Содержание
messie_anatol
Саша Мессерер со своей женой Аней и детьми в Переделкино. Фото Сергей Гаврилов
Раньше в каждой округе были такие дома, куда приходили узнать местные новости, попросить помочь или просто пообщаться. В Переделкине такой открытый дом у художника Александра Мессерера, отпрыска знаменитой артистической фамилии, сына художника Бориса Асафовича Мессерера
Хорошо когда этот праздник гостеприимства дополняется некоторым запасом творческих амбиций и мигрени у хозяев, что помогает им не превратить свою жизнь в проходной двор. К счастью, сам Александр Мессерер своей мигренью пользуется так же виртуозно, как мастихином. Поэтому и пишет несколько десятков картин в год и даже устраивает выставки. Несмотря на лавину собственных детей и негласную общественную роль утешителя и миротворца.
Александр Мессерер
В детстве мама – Нина Чистова, балерина ГАБТа, пытались было втянуть Сашу в балет, но папа сразу сказал, что сын будет художником. В художественную школу, правда, тоже не отдавали. «Но сколько я себя помню, я всегда рисовал – акварелью, углем, сангиной. Папа ставил дома натюрморты, говорил о чувстве цвета, о выборе правильной композиции, о сочетании тонов и цветов. Рисовать я и сам любил, но, благодаря отцу, стал понимать в искусстве то, что юный человек без помощи не может понять».
После армии Александр у сестры бабушки познакомился с Дмитрием Леоновым. Это был всемирно известный график, не признанный в Союзе. «Леон — очень такой колоритный человек, с библейской бородой. Постоянно в шахматы играл в парке Покрово-Стрешнево, — рассказывает Александр. — Благодаря ему, я стал графику чувствовать, он готовил меня в Полиграфический институт. Помню, учил: “Надо рисовать большими формами, не размениваться на детали”, постоянно приводил в пример Джотто. Правда, я потом по-другому стал рисовать».
Много лет Александр писал темными красками. Это был серый период, московский – как-то так он тогда чувствовал цвет, может, город действовал, он тогда в Москве жил. Живопись напоминала то ли сны в последнем трамвае, то ли галлюцинации после бессонной ночи. А потом произошел прорыв.
Вообще, о представителях рода Мессереров-Плисецких-Судакевичей всегда шла молва как о людях со «вторым дыханием». Прадед Саши, Михаил Мессерер, зубной врач из Вильно, дал своим десяти детям библейские имена – Моисей, Рахиль, Суламифь… И испытания, через которые прошел род в ХХ веке оказались сродни ветхозаветным. От прабабушки Саши – Симы Шабат — потомки из поколения в поколение передают такие слова: «Всё живое рождается маленьким и постепенно становится больше и больше. А горе рождается огромным и постепенно становится меньше и меньше». В книге рода, которую сейчас составляет один из двоюродных дедушек Саши, – ранние смерти и поздняя слава, лагеря и награды, просьбы о перемене участи и орден от английской королевы.
Может показаться, что все, кто рождался в этом роду, были просто обречены на артистическую карьеру. На самом деле, возможность проявить свои таланты испокон веку приходилось отвоевывать у судьбы. Когда дедушка Саши — Асаф Мессерер, в будущем – народный артист СССР, только пришел учиться балету, он услышал, что в его возрасте обычно учебу уже заканчивают. Мама Саши, когда закончила карьеру балерины, поступила в университет и получила журналистское образование.
Анель Судакевич в роли графини
Бабушка — Анеля Судакевич — в юности была звездой немого кино. С началом звукового кино, когда в Советском Союзе стали актуальны типажи поющих колхозниц, Судакевич оттеснили на роли «бывших помещичьих дочек». Она бросила кинофабрику, в 25 лет с нуля сама научилась рисовать, сделалась художником по костюмам в театре. Позднее перешла в цирк – именно она придумала брендовую «клетку» Олега Попова. А с рождением Саши опять переломила судьбу. За грацию ее еще называли «дама-линия», а она уже надела сапоги «Прощай, молодость» и целиком посвятила себя внуку. Александр прожил вместе с бабушкой сорок лет. Возможно, ее характер на него повлиял даже больше, чем характер отца.
