сделаем, но свое – сделаем, тут тоже природа (или кто-то) должны помочь. И – немного – мы сами себе и друг другу.
Обнимаю тебя. Держись.
«Василий Иванович – больше, чем писатель…»
На днях пришла новость из Италии: книга Василия Белова «Ремесло отчуждения» (издатель Джанноццо Пуччи, переводчик Альдо Феррари) получила первую премию по эссеистике на первом национальном конкурсе Parole di terra (Слова земли). Вот что рассказала нам редактор книги Катарина Мария Фьянакка:
Как началась ваша работа с книгой Белова? Откуда вы узнали, что в России есть такой писатель?
Катарина Мария Фьянакка: Собственно, это не я выбрала Василия Ивановича Белова, это он меня выбрал. Судьба. Издатель попросил у Валентина Курбатова предисловие к переизданию «Ремесла отчуждения». Валентин Яковлевич просил меня быть переводчицей между ними. Я согласилась. Потом издатель предложил мне редактировать старый текст. Не хотела, ведь это сложная и опасная работа – входить в чужой текст, но издатель настаивал, и я перевела значительные куски, широко переработала. «Ремесло…» меня пленило. Василий Иванович стал мне другом.
У Белова сложный для современного читателя язык. У вас не было сомнений в том, что Белов нужен итальянскому читателю?
Катарина Мария Фьянакка: Ни на минуту не думала, что Василий Иванович и его язык могут быть ненужными миру, читателям. Литература или «сложна», или ее нет. Я вижу, ощущаю: люди голодают по настоящей культуре.
Узнали ли вы что-то новое о России, работая над книгой Белова?
Катарина Мария Фьянакка: России нельзя целой знать. Она все тебя удивляет. Работая над Беловым, слушая голос его, как он говорит о речке рядом с домом: «Когда эта речка засохнет, я умру», – я лучше поняла самые корни России, земельные, сочные корни. Матушка Россия. Мать. Василий Иванович – больше чем писатель, он – Сын.
А у нас многие считают Белова архаичным, ортодоксальным…
Катарина Мария Фьянакка: Быть архаичным, ортодоксальным – разве это недостатки? Но Белов не архаичный. Он говорит о самом главном – о земле, на которой все мы, люди, живем. Его слова – крик души. Я полюбила этот крик. Белов дал мне много.
Вы бывали в России, в Вологде?
Катарина Мария Фьянакка: Как ни странно, нет, я никогда не была в России, хотя я много знаю о ней. И она обо мне.
То, что происходит сегодня между Западом и Россией, называют новой «холодной войной». Людям и у нас, и у вас навязывают мнение, что Россия и Европа несовместимы, не имеют ничего общего…
Катарина Мария Фьянакка: Я уверена, что между Россией и Западом никакой «холодной войны» нет, даже несмотря на санкции. То, что вы говорите, меня удивляет. Насколько я знаю, Италия хочет сохранить канал разговора с Россией – важной, близкой, любимой для нас страной. Надо положиться на политику, на самый высокий уровень политики. Большие страны могут и должны положиться на политические меры, чтобы решать самые печальные, тяжелые проблемы.
Дмитрий Шеваров
Российская газета» — Неделя №5352 (273) от 2 декабря 2010 г.
Белла Ахмадулина: ее облик и голос даны нам были свыше… Фото: РИА Новости
Геннадию Шпаликову
Всего-то — чтоб была свеча,
Свеча простая, восковая,
И старомодность вековая
Так станет в памяти свежа.
И поспешит твое перо
К той грамоте витиеватой,
Разумной и замысловатой,
И ляжет на душу добро.
Уже ты мыслишь о друзьях
Все чаще, способом старинным,
И сталактитом стеаринным
Займешься с нежностью в глазах.
И Пушкин ласково глядит,
И ночь прошла, и гаснут свечи,
И нежный вкус родимой речи
Так чисто губы холодит.
Белла Ахмадулина
1960 г.
