Аудиозаписи
«Волк», сказка
Был один мальчик. И он очень любил есть цыплят и очень боялся волков.
И один раз этот мальчик лег спать и заснул. И во сне он увидел, что идет он по лесу, за грибами идет… И вдруг из куста выскочил… выскочил волк и бросился на мальчика. Мальчик испугался: «Ай-яй-яй! Он меня съест!»
Волк говорит: «Постой, я тебя еще не съем, а я с тобой поговорю».
И стал волк говорить человечьим голосом.
И говорит мальчику: «Ты боишься, что я тебя съем, а сам ты что же делаешь? Ты ведь любишь цыплят?»
Люблю.
Зачем же ты их ешь? Ведь они, эти цыплята, такие же живые, как и ты! Каждое утро — пойди, посмотри, как их ловят, как повар несет их на кухню, как перерезают им голову, как их матка кудахчет и плачет о том, видел ты это? — говорит волк.
Мальчик говорит: «Я не видал!»
— А не видал, так пойди, посмотри. А вот потом… Теперь я тебя съем. Ты такой же цыпленок, я тебя съем.
И волк бросился на мальчика, и мальчик так испугался, закричал: «Ай, яй, яй!» А закричал и проснулся. И с тех пор мальчик перестал есть мясо. И не стал есть ни говядину, ни телятину, ни баранину, ни кур.
«Воров сын». Изложение по рассказу Лескова «Под праздник обидели». 26 февраля 1908 г.
Собрался раз в уездном городе суд присяжных… Был один купец Иван Акимович Белов. Почтенный, богатый человек. Его выбрали присяж… старшиною присяжных. Вот когда присягнули они как должно, собрались судить. Привели вора, конокрада. Только хотели начать судить его, вдруг старичок Николай Акимович говорит: «Не могу я, господин судья, судить. Увольте!» Удивился судья, говорит: «Отчего?» «Да не могу вам сказать». И вдруг стал старичок плакать. Все удивились, стали спрашивать, а он говорит: «Не могу сказать, одно скажу, что по-христианству нельзя» нам друг дружку судить. Я сам хуже этого, и отец мой много хуже этого самого конокрада…» Подумали, посудили и отпустили Ивана Акимовича. Вот дело-то все было вот как.
…Там есть кладовая и в кладовой двери крепкие и замки, пробраться нельзя. А окно есть, так на сажень будет от земли. И в окно это большому человеку не влезть, а мальчику влезть можно. Так вот мы и думаем: «Возьми ты свово мальчишку, он ловкий, он туды влезет, мы его подсодим и обвяжем веревкой, спустим туды в кладовую. Он там наберет, что ему нужно, и нам будет подавать. Мы по веревке повытаскаем. А потом, когда все отберет, сам себя опять обвяжет, и мы его вытащим назад. Сделаем, а добра много наживем». Пришел Аким домой и говорит мальчишке: «Ты что, можешь туды влезть, куды я тебе велю?»
«Я все могу, я ловок лазать». «Ну, ладно». А жена услыхала, говорит: «Что ты это, — говорит, — затеял?». А он на жену крикнул. Жена знает, что с пьяным с ним говорить нечего. Испугалась его, ушла. Он взял мальчишку, одел, повел его с собой. Пришли они, как уговорились. Пошли они… дождались ночи, пошли ночью к купцовой кладовой. Подошли туды и сделали все, как решено было. Мальчишка ловкий был. Туда подсадили его, влез, в кладовую спустился и стал там отбирать. Какие шубы, какие получше вещи, как они ему приказывали, отбирал и завязывал, а они вытаскивали. Потом повытаскали столько, что уж до… довольно. А ночь была. Говорят, кричат мальчишке: «Теперь обвязывай себя, мы тебя вытащим». Обвязался мальчишка вокруг пояса, они потянули, а веревка-то… что они таскали, и оборвись. Оборвись, и мальчишка туды и бухнулся назад. Хорошо, что на мягкое, не ушибся. А тут же дворник услыхал голос да вышел. Стал спрашивать: «Что за люди?» Как они увидали, бросились бежать и убежали. А мальчишка остался. Остался, кричит: «Мама-мама, мама-мама!» Так воров и не догнали. А пошли в кладовую, отперли, видят мальчишка кричит, плачет, лежит и все маму зовет.
Позвали хозяина. Хозяин был добрый человек. Увидал мальчишку, жалко ему стало. И слышит он, что дворники говорят: «Ну, теперь, говорят, они от нас, разбойники, не отделаются. Мы по мальчишке узнаем, где они такие». А хозяин говорит:
«Ах, неладно вы говорите! По христианству разве можно ребенка заставить на отца показывать? Оставим это дело. Пропало, так пропало. А мальчишку пожалеть надо». Привел его домой, накормили, уложили спать.
Взяли мальчишку. Жена купцова его пожалела. Мальчик хорошенький, добрый, все плачет. Она его стала ласкать, гостинцы ему давать, утешился мальчик. Наутро стал… говорит… все к матери просится. Начали его утешать. Понемножку, понемножку и привык. Привык и так стал жить у купца. Жил да жил, и так стал купец ему дела поручать, и стал мальчишка приказчиком. Вырос большой, пришло время женить, а у купца дочь…
…И был этот самый Ванька, который попался в амбаре, и был тот самый купец, который старшиною присяжных был и отказался судить других людей. Вот и все.
