Алексей Петрович Арцыбушев
Алексей Петрович Арцыбушев
(1919 — 2017)
Самое главное в моей жизни — родители и место рождения. Родился я в Дивееве в 1919 году. Мой дед по отцовской линии, Петр Михайлович Арцыбушев, нотариус Его Величества, в 1912 году большую сумму пожертвовал на обитель, и ему были переданы в пользование земля и домик, раньше принадлежавшие Михаилу Васильевичу Мантурову. К мантуровскому домику дедушка пристроил огромный дом в двенадцать комнат и со всей семьей покинул Петербург, перебравшись в Дивеево. Арцыбушевы принадлежали к высшему петербургскому обществу, но были «белыми воронами». Про них говорили: «Все на бал, а Арцыбушевы в церковь».
Алексей Петрович Арцыбушев
Моя мама, Татьяна Александровна Арцыбушева, урожденная Хвостова, дочь министра юстиции и внутренних дел Александра Алексеевича Хвостова, осталась вдовой в двадцать четыре года с двумя младенцами на руках — мной и старшим братом Серафимом.
Дед А.П.Арцыбушева — Александр Алексеевич Хвостов
Папа скончался от скоротечной чахотки в 1921 году. Его последними словами был наказ моей матери: «Держи детей ближе к Церкви и добру».
Отец А.П.Арцыбушева — Пётр Петрович
Мое детство прошло в мантуровском доме, где я жил с мамой, братом, дедушкой и бабушкой — чистокровной черногоркой, от которой мне досталась лишь четверть горячей черногорской крови, но и ее было достаточно!..
Предки А.П.Арцыбушева со стороны отца: царица и царь Черногории Пётр II Петрович Негош (1813 — 1851 г.г.)
После смерти отца мама приняла тайный постриг с именем Таисия. О том, что мама монахиня, я узнал, уже будучи взрослым, из записок, которые мама написала по моей просьбе («Записки монахини Таисии»).
С детства у меня осталась уверенность, что преподобный Серафим присутствовал в нашем доме. К нему обращались в любых случаях — пропали у бабушки очки, не может объягниться коза: «Преподобный Серафим, помоги!» На моей памяти закрывали Саров, разгоняли дивеевских сестер. В нашем доме принимали нищих и странников, останавливалось духовенство. Многие из них были потом расстреляны…
Хорошо помню владыку Серафима Звездинского. Когда мне исполнилось семь лет, он облачил меня в стихарь, и я стал его посошником.
Воспитывали нас так, будто завтра коммунизм исчезнет и все вернется на свое место. Мы были полностью исключены из жизни общества. В школу не ходили, при доме жили наши учительницы, сменяя друг друга, — все почему-то были Аннами. Семья жила по монастырским правилам. Нас учили церковнославянскому языку, читали Библию, жития святых и бесчисленные акафисты, которые бабушка заставляла нас читать в виде наказания, а мы с братом ковырялись в носу и думали: «Когда же это кончится?..» Все «радуйся» вызывали в нас невероятную скорбь. Мама очень боролась с бабушкой, своей свекровью, против ее методов воспитания. «Мама, вы сделаете из них атеистов!» — говорила она. Слава Богу, этого не случилось, хотя и могло быть, если бы не мама.
И вот однажды, в сентябре 1930 года, наш патриархальный дом рухнул.
Новая жизнь
После смерти отца мы жили на иждивении его брата, дяди Миши, директора рыбных промыслов Волги и Каспия. Постоянно он жил в Астрахани и раз в год приезжал в отпуск в Дивеево. В 1930 году, после процесса о «вредительстве» в мясной и рыбной промышленности, дядю расстреляли. Все мы были вышвырнуты из Дивеева в чем мать родила в ссылку в город Муром, а дом снесли. В Муроме уже жили две мои тетушки-монахини, туда же вместе с игуменьей Александрой, спасающей главную святыню обители — икону Божией Матери «Умиление», переселились многие дивеевские сестры. Дивеево снова было рядом, но нам уже было не до него. Мы с братом оказались «белыми воронами» среди черных, хищных, которые нас лупили. Мне нужно было «переквалифицироваться», и довольно быстро я превратился в уличную шпану. «Правда жизни», тщательно скрываемая от нас в Дивееве, захлестнула меня. Мать работала сутками напролет, мы же, голодные, лазали по чужим садам и огородам. Курить я начал в 13 лет. Однажды, не имея денег на папиросы, я украл у мамы с ее иконочки Тихвинской Божией Матери серебряную ризу, продал ее, а деньги прокурил. На вопрос мамы, кто это сделал, тут же сознался. Мама сказала: «Слушай мои слова и запомни их на всю жизнь. Ты не умрешь до тех пор, пока не сделаешь ризу Матери Божией…» Четырнадцать раз смерть вплотную подходила ко мне: я тонул, умирал от дизентерии, попадал под машину, — и всякий раз отходила… Но это я понял только потом, через 60 лет, а тогда очень быстро забыл мамины слова.