Борис Мессерер в 60-е считался «королем московской богемы». Сын славы такого размаха не достиг, хотя картины его тоже развезли по разным концам света, а друзей, во всяком случае, не меньше. Кроме того, сын подхватил другую, уже было заглохшую, фамильную традицию – многодетность. У отца Асафа было 10 детей, у отца Анели, молдавского священника — 11 детей. У Саши пока семеро. Так что, возможны еще в будущем ночные звонки из роддома и прочие революционные повороты в жизни, хотя и позади уже есть внезапные зигзаги.
В начале 90-х Александр Мессерер приехал в Переделкино. Через некоторое время женился на художнице Ане Козловой.
Анна Козлова
У жены был тогда «синий период» — в картинах утренний воздух, белые цветы, ветер за окнами, тишина дома. И Александр стал писать совершенно иначе – другая природа, другое состояние. Галлюцинации исчезли, как утренний туман.
Выставляется Саша не только в Москве, но и в провинции. Как бы движется навстречу общему потоку бесчисленным искателям столичной славы. Несколько лет назад в Кирилло-Белоозерском монастыре в Вологодской области была их совместная с женой выставка. В этом году Михаил Шарамазова, замдиректора Феопонтовского музея, в котором сберегается величайший памятник русского церковного искусства – фрески Дионисия, организовал выставку 10 современных художников в Казенной палате монастыря. Новому директору пришла мысль сделать выставку передвижной – и возить по городам русского севера. И опять на выставке рядом картины Ани и Саши.
С годами стили мужа и жены стали сближаться, они даже написали около десятка совместных пейзажей. Этот невиданный в истории живописи эксперимент Саша объясняет цветовыми поисками, а Аня — тем, что иногда бывал один холст на двоих, а писать хотелось обоим. Некоторые их работы написаны хоть и на разных холстах, но в одно время и изображают один пейзаж. То есть живут парами, словно две створки одного окна. В Москве их работы можно будет увидеть весной в галерее на Покровке и во французском центре на Маросейке.
Александр Мессерер. Наш дом в Ферапонтово
«Я люблю писать с натуры: церкви, деревья, дороги, — рассказывает Александр. — Привязываюсь к определенным местам — вот сейчас Феропонтово держит. Его открыл для меня опять же мой папа — в 1983 году. Ездим туда каждое лето, четыре год назад купили там красивый дом. Там совершенно другой свет, белые ночи, в 9 вечера все залито желто-оранжевым ярким цветом. Большой горизонт. Переделкино после севера кажется похожим на театральные декорации, там глаз отдыхает на этих просторах. Охристо-голубые тона Дионисия в росписи храма Рождества Богородицы перекликаются с небом, ярко-синей водой Бородаевского озера. Фрески переходят в природу, природа в фрески. Хочу рано или поздно туда переехать, организовать мастерскую».
Теперь дома, что в Москве, что в провинции, озарены изнутри экранны ми всполохами и почти полностью обезлюдели. Но все-таки и теперь гостелюбивые хозяева попадаются. Именно в их доме чаще всего завязываются личные истории, которые годами потом обсуждают на местных застольях. Здесь вспыхивают ненависть и любовь, рушатся и опять закладываются репутации. Какого причудливого сочетания гостей только не встретишь в доме Александра Мессерера и Переделкино, и в Феропонтово! Тут и красильщик тканей из музыкального театра, и француз-полиглот, и гениальный хам-импрессионист из Америки. Поет какой-то фольклор дочь банкира. Многодетная учительница рассказывает о своих автомобильных приключениях по-чеширскому улыбчивым музыкантам и общительным девушкам модельной внешности. Приблудный гость, которого никто не знает, кричит в телефон: «Бабуль, слышь, сегодня не приду. Я понял, что я мустанг». Около полуночи все кидаются искать одного из бесчисленных хозяйских детей и долго бегают с фонариками по поселку, а потом обнаруживают его спящим под пледом в одной из комнат. После этого все опять рассаживаются за столом и пьют чай, а неизвестный гость растроганно бормочет в телефон: «Бабуль, я еду. Какой мустанг? Брось, а?»
Рисуют все!
«Облака и дороги». Так романтично называется выставка, которая открылась 3 марта в Москве, в Российско-Немецком Доме по адресу: ул. Пироговская, д.5.