За несколько дней до горькой вести мне вдруг вспомнились строчки: «…и Пушкин ласково глядит». Я все ходил и повторял эту веселую строчку, а как дальше — не вспоминалось. Вечером снял с полки книжку, нашел эти стихи, и сразу поплыла перед глазами морозная зима семьдесят девятого года. Свердловск. Магазин грампластинок. Пластинка Ахмадулиной на прилавке и портрет на конверте: неотразимая печаль, скорбные уголки губ, рассыпавшаяся челка.
В тот день я зашел в магазин, чтобы посмотреть маме подарок к Новому году. Отдел эстрады был налево, отдел классики — направо. Пластинка Ахмадулиной продавалась, конечно же, в классике. В эстраде — жаркая толкотня и шум, туда-сюда мелькали суетливые тени фарцовщиков. А в классике пустынно и зябко.
За прилавком стоял, погрузившись в свои мысли, пожилой меломан в заношенной безрукавке (его и продавцом не назовешь, ведь он служил не плану и кассе, а музыке и слову). Приметив, что я в нерешительности, он молча ставит пластинку Ахмадулиной на проигрыватель и звучит что-то ангельское:
Есть в сумерках
блаженная свобода
От явных чисел века, года, дня.
Когда? — неважно.
Вот открытость входа
В глубокий парк,
в далекий мельк огня.
Ни в сырости,
насытившей соцветья,
Ни в деревах,
исполненных любви,
Нет доказательств
этого столетья, —
Бери себе другое — и живи…
Конечно, я слышал и раньше этот нездешний голос, но здесь, в гулкой пустынности магазина, он будто облек меня во что-то белоснежное. В этом нежном и будто порхающем голосе была непреклонная ласковость сестры милосердия, березовая солоноватость слез, дым печной из ферапонтовских труб, кружевной вздох на московском морозе, изысканность слога, словно бы взлелеянного на усадебных аллеях, строгость петербургских дворцов и полет мостов — двух половинок навстречу друг другу…
И не надо было другого счастья, как только унести этот голос с собой. Я отсчитал рубль и сорок пять копеек, взял пластинку и вышел на мороз. Прижимая к себе пластинку, влез в набитый трамвай с окнами, наглухо затянутыми инеем. Одни пассажиры нервничали, опасаясь проехать свои остановки, другие толкались, упихиваясь с сетками и портфелями. Испугавшись за хрупкую пластинку, я поднял ее над головой. Белла сострадательно глядела на нас сверху, с конверта, и все, кто замечал этот взгляд, как-то утихали.
А через несколько дней в «Иронии судьбы…» звучала песня на стихи Беллы, и все новогодние дни проходили с мелодиями Таривердиева и этими строчками на губах:
По улице моей который год
Звучат шаги —
мои друзья уходят.
Друзей моих
медлительный уход…
Ее облик, ее прекрасные черты, ее лебединое бесстрашие, ее слова из забытого дореволюционного словаря — каким это было чудом в середине пятидесятых, когда вокруг еще лязгали засовы и лагерная колючка еще и не начинала ржаветь. Можно было представить появление такого поэта, как Белла, где-нибудь в эмиграции, но здесь, у нас, — невероятно, невозможно! В марте 1955 года Илья Сельвинский писал ей, 18-летней: «Я совершенно потрясен огромной чистотой Вашей души… Как бы там ни было, что бы в Вашей жизни ни произошло, помните, что у Вас дарование с чертами гениальности… До свидания, чудесное Вы существо, будьте радостны и счастливы…»
Тогда, в середине 1950-х, поэзия пробила сталинский железобетон и страна задышала и открыла глаза, как ребенок после долгой болезни. В 1990-х над нами вновь сомкнулся железобетон, другой выделки, но такой же неумолимый. Сегодня страну знобит, но ошибается тот, кто винит в этом одно ЖКХ. Это озноб одиночества и сиротства. Лишь голос поэзии, голос Беллы, зовущий в небо и сострадающий, еще укрывает нас.
Когда-то Булат Окуджава посвятил ненаглядной Белле свою самую светлую песню. Помните?..