В 1935 году по маминому поручению я поехал в Киржач к ее духовному отцу Серафиму (Климкову), где познакомился с Николаем Сергеевичем Романовским, также духовным сыном о. Серафима. Мы проговорили с ним всю ночь, и утром он сказал о. Серафиму: «Я бы хотел взять его в Москву. Мальчишка совсем не пропавший…» Коленька взял меня с собой из Мурома в Москву, дал мне кров, хлеб и образование, и с этого момента моя жизнь переменилась.
Коленька тоже был в тайном постриге, жил вместе со своей матерью, и вместе с ними за платяным шкафом поселился я. В прошлом блестящий пианист, после травмы он стал учить языки и к моменту нашего знакомства владел двадцатью иностранными языками. Его роль в моей жизни огромна. Он, как опытный кузнец, ковал из меня человека. Он говорил: «Из тебя легко лепить, потому что у тебя есть костяк». А костяк был заложен в детстве.
В 1941 году, за месяц до войны, я поступил в художественное училище. В армию не попал из-за заболевания глаз и всю войну работал в Москве на метрострое. В 1944-м начал учиться в студии ВЦСПС, там же училась Варя, с которой мы полюбили друг друга. В 1946 году меня арестовали по делу, связанному с подпольным батюшкой о. Владимиром Криволуцким. Я попал на Лубянку, вернулся через десять лет.
О маме
На Лубянке мне не давали неделями спать — требовали назвать имена членов якобы подпольной организации, обвиняемой в подготовке теракта против Сталина. Я сказал себе: «Из-за меня сюда никто не должен попасть». Я понял, что должен поставить на себе крест. Не потому, что я герой, а, наверное, по причине генетической: мою маму в 1937 году посадили по ложному доносу. Ей достаточно было указать на ошибку, чтобы выйти на свободу, но тогда посадили бы другого человека. На это мама не пошла. Она просидела полгода, а когда сняли Ежова, ее отпустили. Правда, вначале маму склоняли стать осведомителем ОГПУ. Она отказалась, ее не выпускали, еще и давили: будешь сидеть сама и детей твоих посадим. На что мама сказала: «Сажайте и детей…если сможете». В результате отпустили и ссылку сняли, потому что тут случилось следующее: еще до ареста, в муромской ссылке, мама написала письмо М.И. Калинину, где просила снять ей ссылку, напомнив ему, как до революции он обратился к министру юстиции, ее отцу, с просьбой отпустить его из ссылки на похороны матери. Всесоюзный староста снял с мамы ссылку — долг платежом красен.
До войны мама работала в туберкулезном диспансере, ночью она часто приводила туда священника, который тайно исповедовал и причащал умирающих больных. В 1942 году мама умерла от тяжелой болезни сердца.
Лагерь, ссылка и любовь
Мама говорила: «Я обожаю ходить по острию меча». Я в этом похож на нее. У меня никогда не было никакого внутреннего страха ни перед чем. В лагере я говорил себе: «Чем хуже, тем лучше».
Когда кругом зло — крупинки добра ярче светят. У меня нет воспоминаний о лагере как о сплошном мраке. Хотя было много чего. Я вспоминаю без ненависти всяких вертухаев и гражданинов начальников, от которых зависела моя жизнь. Зло гасилось во мне силой самого маленького добра.
В Воркуталаге, по совету одного человека назвав себя фельдшером, я попал в санчасть. Сколько смертей я видел… Видел, как умирают с надеждой и как — без надежды, без веры… Навсегда запомнилась смерть Вани Саблина, шестнадцатилетнего мальчика. Он шел с нами этапом на Воркуту и все тяжести — избиение, жажду, голод, сорокаградусный мороз — переносил не просто спокойно, а с какой-то внутренней радостью. Он был из семьи баптистов. Когда он тихо умер от туберкулеза, на его лице были тишина и радость освобождения.
С Варей у меня была переписка на протяжении четырех лагерных лет, а дальше письма прекратились. Я пишу — ответа нет. Потом выяснилось, что ее родственники сказали ей, будто я погиб. Но все когда-нибудь становится явным — одно мое письмо таки попало к ней. Я в то время уже отсидел свои шесть лет и жил в вечной ссылке в городе Инта. И через некоторое время после того, как к Варе попало мое письмо: «У меня ни кола, ни двора, но будешь ты — будет все», я уже встречал ее в Инте. Она уехала из Москвы тайно от родственников.