Вплоть до 7 апреля каждый день кроме выходных здесь можно любоваться живописью династии Мессерер-фон Шлиппе.
Семья эта знаменитая. Борис Асафович Мессерер — известнейший российский художник. Его отец был талантливым балетмейстером, а дед — зубным врачом, человеком, несмотря на свою прозаическую профессию, очень творческим, сумевшим привить детям любовь к искусству. У Мессереров всегда была особенная атмосфера: звучала музыка, ставились домашние спектакли. Одна из сестер Асафа стала балериной Большого театра, другая — актрисой немого кино, сам он с успехом танцевал и преподавал в Большом театре. Первая жена Асафа Анель Судакевич тоже была актрисой, да к тому же еще и талантливым художником по костюмам. Сын Асафа и Анель Борис Мессерер с детства рос в театральной среде, но выбрал профессию не актера или танцовщика, а живописца. Первая его жена — балерина Большого театра Нина Чистова. Она потомок династии фон Шлиппе. Поэтому название выставки имеет подзаголовок: «Династия Мессерер-фон Шлиппе. Искусство, объединяющее поколения». А второй его женой была поэтесса Белла Ахмадулина.
Анель Судакевич-Мессерер, Борис Мессерер, его сын Александр Мессерер, жена Александра Анна Козлова-Мессерер и их дети Аня, Маша, Лева, Нина, Боря, Саша, София — настоящая династия художников, в которой рисуют все, даже самые маленькие.
Александр Мессерер, “Белое озеро в Троицком”, холст, масло, 2012
Основную часть экспозиции занимают картины Александра Мессерера и Анны Козловой-Мессерер. Кстати, некоторые из этих работ муж и жена писали вместе. Достаточно места уделено детским произведениям. Венчает коллекцию портрет Нины Чистовой кисти Бориса Мессерера.
Кроме того, на выставке представлены эскизы костюмов и декораций Анель Судакевич и семейные фотографии двух династий.
До 7 апреля у каждого еще есть возможность полюбоваться на работы художников династии Мессерер-фон Шлиппе. Экспозиция открыта по будним дням с 12-00 до 18-00 в Русско-Немецком Доме по адресу: ул. Пироговская, д.5, (м. Фрунзенская).
Александр Мессерер. “Заозерье”, холст, масло. 2012
Александр Мессерер. “Утро”, холст, масло. 2010
Анна Козлова-Мессерер, Александр Мессерер. “Поле в Заозерье”(совместная), холст, масло. 1998
Фото с экспозиции (Анель Судакевич, эскизы арены цирка, костюмы “Бесприданница” ,”Донна Анна”)
Анна Козлова-Мессерер. “Весенний Кутузовский”, бархан, бумага, акрил. 2012
Анна Козлова-Мессерер. “Зимой в Ферапонтово”, холст, масло. 2012Анна Козлова-Мессерер. “Дорога в Красново”, картон, пастель. 2011Анна Козлова-Мессерер. “Кириллов на закате”, холст, масло. 2012 Анна Козлова-Мессерер. “Серебряный дом”, холст, масло. 2010 Борис Мессерер. “Хива.Минарет”, холст, масло. 1958 Боря Мессерер (в 10 лет). “Ильинская часовня и наш дом в Красново”, картон, пастель. 2012
Москвич
Артист балета, педагог и хореограф, представитель театральной династии Плисецких-Мессерер Азарий Плисецкий рассказал Марии Ганиянц о семейных трагедиях, бомбежках во время войны, колоннах пленных немцев на площади Маяковского, работе в Большом театре и жизни на улице Горького.
Я появился на свет в июле 1937 года на Арбате, в роддоме им. Грауэрмана. За несколько месяцев до моего рождения отца, Михаила Плисецкого, арестовали и в январе 1938-го расстреляли. Я его никогда не видел, о его смерти долго не знал, тема репрессий в семье не обсуждалась.
Мне было чуть больше полугода, когда за мамой, актрисой немого кино Рахиль Мессерер, пришли. Из нашей квартиры в Гагаринском переулке нас с ней отвезли в Бутырку, а сестру и брата удалось спрятать у родных. Майю взяла тетя, балерина Суламифь Мессерер, Александра — дядя, танцовщик и хореограф Асаф Мессерер. Ни Бутырку, где сидели довольно долго, ни Акмолинский лагерь жен изменников Родины (А. Л. Ж. И. Р.) я, конечно, не помню. А вот ссылку в Чимкенте, хотя мне не было и трех лет, представляю довольно ясно: высокие тополя, наш двор и арык вокруг него. Жили мы у ранее сосланного еврея Исаака, у него был ишак, и старик на меня обижался, когда я просил его покатать меня на тележке: «Ишаак, покатайте меня на ишаке».