Мелодия, как дождь случайный,
Гремит; и бродит меж людьми
Надежды маленький оркестрик
Под управлением любви…
dmitri.shevarov@yandex.ru
Фото: РИА Новости
Дмитрий Шеваров. Хорошо пишет тот, кто хорошо чувствует
Не секрет, что сегодняшняя журналистика переживает как жанровый, так и авторский кризис. Появилось много газет, телеканалов, радиостанций, наконец, существует интернет. Журналист может свободно выражать свою точку зрения в любой форме. Но рассказом только и ограничиваемся. В 1990 году газета «Комсомольская правда» вошла в Книгу рекордов Гиннеса с тиражом в 21 миллион 900 тысяч. Представляете?! Газету уважали и читали за правдивость на ее страницах. Корреспонденты не просто рассказывали о проблемах в обществе, но и вместе с читателями пытались их решить. Эти времена давно прошли. Сейчас «Комсомолка» «пожелтела». Перелистывая страницу за страницей, мы больше узнаем о жизни звезды, чем о жизни простого человека.
В начале 90-х самым молодым обозревателем «Комсомольской правды» был Дмитрий Шеваров. В 2000 году в послесловии к своей книге «Жители травы» Дмитрий Геннадьевич так написал об истинном назначении журналистики: «…журналистика — это чтобы люди понимали: не все сейчас под теплой крышей, не у всех кусок хлеба намазан толстым слоем… Кто-то в пути, кто-то в больнице, кто-то на войне… И вот для того, чтобы никто об этом не забывал, существуют газеты, радио, телевидение. Для этого журналист пишет, кусая кончик ручки. Он — как живое подобие чеховского колокольчика — того, что должен звонить у двери всякого счастливого человека».
Дмитрий рос в семье, где мама и папа были журналистами. Но в школе о журналистике он не думал, мечтал быть то капитаном теплохода, то собирался в кулинарный техникум. В старших классах думал поступать на исторический факультет, приглядывался к философскому. Одновременно ходил в школу юного журналиста. После уроков шел в бедствующий в ту пору свердловский … зоопарк — готовить свою первую проблемную статью. С этой статьей он и поступил на журфак Уральского государственного университета им. М. Горького.
После окончания университета Дмитрия призвали в армию. Два года он служил командиром взвода в отдаленном гарнизоне на Северном Урале. После армии работал в молодежной газете в Вологде, где за неполных три года прошел путь от стажера до заместителя редактора. В 1989 году его пригласила на работу «Комсомолка». С женой Наташей и двумя маленькими детьми Дмитрий отправился в Волгоград — собственным корреспондентом «Комсомольской правды» по Нижнему Поволжью. Три года редакция признавала Шеварова своим лучшим собкором. В 1993 году он начинает работать на знаменитом 6-ом этаже «старой» «Комсомолки» — сначала спецкором, а потом — обозревателем.
В 1997 году после перемен в «КП» Дмитрий оставил социальную журналистику, ушел из газеты с многомиллионным тиражом в издание, о котором тогда мало кто слышал, — «Первое сентября». В этой педагогической газете, созданной писателем и педагогом Симоном Соловейчиком, Дмитрий десять лет вел придуманную им историко-литературную страницу «Домашний архив». Сейчас в этой же газете он ведет рубрику «Тихая пристань» — о русской поэзии. Одним словом — просвещает!
Удивительно, как человек может так пронзительно и чувственно писать. Его тексты «живые». Тесто у него может простыть; каштаны ходят друг к другу в гости, болеют, охают, ворчат; пароходы мерзнут, а в теплоходах живет тепло. Можно до бесконечности перечислять «шеваровские» словосочетания. А как он пишет о людях! И не важно, кто герой его рассказа — знаменитый Юрий Никулин или первая школьная учительница Юлия Николаевна Архипова. Его тексты наполнены душевностью и простотой. Писатель раскрывает своего героя, рассказывая о его жизни тонко, подмечая то, что заметит не каждый.
В октябре Дмитрий вместе со своей женой Натальей впервые посетил Минск. С недавних пор он сотрудничает с издательством Свято-Елисаветинского монастыря. В 2009 году вышла книга для детей «Хорошо дома», составитель которой Дмитрий. Первое впечатление от встречи с Дмитрием — неужели такие открытые люди еще остались в нашем мире?! С ним просто говорить, он бережно относится к своему собеседнику. И не пытается его переубедить, а просто высказывает свою точку зрения. Поговорить с Дмитрием хотелось о многом: и о том, как рождаются его произведения, и о годах работы в «Комсомольской правде», и о семье. Но остановились на теме — журналистика.