Это было самое счастливое время моей жизни. Поначалу у нас не было ничего, даже дома, жили мы на водокачке, где я работал. Потом я стал строить дом. В лагере я этому научился. Главный вопрос — из чего? Инта — это полное отсутствие стройматериалов. Однажды ночью меня озарило из чего — из ящиков! Еще из старых шпал, из крепежного леса, который гонят на шахты. Картонные коробки — прекрасный утеплитель. Строил я на отшибе, ночами. Помогали мне лагерные друзья — часто тайно, я и не знал, кого благодарить. Меньше чем через год, осенью 1953-го, в новом доме нас было уже трое — я, Варя и наша дочь Маришка.В нем мы прожили почти четыре года.
Возвращение в Москву
У власти уже был Хрущев, а комендатура все задерживала наше возвращение — началось бы общее бегство, а они боялись оголить шахты. Вырвались мы оттуда чудом, в 1956 году вернулись в Москву, но жить в ней не имели права — сколько я ни писал в прокуратуру, мне отказывали в реабилитации, потому что я обвинялся в подготовке покушения на Сталина. После очередного посещения прокуратуры, потеряв всякую надежду, я ехал на электричке в Александров, где мы были прописаны. Подъезжая к Загорску, я вдруг почувствовал, что должен сойти: какая-то сила выпихивала меня из вагона. Я пошел к мощам преподобного Сергия, крича в своем сердце: «Хоть ты мне помоги!» Приложился и совершенно успокоился. В тот же день в это же самое время в Александрове Коленька Романовский, который тоже там жил, встретился с человеком, подтвердившим потерянные материалы очной ставки, благодаря чему обвинения в терроре с нас были сняты. Мы были реабилитированы! Бог хранил меня везде независимо от того, думал я о Нем или забывал.
Я пошел работать на полиграфический комбинат, стал членом Союза художников. Но потом заболел какой-то странной болезнью: каждый день как будто умирал. Это состояние лишало сил, приводило в отчаяние. Я рассказал об этом Сонечке Булгаковой, впоследствии монахине Серафиме, подруге моей матери. Она спрашивает:
— Алеша, а ты носишь крестик?
— Нет, не ношу.
— А причащался давно?
— Очень.
— Ну вот, а хочешь быть здоровым…
Храм пророка Илии в Обыденском
Однажды мы разговаривали о моей болезни с товарищем по заключению Ваней Суховым, психиатром, и, уже прощаясь, стоя на пороге, он бросил мне фразу, которая перевернула всю мою жизнь: «Ты знаешь, Алеха, мы боимся смерти, потому что не подготовлены к ней».
Прямо от него я пошел в храм пророка Илии в Обыденском переулке. Я знал, что там есть икона Божией Матери «Нечаянная Радость».
Я знал, что там, в храме, мое спасение. Я встал на колени, как и грешник, изображенный на иконе, и сердцем крикнул: «Помоги!» И в моей жизни наступил перелом. Это было в 1963 году. Я начал ходить в Обыденский. Там каждый понедельник читался акафист преподобному Серафиму — Дивеево снова очутилось рядом. Акафист читал о. Александр Егоров, который впоследствии ввел меня в алтарь. В этом храме я встретил удивительного священника о. Владимира Смирнова — на восемнадцать лет, до своей кончины, он стал моим духовным отцом…
о.Владимир Смирнов и о.Александр Егоров
В то время Обыденский храм был одним из уникальных храмов. Среди его прихожан были арбатские старички и старушки, светлые, доброжелательные, кроткие, с глубочайшей внутренней культурой. Они принадлежали к древним дворянским родам и были как осколки разбитого вдребезги старого мира. Я помню, как они подходили к помазанию, поднимая пальчиками свои допотопные шляпки с вуалетками или загодя завитые на тряпочки букольки. В их лицах была любовь и ни капли ханжества.
Причт храма пророка Илии (1974 год)
Наш храм был духовным пристанищем и для немногих оставшихся в живых монахинь Зачатьевского монастыря и дивеевских сестер. Здесь сохранялись традиции Дивеева.
В 60-е годы, в разгар хрущевского гонения на церковь, было не так много духовно мужественных пастырей. Отец Владимир ничего не боялся. Он тайно крестил, венчал, причащал. Церковь в те годы была в рабстве. Сейчас, когда Она стала свободной, мы часто не знаем, что делать. Это трагедия современной Церкви. Мы переживаем переходный этап, и сегодня очень важно не возбуждать ненависти, проявлять любовь.