Рахиль Мессерер с детьми Азарием, Майей и Александром. Чимкент, ссылка, 1939 г.
То, что лагерные работы для мамы, получившей 8 лет, заменили благодаря стараниям родных, нас спасло. Я не сгинул в детдоме, а бегал по пыльным дорожкам Чимкента. Нас в ссылке несколько раз навещала Майя, привезли к нам и Александра, он за мной вместо няньки глядел. Помню, мама иногда горько плакала, и я ее утешал, говорил, не плачь, скоро домой поедем.
В 1941 году Суламифь сотворила еще одно чудо: добилась не только маминого освобождения, но и нашего возвращения домой. Приезд в Москву я помню прекрасно. Поселились мы в Копьевском переулке в доме Хомякова при Большом театре. Нас приютила все та же тетя Суламифь, она же помогала деньгами. Позже, когда Майя начала выступать, давала деньги и она. В квартире нас жило шесть или семь семей, общая уборная, общая кухня и длинный коридор, в котором я научился даже ездить на велосипеде.
Не успели мы толком обосноваться, как началась война. Бегали через Театральную площадь под вой сирен в метро «Охотный ряд», где, как в бомбоубежище, прятались жители центра. В вагонах были лавки, но их занимали другие, а у нас был рыболовецкий складной стульчик, на котором все сидели по очереди. Раз бежим, вокруг вой, грохот, прожектора, и Майя меня спрашивает: «Ты боишься?» — «Нет, — говорю, — но у меня бородочка трясется».
В один из таких налетов погиб мой дядя, в его дом попала фугасная бомба, он на крыше как раз зажигалки тушил.
Центр города сильно пострадал во время авианалетов: был поврежден кусок Большого театра, во двор хореографического училища, где я позднее учился, упала бомба, в стене появилась трещина, которая шла вниз от шестого зала, и зимой из нее сильно дуло. Воронку от бомбы во дворе училища застелили досками, и завхоз дядя Миша хранил там, как в холодильнике, продукты.
Немцы наступали зимой 1941-го, Большой театр эвакуировали, мы должны были с ним ехать в Куйбышев, но попали почему-то в Свердловск. В доме, где нас поселили, была библиотека, там мы с братом Аликом просиживали все дни, пока мама по две смены была на работе. Он делал уроки, я, четырехлетний, вслед за ним учился читать и писать. С тех времен сохранилась моя записка: «Немецкий народ — дурак идэот». В Москву вернулись в 1943 году.
Помню, в 1944-м на колонны пленных немцев мы смотрели на площади Маяковского. По Садовому кольцу шли вражеские генералы, офицеры, солдаты. Шли понуро, толпа — бушевала.
«Парад побежденных»: пленных немцев проводят по улицам Москвы, 17 июля 1944 г.
Тогда время делилось на «до войны» и «после войны». Мне казалось, что до войны был полный достаток и рай, а в послевоенной действительности, хотя голода уже не было, об изобилии речи не шло. Я все детство мечтал о велосипеде, но достать его было нереально. Зато когда мой брат Алик с первой стипендии купил подарок — металлический конструктор, это было такое счастье! В 1946 году меня отдали в ЦМШ по классу фортепьяно, каждый день я бегал из дома в Малый Кисловский переулок за консерваторией. В музыкальной школе сидел за одной партой с Володей Ашкенази. Но вскоре стал упрашивать маму отдать меня в хореографическое училище при Большом театре, так как дома все разговоры были только о балете, и брат уже там учился, а Майя выступала на сцене. Мама сдалась.
Училище занимало все мое время, и поначалу было очень трудно: приходили рано, к 8.30 уже надо быть в форме, разогретыми, залы холодные, из щелей дуло, полы были старые, с занозами, страшно рвали туфли, из которых вечно торчали пальцы. Но ничего, занимались с энтузиазмом. Кроме балета я увлекался авиамоделированием и познакомился с авиаконструктором Александром Сергеевичем Яковлевым, он ходил в гости к нашему соседу, дирижеру Большого. Яковлев как-то принес мне маленький бензиновый моторчик с завода, и мои модели тоже смогли летать.