На просторах интернета сейчас все чаще появляются статьи, интервью о смысле и значении православной журналистики. Журналисты Надежда Кеворкова, иеромонах Симеон (Томачинский), Максим Шевченко, Александр Морозов вспоминают прошлую журналистику и сравнивают ее с нынешней. Говорят, что прошли те времена, когда проблемы других интересовали так же, как и свои собственные. Сегодня журналисты любят рассказывать о диковинных верованиях, но не умеют о вере большинства. Но как быть сейчас? Для кого и для чего сегодня пишет журналист? Об этом мы и поговорили с Дмитрием.
— Дмитрий, что такое, на Ваш взгляд, журналистика?
— Несколько лет назад, готовясь к лекции перед абитуриентами, я задумался о том, а что же такое русская журналистика в идеале, в неискаженном замысле. Это, безусловно, служение людям. Очень прямая и ясная помощь человеку в преодолении моря житейского. Еще это своеобразная адвокатская практика. Журналист не должен быть инструментом обвинения, он всегда адвокат, защитник. И тут вспоминаются В. Г. Короленко, А. П. Чехов с его «Островом Сахалином», а в советское время — Анатолий Аграновский. Но русская журналистика — это всегда еще и литература, поэзия даже. Вот удивительное дело: если вспомнить лучших фронтовых корреспондентов периода Великой Отечественной — почти все они были поэтами. Константин Симонов, Илья Эренбург, Евгений Долматовский… Замечательным поэтом был блестящий репортер «Комсомолки» Алик Шумский, увы, рано погибший. А Юрий Визбор, придумавший совершенно новый жанр — песня-репортаж…
— В чем смысл журналистики?
— Я очень люблю две строчки поэта Валентина Берестова: «Как много можно совершить добра при помощи бумаги и пера!» Я бы эти слова крупно написал над входом в каждую редакцию. В них очень точно и ясно выражен смысл журналистики. Смысл — в несении добра. В создании такой атмосферы, чтобы людям хотелось жить, любить, молиться Богу, рожать детей, беречь друг друга, ценить каждый прожитый день… Да, журналистика сейчас лишена влияния на власть. Интернет-сообщество влияет куда ощутимее, во всяком случае в России. Но так сильно и всеохватно влиять на духовный и морально-психологический климат в обществе — таких возможностей у журналистов не было никогда. И трагедия, на мой взгляд, в том, что эти невероятные технологические возможности используются часто во вред стране, народу, даже планете.
Мне очень близка позиция режиссера-документалиста, автора фильма «Подстрочник» Олега Дормана. Отказываясь от престижной премии ТЭФИ, Олег сказал такие слова: «На людях образованных, думающих, лежит ответственность перед теми, кто не столь образован и не посвятил себя духовной деятельности. Получив в руки величайшую власть, какой, увы, обладает у нас телевидение, его руководители, редакторы, продюсеры, журналисты не смеют делать зрителей хуже. Они не имеют права развращать, превращать нас в сброд, в злую, алчную, пошлую толпу…»
— Были ли в советской журналистике авторы, на которых Вы ориентировались?
— Конечно, были замечательные мастера, которые и по сей день остаются для нашего поколения примером служения добру, истине. Не учебники, а очерки и статьи этих людей формировали нас как журналистов. Класса с восьмого я читал Евгения Богата. Он многие годы работал в «Литературной газете». Сейчас его имя, увы, не услышишь, но я его влияние ощущаю до сих пор. Публикации Богата были чем-то подобны проповеди. Это был очень серьезный, очень тонкий и мудрый разговор с читателем. Главным героем его очерков была душа человека. Талант Богата и духовная жажда людей были таковы, что он получал письма мешками. Некоторые его книги были написаны как пространные ответы на письма. Я не понимаю, почему эти книги сейчас забыты и не переиздаются.
Вообще письмо для той, прежней, журналистики было определяющим. Читатель формировал журналиста. Люди были готовы соборно решать проблемы. Когда тот же Богат рассказал в очерке, как девочки-старшеклассницы избили свою одноклассницу, то он получил невероятный отклик. Люди писали, звонили, приезжали, чтобы проявить свое участие. Теперь подобная история — это пять строчек в разделе криминальной хроники.