Для о. Владимира не было разделения на «своих» и «чужих», не искал он и врагов ни внутри Церкви, ни вовне, как это делают многие сейчас. «Ищи врага в самом себе», — говорил он. Он всех любил — каждого входящего в храм — и всем сострадал. Много раз мне приходилось помогать ему в исполнении треб, и всегда поражало, с какими терпением и верой он их совершал. А ведь часто требы приходилось совершать тайно — я помню, мы в гражданской одежде приходили в больницу «навестить родственника», и я закрывал батюшку, пока он причащал. При этой любви ко всем о. Владимир всегда говорил правду, невзирая на лица. Это привело к тому, что ему было запрещено произносить в храме проповеди — но он говорил их под видом общей исповеди.
С конца 60-х я дважды в год — Великим постом и осенью — летал на несколько недель в Самарканд: там при храме вмч. Георгия жила сестра моей матери, монахиня Евдокия, в этом же храме служил дивный старец архимандрит Серафим Суторихин. Я помогал при храме. Отец Серафим служил всегда полные службы — пять часов утром и пять часов вечером, без единого, как, смеясь, он сам говорил, «угрызения». В храме ни одного человека — служба идет полным ходом — это называлось «бесчеловечная служба»…
Архимандрит Серафим Суторихин (фотография с сайта http://www.st-hram.ru/)
Постепенно в моем сердце расцветало тщеславие от того, что я помогал о. Владимиру, был таким «нужным». И со мной — как необходимое вразумление — случилось страшное падение, я увидел себя таким, каким был на самом деле. Что было бы со мной, если бы не молитвы о. Владимира, представить трудно. Таким ты мне и нужен — «не здоровые имеют нужду во враче, но больные» (Мф. 9:12). Долго и очень медленно я выкарабкивался. Однажды, уже после смерти о. Владимира, я очутился в доме о. Виктора Шаповальникова. У него хранилась та самая чудотворная икона Божией Матери «Умиление», перед которой скончался прп. Серафим. И Матерь Божия открыла передо мной «милосердия двери». Постепенно я смог подняться. А в 1990 году Она дала мне возможность вернуться в Дивеево, чтобы там послужить Ей.
Снова в Дивееве
В марте 1990 года я получил письмо от Сони Булгаковой — монахини Серафимы: «Проснись, что спишь? Нам отдали Троицкий собор. Ты художник, ты должен помочь реставрировать прежний иконостас. Неужели у тебя хватит духу отказаться?.. Подруга твоей матери монахиня Серафима». Я понял, что это мать меня зовет в Дивеево.
Я проснулся и поехал.
В Париже моя троюродная сестра Наталья Хвостова основала Фонд помощи, на средства которого велись работы по восстановлению прежнего иконостаса Троицкого собора в Дивееве и сени над ракой преподобного. Жертвовали средства в этот фонд русские люди, живущие за границей.
Икону Божией Матери «Умиление», главную Дивеевскую святыню, о. Виктор Шаповальников, у которого она хранилась много лет, передал Патриарху Алексию. И я написал Патриарху прошение, где, сообщив, что я родился в Дивееве, попросил благословения на создание простой ризы на эту икону, указав как образец ризу, в которой образ сфотографирован в книге «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря». Патриарх ответил: «Бог благословит это святое дело». Риза была сделана, я сам передал ее Патриарху, и мы вместе надели ее на икону. Так я выполнил наказ моей матери.
Из всех дивеевских сестер до перенесения мощей прп. Серафима дожила лишь матушка Ефросиния, в схиме Маргарита; вторая дивеевская сестра — Сонечка Булгакова, монахиня Серафима, умерла за месяц до этого события, но до первой дивеевской службы она дожила. Помню, такая радость была, что я на службе поцеловал матушку Серафиму в макушку, а она на меня рассердилась: «Как ты смеешь в алтаре целовать монахиню?»
Они помнили меня с самого моего детства. Они остались единственными ниточками, связанными со старым Дивеевом. Помню, будучи там в последний раз, я подошел в храме к сидящей на стульчике матушке Маргарите, и она сказала мне, прощаясь: «Помоги тебе Бог, Олешенька, помоги Бог!»
В середине 80-х годов отец Александр Егоров благословил меня писать обо всем, что я вспомню: «Это нужно тем, кто будет после нас жить. Пишите!» Я сначала отказывался, оправдываясь тем, что я не писатель, а художник, а потом стал писать.
Оглядываясь на свою жизнь, я вижу, что вся она — сплошное чудо Божие, милость Божия, несмотря на тяжкие времена и тяжкие падения. Во всех превратностях моей жизни милосердия двери за чьи-то молитвы открывались предо мною…
Записала Марина Нефедова. Использованы фрагменты из книг А.П. Арцыбушева «Дивеево и Саров — память сердца» и «Горе имеим сердца».
На своей даче под Москвой, 4 января 2009 года.
Алексей Арцыбушев: «Жизнь – это чудо!»