Окончил училище в 1956 году, меня распределили в Большой театр, но в первый же день на вахте не пустили — оказалось, что мою фамилию в канцелярии вычеркнули из списка, решили, что слишком много в театре Плисецких.
Это была тяжелая травма, я полгода обивал пороги чиновничьих кабинетов, писал жалобы, но добился своего — меня приняли в труппу Большого. За границу меня, конечно, никто не посылал, и карьера особо не шла, пока меня не пригласила стать партнером прима-балерина Ольга Лепешинская. Это был широкий жест с ее стороны, учитывая, что они с тетей Суламифью Михайловной были соперницами и у нас дома о Лепешинской говорили мало хорошего.
Несмотря на это противостояние, Лепешинская взяла меня в партнеры. Это дало мне очень много — прекрасную школу, знакомства, толчок в карьере. Мы много ездили с ней на гастроли: в Болгарию, Среднюю Азию, Китай, Монголию, где встретились с «ссыльными послами» Молотовым и Жемчужиной.
Потом в 1962 году меня пригласили танцовщиком в кубинский балет. Тогда началась блокада Кубы, и все иностранные танцоры, которые получали гонорары в долларах, уехали. Так как Кубе СССР помогал всем, от техники до учителей и инженеров, то и Большой театр решил помочь кадрами. Я только что вернулся из США, был под впечатлением и решил, что Куба рядом, значит, тоже хорошо. Но Остров Свободы стал сюрпризом, я впервые увидел совершенно пустые полки магазина: огромный универмаг, эскалаторы ездят, но в нем нет ровным счетом ничего. Но при этом тотальном дефиците все работали с колоссальным энтузиазмом и верой в светлое будущее, было ощущение, что я живу молодостью наших отцов. Нас посылали и рубить тростник, и сажать кофе, и труппа спала в гамаках под южным небом. Моей партнершей была знаменитая Алисия Алонсо, отличавшаяся идеальной техникой.
Первое, что я сделал, когда приехал, записался на курсы испанского языка, через несколько месяцев уже мог общаться, а позже так увлекся испанским, что поступил на филологический факультет университета в Гаване. Сейчас свободно говорю на испанском.
На Кубе я провел десять лет, вернулся и снова поступил в Большой театр в 1972 году. Надо было дослужить до творческой пенсии, ее давали в 39 лет. Мое возвращение совпало с приездом Мориса Бежара, с которым я был хорошо знаком по Кубе. Когда Бежар узнал, что я ухожу на пенсию, то предложил поехать к нему в Брюссель. Я, естественно, радостно согласился. Сначала мне отказали, но Бежар каким-то образом добился у министра культуры разрешения на выезд. После Брюсселя я работал с Роланом Пети в Марселе, потом в конце 1980-х в Мадриде вместе с Майей, где она руководила балетом, а когда Бежар перебрался в Швейцарию, в Лозанну, я опять оказался с ним. Минимум дважды в год я приезжал к маме и улаживал московские дела. Из дома Хомякова мы переехали сначала на Пушкинскую площадь, нам там дали квартиру над ВТО. Но этот дом расселили после того, как построили метро «Тверская» (тогда «Горьковская»). От взрывов под землей стены ходили ходуном, мы опять переехали, в квартиру на улице Горького, дом 6, на углу с Камергерским переулком. С тех пор МХАТ — мой домашний театр, часто туда хожу.
Сейчас с удовольствием, когда бываю в Москве, веду классы в Большом театре, для меня это почетно.
Большой сейчас изменился — не только после реконструкции, но и системно, внутри. Раньше здесь никогда не шли спектакли блоками, не было такого количества постановок, в том числе и современных спектаклей. Мы могли только мечтать о таком разнообразном репертуаре: Баланчин, Макмиллан, Прельжокаж… Молодой Посохов делает интересные вещи. Мне нравится сегодняшняя Москва, но я себя ограничиваю пятачком, на котором живу, от Маяковки до Кремля.