Сейчас даже так называемая «качественная» журналистика манипулирует сознанием. На журфаках студентов теперь учат, как выходить на аудиторию, которая принесет больше материальных благ изданию, как «грамотно обрабатывать» читателей и зрителей.
На мой взгляд, к концу 1970-х годов, на советском закате, общество было более готово для восприятия христианства, чем сейчас. И эта готовность была воспитана прежде всего литературой и неофициозной журналистикой. Тогда же в журналистике работали лучшие писатели. На радио была даже такая рубрика «Писатель у микрофона». Для центральных газет писали и Валентин Распутин, и Евгений Носов, и Василий Белов, и Виктор Астафьев…
Сродни таланту Богата был и дар Симона Соловейчика. Он, кроме того что был блестящим очеркистом, открыл стране целую плеяду педагогов-новаторов. Они до сих пор работают: В. Шаталов, Ш. Амонашвили, С. Лысенкова… Соловейчик оставил после себя целую школу педагогической журналистики.
Хотелось бы вспомнить и Ярослава Голованова, который работал в «Комсомольской правде» с начала 1960-х годов научным обозревателем и создал полосу «Эврика». Он провожал в космос Гагарина и всех первых космонавтов, он дружил с ними, его очень любил сам Сергей Павлович Королев и даже хотел отправить Голованова в космос. Голованов был физиком и лириком в одном лице, очень добрым и очень талантливым. После его ухода целое направление в журналистике угасло. У нас сейчас нет такой яркой научной журналистики, которая могла бы увлечь молодых романтикой исследовательского поиска.
Инна Павловна Руденко, дай Бог ей здоровья, одна из первых написала об афганцах. В знаменитом очерке «Долг» она рассказала о судьбе одного парня, который после Афганистана остался инвалидом. Когда он обратился за помощью в военкомат, ему ответили: «Ну, извини, тебя никто не заставлял воевать. Тебя посылал Брежнев, к нему теперь и вопросы. Сейчас время новое». Многие люди настолько возмутились и настолько близко к сердцу приняли судьбу этого парня, что было даже принято специальное постановление о помощи воинам-интернационалистам.
Большое мое счастье в том, что я успел поработать рядом с Соловейчиком, Головановым, Руденко, Песковым, Долгополовым и более молодыми, но не менее талантливыми — Сашей Афанасьевым, Володей Лариным, Сашей Хохловым, Валей Каркавцевым…
— А Ваши работы имели похожие отклики?
— В мае 1989 года, когда я попал на стажировку в «Комсомольскую правде», мне принесли гору писем и высыпали ее передо мной на стол. При этом сказали, что к вечеру я должен выбрать из этой горы письмо, по которому поеду в командировку. Это была традиция «Комсомолки» — проверять сотрудника, который только что пришел, в деле. Не то что: «Напиши-ка нам на такую тему». Нет, тему журналист должен был найти сам, «повариться» с героями и прийти к выводам тоже сам.
Я знал, что приветствуется, если журналист едет по письму в самую дальнюю глухомань. В Советском Союзе самой южной окраинной точкой был пограничный город Кушка. Через него тогда выводили войска из Афганистана. И вот я выбрал письмо, которое написали офицеры-«афганцы». После вывода войск они вместе со своими семьями остались в чистом поле. Начальство о них просто забыло.
Чтобы добраться до Кушки, мне вначале пришлось лететь в Ашхабад, потом на поезде ехать до городка Мары, а оттуда местный военком выдал мне пропуск в погранзону, и я поехал в Кушку на каком-то разбитом поезде. В Кушке офицеры встретили меня не как московского человека, а просто как брата и как брата просили о помощи. Я провел с ними несколько дней. Причем они мне сразу подарили свою «афганскую» форму, в которой я потом долго еще щеголял. Я поговорил с их женами, детьми, увидел их настроение. Они были очень насторожены происходящим в стране. Они почувствовали, что ушли из одной страны и вернулись в другую. Я увидел в этих ребятах какую-то огромную нарастающую духовную силу, которая могла бы поднять страну на невероятную высоту. Они столько пережили, прошли через смерть и вернулись на родину, только чтобы служить ей, только любить, только дарить добро. Мне было очень трудно понять, почему эти чистые и мужественные ребята не нужны стране.