Художнику Алексею Петровичу Арцыбушеву нынешней осенью исполнилось 95 лет. Он пережил и смерть самых близких ему людей, и голод, и воркутинские лагеря, и другие невзгоды. Выжить в нечеловеческих условиях и сохранить душевную доброту ему помогла вера в Бога. Родившийся в Дивеево, он в 90-х годах прошлого века много сделал для возрождения храмов одного из главных духовных центров России.
Нотариус Его Величества
Род Арцыбушевых ведёт свою историю с давних времён. Дед по отцу, Пётр Михайлович, был нотариусом двора императора Александра III, а затем и Николая II. Дед по материнской линии, Александр Алексеевич Хвостов, – министром юстиции, а затем — министром внутренних дел. Честный и бескомпромиссный, в отличие от другого Хвостова, Алексея Николаевича, нижегородского губернатора, а затем, как и его дядя, тоже министра внутренних дел, он поплатился своим постом за арест проворовавшегося военного министра Сухомлинова и взяточника Манусевича-Мануйлова – особ, приближенных к императрице Александре Федоровне. Когда та стала настаивать на их освобождении, Алексей Николаевич отказался прекратить следствие и сказал:
— Моя совесть, Ваше Величество, не позволяет мне повиноваться Вам.
Пётр Михайлович Арцыбушев, как и Александр Алексеевич Хвостов, был глубоко религиозным человеком. Серафима Саровского считал величайшим российским святым. И после открытия его мощей приобрел в Дивеево участок земли, где стоял домик Михаила Мантурова. Этого человека преподобный Серафим исцелил от неизлечимой болезни, и он посвятил всю свою оставшуюся жизнь строительству Дивеевского монастыря.
Выбор нотариуса Его Величества был не случаен. Вместе с женой Екатериной Юрьевной он хотел обрести вечный покой именно здесь, в святых для русского человека местах. Дед Алексея Петровича пожертвовал Дивеевской обители деньги для отливки колоколов, пристроил к домику прежнего хозяева сначала семь, а потом еще пять комнат и огромную кухню. Срубил баню, выкопал погреб, где хранились сорокавёдерные бочки для квашенья капусты и бочонки с солёными груздями и мочёными яблоками.
Приезжал сюда из Петербурга Пётр Михайлович в летнее время. Здесь поселился его сын, Пётр Петрович. Только в 1915 году, после выхода в отставку, Пётр Михайлович, а вместе с ним и Екатерина Юрьевна, перебрались в Дивеево. Приехали и две тётки Алексея Арцыбушева, которые вскоре постриглись в монахини.
Пётр Петрович окончил правоведческий корпус, ему сулили большое будущее, но он заболел чахоткой. Когда началась Первая мировая война, признали негодным к строевой службе. Когда к власти пришли большевики, на работу не мог устроиться из-за дворянского происхождения.
Алексей родился, когда в России свирепствовали разруха и голод. Сорокаведёрные бочки с капустой быстро обмелели. Подъели всё, вплоть до свекольной ботвы. Зимой 1921 года, в самые тяжелые времена, Пётр Петрович поехал менять какие-то еще остававшиеся вещи на продукты, но сильно простудился и слёг. Из болезни уже не выкарабкался. Его похоронили на монастырском кладбище, которое при Сталине сравняли с землёй. Таким образом, Татьяна Алексеевна овдовела в 24 года с двумя малолетними детьми на руках. И она стала тайной монахиней, приняв имя Таисия.
А темницы уже готовились…
Алексей и его брат Серафим воспитывались в семье дяди, Михаила Петровича. Хотя семьи как таковой и не существовало: Михаил Петрович был убеждённым холостяком. Несмотря на своё происхождение, он занимал высокие должности при большевиках, командовал всеми рыбными промыслами Нижней Волги и Каспия. Дома бывал редко, воспитание детей целиком лежало на священнослужителях Дивеева и на матери. «Воспитывали нас так, будто завтра коммунизм исчезнет и все вернется на свое место, — вспоминал Арцыбушев. — Мы были полностью исключены из жизни общества. В школу не ходили, при доме жили наши учительницы, сменяя друг друга, — все почему-то были Аннами. Семья жила по монастырским правилам. Нас учили церковнославянскому языку, мы читали Библию, жития святых и бесчисленные акафисты». Вот один из эпизодов раннего детства, приведённый Алексеем Петровичем Арцыбушевым в своей книге воспоминаний «Милосердия двери»: «Мы идем с мамой, окутанные гулким звоном всех монастырских колоколов, солнечными, закатными лучами летнего вечера по аллее цветущих лип от колокольни в торжественный собор. Он освящен одними лампадами, которые, как по волшебству, в мгновение ока загораются от бегущего огонька, по волшебной ниточке от лампады к лампаде, и вот уже все паникадило в центре собора мерцает тихим молитвенным светом. Матушка игуменья на своем игуменском месте. В черных мантиях, с длинными шлейфами, с камилавками на головах выходят плавно и торжественно на середину собора матушки певчие правого и левого хора. Начинается всенощная — длинная, монастырская. «Изведи из темницы душу мою», — нараспев произносит канонарх… Из какой это темницы, думаю я, они так просят извести душу мою? А темницы уже готовились, всем, и нам, и им — всей России».