Фото: из личного архива Азария Плисецкого
Анна Мессерер (Козлова)
«…картины Ани Козловой, художника утренних очертаний, — картины тающих зеркал, распахнутых окон, исчезающих отражений.Она умеет рисовать ветер, ее кисть выбирает самое нежное, мимолетное, то, что открывается случайному взгляду, то, что нечаянно…»
….Анна занималась творчеством с детства. Она с трех лет обучалась в художественной студии при МГУ. Педагог по живописи разглядел в девочке талант и привил ей любовь к искусству. Когда Анне было пять лет, ее работы были выставлены на персональной выставке в МГУ. Дальше — Краснопресненская художественная школа и поступление в МархИ. «Я очень хотела поступить в художественный вуз, но так как родители были инженеры, они меня сориентировали в сторону уверенной специальности, я поступила на архитектора. МАрхИ я закончила с красным дипломом, но архитектором не стала, меня тянуло к живописи, и я стала ею заниматься», — вспоминает Анна. В 1992 году художница вступила в Творческий союз художников, участвовала в различных выставках, пишет и сейчас. Иногда занимается декоративным искусством, в частности — делает гобелены ручной работы. Пишет маслом, акварелью.
Александр родился в творческой семье, его отец — довольно известный художник Борис Мессерер. Бабушка Александра, Анель Судакевич, была художником цирка, она даже была автором костюма Олега Попова. В Александра с раннего детства вкладывали любовь к живописи. Закончил он Полиграфический институт, немного работал по специальности, а позже посвятил себя любимому делу. Занимается живописью, графикой, иллюстрацией, член Союза художников.
Александр и Анна познакомились на занятиях по живописи в 1995 году. С этих пор проходят их совместные выставки.
Эти два человека действительно смотрят в одну сторону наверное не реже, чем друг на друга. Видят по-разному, воплощают увиденное немного в разных стилях, но восхищает их одно и то же. Зритель от этого только выигрывает. Все, что мы чувствуем, говорим, ощущаем редким людям удается в полной мере передать в живописи и графике. Этим и отличаются банальные рисунки от действительно картин. Приходит ребенок домой и взахлеб рассказывает, как под вечер поднялся сильный ветер, и лодку у реки чуть было не унесло, и тревожно так стало… В таких случаях художник берет кисти и молча идет туда, где все происходит, чтобы так же молча полностью передать все до нерва, до крика в душе. Смотришь на картину и ловишь порывы ветра, и немного смешно, когда непроизвольно взмахиваешь руками, чтобы лодку удержать. И это не фотографическая точность каждого изгиба. Графика Александра, например, передает точно не сами линии предметов и пейзажей, а фон самого пейзажа. Нет цели воплотить точную конкретику, но ничего не упущено, ощущаешь все до мелочей, ничего не выходит за рамки, и все это передается общим фоном. Просто понимаешь, что ты сейчас здесь, в поле, простая рама небольшой картины впускает тебя в другое пространство, в неограниченный простор, в большой мир не стесненный метрами самой галереи.
Анна немного по-другому передает пейзажи. Она играет красками, цветами и, как писала искусствовед Ольга Силина, «думает» цветом. Немного больше эмоций, нежности в ее деревенском уюте. Одной из любимых техник Анны является живопись водными красками по бархатной бумаге. В качестве графических акцентов художница использует штрихи золотой или серебряной краски. Ее образы будто подсвеченны изнутри. Это дает видимость почти трехмерного, объемного изображения. Ветхость каждого изображенного предмета передается так, что мы понимаем, как это ценно, и как не стоит избавляться от этого. Начинаешь любить эту старую покосившуюся скамейку, проваленное крыльцо, проросшее травой, и осознаешь, что это куда прекрасней новодела.
Они попали в место и дом с историей, и всю до дна преподнесли ее нам. Не захотели, не смогли наслаждаться этим лишь вдвоем. Все, что переполняло изнутри, художники в полной мере смогли воплотить на холстах, для каждого, кому удалось эти картины увидеть. В век фотографий, казалось бы, сложно удивить художественными полотнами, только если это не по-настоящему талантливо.