И вот я написал свой первый материал в «Комсомолке» про этих ребят-офицеров. После публикации я получил много откликов. Но самым дорогим было письмо, которое написали мне офицерские жены. В письме они рассказали, что после выхода публикации получают посылки с едой и одеждой со всей страны.
А в Вологде, помню, ко мне в редакцию пришла старенькая учительница истории и сказала, что у нее из класса погибло два мальчика в Афганистане. Ее звали Ия Ивановна Попенко. Она хотела, чтобы о ее погибших учениках помнили. Сначала она, человек тогда уже очень больной, обходила свой район и собирала деньги на памятник. Потом вот пришла к нам. Мы опубликовали в газете счет, и через полгода (!) был открыт памятник. То, что сейчас может тянуться годами и никого не волновать, тогда тут же вдохновляло тысячи людей. Ни одна благородная идея не уходила в песок. Люди быстро сплачивались, быстро делали, как будто чувствовали, что наступит время вот такой немоты.
— Вы имеете в виду настоящее время?
-Да, я его ощущаю именно так.
— Мне кажется, что мы все время живем прошлым. Неужели настоящее хуже? Если посмотреть на историю, то каждая эпоха отвергала предыдущую, и только в этом было развитие. Во всем, о чем Вы говорите, много посыла на прошлое. А что делать в настоящем?
— Я думаю, что верность традиции не означает ретроградства или ностальгии по прошлому… Вот в русской журналистике есть традиционный жанр — очерк. Это такое глубокое-глубокое вглядывание в судьбу человека и при этом — лаконичность, скупость выразительных средств. В университете очерки мне не давались, как, впрочем, и рецензии. Но с годами я пришел именно к этим жанрам. Иногда мои очерки на грани с эссе, иногда — с элементами интервью.
В моей новой книге «Добрые лица» написано, что это книга портретов, но на самом деле для меня — это книга поклонов. Мне важно благодарить. Сказать человеку спасибо. За что? Да ни за что. Просто за то, что он такой. За то, что мы не разминулись в этом мире… Это я пытаюсь ответить на ваш вопрос: что сейчас можно сделать? Сейчас нельзя написать так, чтобы пришел начальник и сделал все так, как ты того добиваешься. Но можно поблагодарить человека, помочь ему, поддержать. Для этого сейчас самое подходящее время.
— Получается, что социальная журналистика вообще не нужна?
— В таком журнале как «Нескучный сад» она возможна, потому что за этим изданием стоит община отца Аркадия Шатова (сейчас уже епископа!). Там — целый корпус добровольцев, училище милосердия. Ведь в чем смысл социальной журналистики? Сегодня журналист написал, а завтра человеку помогли. Это скорая помощь. А иначе получается профанация, красивые слова: ах как жалко, что кто-то пропадает, погибает.
В светских СМИ я таких изданий не вижу. Была такая газета «Труд». Я успел поработать в ней несколько месяцев. Эта газета пыталась рассказывать о том, как живут люди в провинции. Просто рассказывать без прикрас. А потом пришли богатые люди, купили газету и сделали из нее доску объявлений о вакансиях. До этого они пригласили иностранных аудиторов, которые погуляли по Москве, а потом написали в своем заключении, что газеты с названием «Труд» в цивилизованной стране быть не может. И все, на этом социальная журналистика закончилась.
— Мне бы хотелось до конца сформулировать для себя, что есть сегодня журналистика и есть ли смысл в ней сегодня?
— Осень 1999 года была для меня тяжелой: я оказался в больнице. В это время я и начал писать свою рубрику «Добрые лица». Но это рубрику вначале я писал скорее для себя. Я слабый человек, которому нужны примеры, чтобы они меня за уши вытаскивали. И поэтому, когда я писал первые очерки, я даже не думал о читателе. Мне было важно преодолеть свое уныние. Это период совпал с моим воцерковлением. И я понял, что житийные примеры и «Добрые лица» как-то перекликаются. Конечно, я не о святых людях пишу. Но, может быть, это тем больше и цепляет, что это такие же люди, как мы, они многое преодолели и остались людьми.