Но годы, проведённые в Дивеево, запомнились Арцыбушеву на всю его долгую жизнь. «Смотря сейчас с высоты прожитых мною лет на свое детство, — писал он, — я вижу, как много эти годы вложили в мою душу неповторимо прекрасного, слепив основной костяк, который не смогла сломать вся последующая за детством мрачная преисподняя».
Другой Серафим
«В тяжелые моменты и обстоятельства всегда приходила помощь — неожиданная и чудесная» — таков лейтмотив книг Алексея Петровича Арцыбушева. И в его жизни это было действительно так. Художник считает, что во многом обязан архимандриту Чудова монастыря отцу Серафиму (в миру Звездинскому).
Этот монастырь новые власти закрыли весной 1918 года, и отца Серафима обрекли на скитания. Он перебрался в Зосимовскую пустынь, но в конце лета был вызван патриархом Тихоном в Москву. Патриарх благословил Звездинского на епископское служение в Дмитрове. Но тут началась кампания по изъятию церковных ценностей, и владыку Серафима, который тому противился, арестовали и сослали на два года в Усть-Сысольск.
В 1925 году срок ссылки отца Серафима истёк, но это совпало с кончиной патриарха Тихона. Его место занял митрополит Крутицкий Пётр (Полянский), который назначил Серафима временным управляющим Московской епархией. Но 9 декабря 1925 года арестовали и митрополита Петра. Канцелярия была закрыта, дела опечатаны, а отца Серафима сослали в Дивеево.
Он прибыл сюда 17 июля 1926 года, но проводить службы ему запретили. Ссыльный епископ был свидетелем того, как мощи преподобного Серафима Саровского вывозили в неизвестном направлении. Не раз бывал в доме Арцыбушевых. Однажды матери нужно было куда-то отлучиться. Она попросила священника присмотреть за малолетними детьми. Вернувшись, уведела, что Алексей сидел на коленях у епископа, разглаживая его белую, как снег, бороду.
— Мы подружились, — сказал отец Серафим. – Мальчик учит меня, как правильно читать «Отче наш».
«Первую свою исповедь, когда мне минуло семь лет, я принес ему, — вспоминал Алексей Петрович. — О как бы я хотел принести ему сейчас исповедь за всю свою многогрешную жизнь в ее приближающемся конце. Но нет владыки, как и многих».
Отца Серафима арестовали 21 сентября 1927 года и сослали сначала во Владимирскую губернию, а потом в Казахстан. Мать постигла та же судьба после того, как в 1930 году объявили вредителем Михаила Арцубашева. Его расстреляли. На следующий день у ворот остановилось несколько тарантасов. Стук в ворота -, властный, грубый, требовательный. «В дом ввалились наглые и безжалостные в формах и без неё, — вспоминал Алексей Петрович Арцыбушев. — Предъявляют бумагу на опись и конфискацию движимого и недвижимого. Пошли по дому из комнаты в комнату, стали описывать все до мелочи, сваливая в кучу иконы, книги, тряпки, одеяла и матрацы, валили всё подряд: штаны, трусы, наши праздничные пикейные рубашки, шубы, валенки. Мама пытается спасти теплые детские вещи, ведь зима на носу! «Не трогать! Лож взад!».
Татьяну Алексеевну с двумя детьми отправили в Муром, где она организовала тайную домашнюю церковь. Но это было не сразу. Найти какое-то пристанище зимой, да ещё с двумя детьми в то время в небольшом городке – дело сложное. Татьяна Алексеевна ходила целыми днями от одного дома к другому и нашла, наконец, приют у самого берега Оки — избу, в которой жила одинокая горбатая старуха. Она и пустила Арцебушевых. Им пришлось спать на полу на каком-то тряпье.
Еще сложнее было устроиться на работу. Ссыльных не жаловали. Смертным боем били мальчишки Алексея и Серафима. Но они научились давать отпор. Добро, как поняли оба, должно быть с кулаками.
Дом появился позже, когда Татьяна Алексеевна стала работать в туберкулёзном диспансере. Раньше этот дом был необитаем — люди боялись заразиться. Здесь поселились монахини из Дивеевского монастыря, которые занимались изготовлением одеял, чем и добывали себе пропитание.