«Серебряный дом». Так называлась выставка. «Выставка посвящена нашему дому, который находится в Вологодской области недалеко от Ферапонтова монастыря, — рассказывает Анна, — Там очень красивые места, и этот дом — очень старинный. Мы его не так давно приобрели, восемь лет назад, и сейчас проводим в этом месте все лето, пишем, рисуем, детям такое раздолье. В общем, дом просто осчастливил нас. У нас в основном получается работать летом, когда бываем в Ферапонтово, потому что в Москве много забот».
Счастливые люди поделились не кусочком, а большим отрезком своего мира, который их радует. Это видимо в каждой экспозиции. Даже если это довольно унылые осенние пейзажи размытых дорог и покосившихся избенок, любовь к этому месту ощущается в взмахе кистью. Долгая тоска городских жителей, мечтающих о деревенском раздолье, наконец, закончилась. И творчество вспыхнуло с такой силой, что будто запахло свежескошенной травой и парным молоком в узких коридорах галереи, где развешены экспонаты. Многодетная семья, простой быт, большой старый любимый дом, который настолько светло-серый, что будто серебряный. Доски в нем «поехали», лестница натружено скрипит, а хозяева не спешат с ремонтом. Ведь оказывается счастье — в паутине над абажуром, в дождевых каплях, стекающих с окна, в старинной вековой печке. «Наш дом — с историей, — делится Анна, — это бывший барский дом, заброшенная усадьба. Мы даже нашли надпись на амбаре, что он был построен в 1859 году. Дому 150 лет, представляете? Он красивый, весь из дерева. Вообще, в Вологде дома обычно не красят, они сохраняют такой серебристо-серый цвет. Так как дерево выцветает под дождем и ветрами, оно становится такого серебряного оттенка. Мне очень нравится, что на Вологодчине не красят дома, их принято оставлять как есть. Оттенки от черного к серому, серебристому красиво вписываются в пейзаж, и вдохновляют. Мы стараемся дом сохранить таким, каким он был. Со временем немного его отреставрируем, но не переделаем. В нем полностью ощущается дух старины, это же памятник архитектуры».
«Когда начинаешь писать, то привлекает все, — признается Анна, — нужно войти в такое состояние, когда видишь прекрасное во всем. Это могут быть и портреты, и какие-то натюрморты на столе, видишь, как необычно предметы расположились, видишь в этом какой-то свой ритм . Или часть интерьера удается запечатлеть, у нас на выставке есть интерьеры дома. От чего-то отталкиваешься, это не абстракции, а, к примеру, состояние природы: закат, рассвет, вечер, сумерки… Что-то такое происходит, что хочется запечатлеть. Это может быть и разлив, озера или причудливо расположенные предметы быта.
У Саши каждый пейзаж – это точное попадание в состояние. Он именно пишет с натуры, выходит прямо с этюдником, его это вдохновляет. Если вот-вот должен пойти дождь — он это и передаст. А я могу стоять рядом с тем же этюдником, но у меня получается какое-то более обобщенное состояние. Я не стремлюсь к точности. У Саши, на мой взгляд, отлично передается сиюминутное настроение природы. Всегда можно сказать, когда это было».
На вопрос о том, как обозначить стиль их творчества, Анна ответила: «Нам близок импрессионизм, постимпрессионизм, близки художники 20-30-х годов Лабас, Древин, Удальцова Надежда, Фальк. А что получается — не нам судить. Мы конкретно ни к какому стилю не стремимся. В основном мы пишем работы за один раз, даже если это большие холсты. Бывает, что возвращаемся, но чаще всего это именно так называемый стиль «а ля прима», то есть сделанный по вдохновению, быстро. Не что-то такое прописанное, с лессировками, когда слоями накладывается, а созданное сразу».
Фрагменты деревенской жизни художников переданы так, будто мы рядом идем, держа за руку их загорелых детей, шлепающих босиком по пыльной дороге. Увидели козу, блеющую нам в ответ, зажмурились от палящего солнца, упали в траву, притянули к берегу причалившую дырявую лодку, перекрестившись, зашли в Ферапонтов монастырь на службу, где долго изучали исторические фрески Дионисия. Дома ждал горячий ужин; на веранде с чаем — хорошо! И по скрипучей лестнице, вверх — спать, под стон сверчка. От картины к картине складывается мозаика жизни, которая многим из нас была бы в радость своей простотой и любовью к довольно обычным событиям и вещам, неприкрытых столичным дизайном.
Елена ВЕРБЕНИНА