На мой взгляд, интернет популярен потому, что человек ищет созвучие своей душе, ответ своим мыслям. Все-таки мы страшно одиноки. Одиночество было во все времена, но сейчас особенно. Кроме вреда, от интернета много пользы, новых возможностей, духовных возможностей, в которых церковная журналистика, может, когда-то и найдет себя. Нужно идти туда, где больше людей, вести с ними диалог. В православной журналистике должно быть меньше всего проповеди, а больше всего диалога. Проповеди монологичны, они не требуют от слушающего ответа, это как дорога в одном направлении.
На мой взгляд, нужно рассказывать о людях, об их опыте преодоления. Но не прямолинейно. Сейчас любят задавать вопрос: «Как вы пришли к вере?» Например, в интервью со знаменитостями это уже штамп. И редко кто отвечает: «Извините, нет таких слов, чтобы об этом рассказать». (Так, я помню, Чулпан Хаматова ответила). И вот журналист думает, что если этого актера любят, им восхищаются — то все за ним побегут. Нет, не побегут. То есть на концерт, на спектакль побегут, а в храм — нет. И будут по-своему правы. Потому что опыт веры — это не передовой опыт успешного менеджера. Это вообще не успех. Во всяком случае, в его земном понимании. А мы почему-то преподносим воцерковленность человека как его жизненный успех. Напротив, не так уж мало людей, которые, придя в Церковь и обретя искреннюю глубокую веру и понимание истинных ценностей, проигрывают по всем внешним позициям — по достатку, по карьере и вообще «по жизни». Поэтому, мне кажется, что православная журналистика творит сейчас новые мифы, она создает какую-то православную доску почета, на которую стремится вывесить побольше узнаваемых портретов «передовиков».
Вместо того чтобы гоняться за «медийными лицами», православная журналистика могла бы вернуть читателю, слушателю, зрителю «человека из толпы»: такого же, как ты, такого же, как я. Наверное, только православная журналистика и могла бы это сделать, потому что тут нужна сноровка плыть против течения. И разве это не радость: увлечь читателей судьбой обычного, никому не известного до вчерашнего дня человека!
— А готовы ли люди поверить простому человеку?
— Поверят в большей степени, чем звездам, или даже какому-то известному пастырю.
— Почему?
— Я, как читатель, устал от одних и тех же лиц, которые появляются во всех журналах, на всех каналах. Это в большинстве своем, наверное, достойные люди. Но всякая чрезмерность, как всякое навязывание вызывает усталость, отторжение, привыкание.
— Может, кроме этих людей, больше никто не умеет говорить публично…
— А вы их спросите, послушайте… Да, они не так гладко скажут, но это будет действительно от души.
— И все-таки сложно привлечь внимание человека к изданию, если вначале не рассказать об известной личности.
— Это клише восприятия, что вот мы зацепим читателей беседами с узнаваемыми личностями. Интервью — замечательный жанр, но им уже перекормили. Это стал самый поверхностный жанр.
— Но ведь интервью — это диалог?
— Не уверен.
— Я интервью понимаю только как диалог.
— Часто это иллюзия, имитация беседы. К сожалению, и церковная журналистика сейчас от этого страдает. На днях редактор одного из православных журналов рассказывал мне, как несколько месяцев пытался взять интервью у одного епископа. Владыке все некогда и некогда. В конце концов, епископ поручил ответить на вопросы своему помощнику. Тот и ответил в письменном виде. Епископ посмотрел, что получилось, и отказался подписывать. А встреча так и не состоялась…
— В Вашем понимании православный журналист — это кто?
— Со студенческих лет помню замечательную максиму Валерия Аграновского: «Хорошо пишет тот, кто хорошо думает». Сейчас нам хватает аналитической журналистики и умных, самостоятельно мыслящих публицистов. А не хватает сегодня журналистике — светской и православной — участия, сострадания. Не хватает сердца. И мне кажется, что максима Аграновского сегодня должна звучать так: «Хорошо пишет тот, кто хорошо чувствует».
Назад к списку