В 1937 году мать Арцыбушева арестовали, На допросах выяснилось, что на неё написали донос, будто она шпионка и, работая переводчицей на патронном заводе, который строили немцы, была ими завербована. Но Татьяна Алексеевна не знала немецкого языка и переводчицей не работала. Её не хотели слушать и добивались, чтобы она призналась в измене Родине. Так продолжалось почти восемь месяцев, пока за решеткой не оказался шеф НКВД Николай Ежов. И мать Серафима и Алексея неожиданно освободили. Отца Серафима расстреляли 26 августа 1937 года.
Время всеобщего страха
Это было страшное время. «Медленно и неотвратимо, как неминуемая смерть, приговоренного к ней, приближался омерзительный гигантский спрут со своими длинными щупальцами, — писал в своей книге «Милосердия двери» Алексей Арцыбушев. — Он, притаившись, ждал своего часа, чтоб задушить, обезглавить, чтоб отнять радость пасхального звона, чтоб веселье, смех и свадебные песни… превратить в плач, а саму жизнь народа — в мучение и скорбь».
Много лет Алексей Петрович искал ответ на вопрос, кто был движущей силой разгрома духовности, разгрома сельского хозяйства, разгрома всех былых ценностей. Ответ нашел не сразу. Да, идейным наставником погромщиков, безусловно, был Сталин. Но в роли исполнителей его идей выступал не кто-нибудь, а самый передовой в то время класс – пролетариат, оболваненный сталинской пропагандой. Именно он, хотя это может и не вписываться даже в сегодняшние воззрения о том времени. «Кто занесет на вас свои подлые руки? – писал Арцыбушев. — Кто ограбит, кто уведет ваш скот, кто погасит ваш мирный домашний очаг? Кто закует вас в кандалы, кто умертвит вас, кто пустит по миру ваших жен и ваших сирот, кто похитит ваш труд, ваш пот, кто присвоит его себе? Кто? Кто? Кто? Имя ему ГЕГЕМОН! Это — голь босяцкая… Это те, кто не хотел работать! Это те, кто завидовал и не вашему труду, а его результатам! Это те, око которых было завистливо, а руки ленивы! Это те, кто беспробудно пил, неся в кабак последнюю свою рубаху, в расчете на вашу. Это те, кто предпочитал жрать и пить за чужой счет! Это те, кто не сеял и не пахал, кто ненавидел труд и, разорив вас, не научился ему, а жил и живет паразитом!.. Это он, проклятьем заклейменный, чьими руками были разрушены «до основанья» и деревня, и село, и город, и страна».
Тут Арцыбушев, к сожалению, путает понятия. С пролетариатом он отожествляет люмпен-пролетариев, разница тут есть. Но, с другой стороны, кто, как не самый передовой класс, одобрял массовые репрессии, скандируя у окон, где проходили судебные процессы над «врагами народа»: «Расстрелять, как бешеных псов!»?
Художников тоже не жаловали
Еще до ареста матери Алексей Арцыбушев поступил в Московское художественно-полиграфическое училище. Он давно мечтал стать художником, но осенью 1939 года его призвали в армию и определили в Киевскую сержантскую школу. Но тут обнаружилась тяжелая глазная болезнь, и его комиссовали. Врачи не исключали наступление слепоты в самое ближайшее время. Но Алексею надо было жить, чем-то питаться, и он устраивается на работу трактористом в колхоз. Но вскоре начинается Великая Отечественная, и ему снова приходит повестка из военкомата. И возникает странная ситуация. Несмотря на то, что Арцебушев освобожден от воинской обязанности, против него возбуждают уголовное дело. Якобы, он уклоняется от призыва. Дело это тянется, и Алексей Петрович живёт в здании подпольной, так называемой катакомбной церкви – и это всплывёт потом, в 1946 году, за что он и получит лагерный срок. Мать умерла раньше, в 1942-м.
В конце войны Арцыбушев продолжает учебу в художественной студии ВЦСПС, которой руководил известный художник Сергей Михайлович Ивашёв-Мусатов. Но оба не избежали ГУЛАГАа. Алексея Петровича арестовали раньше – это его спасло от более внушительного срока. Его судили за участие в делах нелегальной катакомбной церкви. Ивашова-Мусатова, как и сына писателя Леонида Андреева — Даниила , обвинили в организации контрреволюциононо заговора и терроре. Им вломили по 25 лет лагерей каждому. Арцебушев отделался «лишь» шестилетним сроком.
Возвращение в Дивеево
О ГУЛАГе мы знаем по многочисленным публикациям и отожествляем его с филиалом преисподней. На самом деле это действительно так, тут нет никакого преувеличения. Арцыбушев прошел этот ад. Но – странное дело – воспринимает он то, что произошло с ним, совсем не так, как скажем Варлаам Шаламов или Александр Солженицын. «Все мытарства, выпавшие на мою долю, — писал он, — я принимал как заслуженное, как наказание за свои грехи. Такая внутренняя позиция справедливости наказания, её необходимости для меня, помогала мне и поддерживала в трудные минуты жизни. Внутри себя, в своей душе, я все принял как должное, как необходимое для меня испытание».
Что это? Что-то от толстовства? Своего рода бравада? Нет, это восприятие мира – такого, каков он есть, со всеми его светлыми и темными сторонами, во всей их взаимосвязи. Это – верность заповедям Христа. Арцыбушев без всякой ненависти и озлобления вспоминает всех больших и маленьких лагерных начальников, следователей, уголовников, которые всячески унижали «антисоветчиков» и «попов». Он их прощает, и этой широте души, способной на прощение того, что не прощаемо вообще, можно только восхищаться. Зло и смерть гасятся от дуновения тепла этого добра, которое всегда побеждает.
Мне Алексей Петрович рассказал то, что, наверное, не рассказывал никому:
— В одном из лагерей я работал в лазарете. Я принимал смерти. Эти туберкулёзники умирают очень тяжело, они в полном сознании, они не теряют его. Я голыми руками вытаскивал у них бронхи, потому что они задыхались и уже харкали бронхами. Я не заболел, потому что крестил их перед смертью, и они умирали легко. Я тоже умру легко, я в этом уверен.
Его реабилитировали в 1956 году. Он вступил в Союз художников, работал в комбинате графического искусства, писал воспоминания о пережитом. Но однажды всё переменилось. В доме священника Виктора Шаповальникова Алексей Петрович увидел чудотворную икону Божией Матери «Умиление», перед которой скончался преподобный Серафим Саровский.
Арцыбушев понял, что это знамение свыше. На календаре был 1990 год, и он отправился в Дивеево. Там его встретила подруга его матери, монахиня Серафима (Булгакова). Она попросила Алексея Петровича помочь в реставрации Троицкого собора. На это требовались деньги, но троюродная сестра Алексея Петровича Наталья Хвостова, которая жила в то время в Париже, основала Фонд помощи храмам Дивеево, и русские люди, жившией за рубежом, стали жертвовать на святое дело. Средства поступали и от россиян.
«Икону Божией Матери «Умиление», главную Дивеевскую святыню, Виктор Шаповальнико передал патриарху Алексию, — писал Арцыбушев уже после переноса в Дивеево мощей Серафима Саровского. — И я написал патриарху прошение, где, сообщив, что я родился в Дивееве, попросил благословения на создание простой ризы на эту икону, указав как образец ризу, в которой образ сфотографирован в книге «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря». Патриарх ответил: «Бог благословит это святое дело». Риза была сделана, я сам передал ее Патриарху, и мы вместе надели ее на икону».
Алексей Петрович пережил всех, кто знал его с детства. В своеих книгах Арцыбушев утверждает, что человеческая жизнь – это чудо, несмотря на тяжкие времена и тяжкие падения. Будь добр к людям – и милосердия двери всегда откроются перед тобой. Трудно с этим не согласиться.
Наша справка. Икона Божией Матери «Умиление» находилась до 1927 года в Троицком соборе Серафимо-Дивеевского монастыря. Для неё была изготовлена позолоченная риза. Ещу одну ризу с драгоценными камнями подарил монастырю Николай II. После закрытия монастыря в 1927 году епископ Серафим (Звездинский), архиепископ Тамбовский Зиновий (Дроздов) и игумения Александра были арестованы и отправлены в Москву. По освобождении матушка Александра с несколькими сестрами поселилась в Муроме, сумев сберечь чудотворный образ иконы Божией Матери «Умиление» вместе с остальными вещами батюшки Серафима. После её смерти в 1941 году образ хранила монахиня Мария (Баринова), а затем протоиерей Виктор Шаповальников. Драгоценная риза, подаренная Николаем II, была закопана в его саду. В 1991 году икона, оклад и вещи Преподобного были переданы Шаповальниковым Патриарху Московскому и всея Руси Алексию II. В настоящее время икона Божией Матери «Умиление» в праздник Похвалы Пресвятой Богородицы выносится на всеобщее поклонение в Патриарший Богоявленский собор в Москве. В Троицком соборе Серафимо-Дивеевского монастыря находятся келейные иконы преподобного Серафима — Спасителя и Иоанна Предтечи, а также копия иконы Божией Матери «Умиление». Еще один спиок с этой иконы хранил у себя в течение сорока лет сам Алексей Петрович Арцыбушев. Он передал её в дар строящемуся храму преподобного Серафима Саровского в Голицыно..