«Несчастный человек», притча
Был один человек богат, а потом стал беден. Напали на него всякие несчастья: сначала сгорел его дом, потом подохла его скотина. Пошел он работать в дом и там попал к недоброму хозяину. Работал, работал, а когда пришло время к расчету, у хозяина, оказалось, нет денег, нечего платить. И ушел он оттуда без денег и прожил все, что на себе было. Так прожился, что не на что было купить лаптей, и шел домой босиком. И сел он на дороге и стал жаловаться богу. «За что, — говорит, — мне такие несчастья! Нет на свете человека несчастнее меня!» И вдруг видит-мимо него идет по дороге человек без ног, на одних коленках. И подумал он: «Мне нечего одеться, нечего обуться, нече… а ноги есть. А у этого и ног нет. Стало быть, несчастней меня». И перестал он жаловаться, и пошел домой, и стал стараться жить получше.
«Сила детства». По Виктору Гюго изложил Лев Толстой
— Убить!… Повесить!… Застрелить его! — кричали в толпе. Страшная, безжалостная, жестокая толпа мужчин и женщин окружала человека. Человек шел среди ней, высокий, спокойный… Он казался таким же безжалостным, как и сама толпа.
Он был один из тех, которые воюют за правительство против народа. Его схватили в его собственном доме и тащили сами не зная куда.
— Насмерть!… Насмерть!… Убить мерзавца! — Женщина подскочила к нему и схватила его за ворот.
— На колени, мерзавец! — крикнула она. — Это городовой! Он стрелял по нас.
— Да, это правда, — отвечал человек.
— Убить! Повесить! Сейчас расстрелять! — кричали вокруг него. — Здесь! Нет! Дальше! Ведите его за город, там убьем его! Ну, иди же!
— Иду, куды хотите, — отвечал пленный. Все вокруг него… толпились все ближе и ближе, заряжали ружья.
— Насмерть негодяя! Насмерть городового! Убьем его, как волка!
— Хорошо, я волк, вы собаки!
— Как, еще он ругается?! Насмерть негодяя!
Бледные от злобы люди подскакивали к нему и грозили ему кулаками под самым носом.
Сто голосов кричали вокруг него: «Повесить! Убить!»
Он шел, и видно было остаток злобы в его лице. Он шел, окруженный этим шумом, спокойный, как будто скучающий. На улице, по которой они шли, лежало несколько убитых. Это, может быть, были те, которых убил этот самый человек. Но человек как будто не смущался этим и еще выше поднимал голову. Делать было нечего. Он ненавидел, он ненавидел их так же, как они ненавидели его. Если б он был победителем, он перестрелял бы их всех.
— Насмерть!… Насмерть!… Он вчера еще, вчера еще… нынче он утром еще стрелял по нас!… Убить шпиона, изменника проклятого! Убить, убить, он разбойник!
И вдруг услыхали голос, который говорил… Не голос, а голосок. Голосок говорил: «Это мой отец!» Оглянулись на голос, это был ребенок, шестилетний ребенок. Подняв обе ручонки, он умолял людей, и просил их и… грозил им. Но все кричали: «Убить их, расстрелять негодяя! Нечего дожидаться!»
Но ребенок добрался до отца, упал ему в ноги и закричал: «Папа, я не хочу, чтобы тебе делали дурное!»
Но люди не слышали, не замечали и продолжали кричать все так же: «Убить, убить! Покончить надо с этим убийцей! Скорей!» Вся улица была полна страшными людьми. Все кричали: «Долой царей! Долой попов! Долой министров! Долой шпионов! Всех побьем! Это все негодяи!»
А ребенок кричал: «Да я вам говорю, что это мой отец!»
— Какой миленький ребенок! — сказала женщина. — Какой милый ребенок. Ребенок плакал. Бледный, он был недурно одет. Другая женщина сказала: «Мальчик, тебе сколько лет?» Мальчик отвечал: «Не убивайте моего отца!» Несколько людей задумалось и остановилось. Один из сердитых, особенно сердитый, закричал на ребенка:
«Уйди!»
«Куда мне уйти?»
«Уйди к себе! «
«Зачем?»
«К матери уйди!»
Мать его умерла, — сказал отец.
Так у него никого нет, кроме тебя?
Ну что ж, все равно, убивайте меня, — отвечал отец. И он держал мальчика и согревал его руки и сказал еще ребенку: «Ты знаешь Катю?»
Соседку? — Да.
Пойди к ней.
С тобой? Я приду после.
Без тебя не пойду.
Отчего?
Потому что тебе что-то хотят худое сделать.
Тогда отец тихо сказал начальнику. Тому человеку, который руководил этой толпой: «Пустите меня. Возьмите меня за руку потихоньку, я скажу ребенку, что приду к нему завтра. Все равно, когда мы зайдем за угол, тогда вы расстреляете меня. Или где хотите»,
Хорошо, — сказал начальник и пустил пленника. Наполовину выпустил его. Тогда отец сказал сыну:
— Ты видишь, мы с ним приятели, я гуляю с этими господами. А ты будь умник, вернись домой.
И ребенок потянулся к отцу и потом отошел от него успокоенный и довольный, без страху. Когда он ушел, отец сказал:
Теперь мы одни. Убивайте меня. Куды вы хотите, чтобы я пошел? И вдруг в этой толпе, которая была так страшна, по этой толпе пробежал какой-то… какая-то сила, и народ закричал:
Иди домой!
Gedanken aus dem Buche «Für alle Tage»
Блок, Есенин, Маяковский время глазами поэта
Увлекательное занятие: через автобиографию поэта разглядеть время, то самое, на рубеже Х1Х и ХХ веков. Нет, почему одного? – Беру сразу троих, отчетливо видимых через призму столетия, известно ведь: большое видится на расстоянии! А уж эти-то не просто большие – столпы! Жили в одно время, примерно одинаково было им провидением отпущено этого самого окаянного рубежа, были знакомы между собой и ревниво соперничали, но при этом все трое начисто лишены подражательства, органичны в поэтическом самовыражении.
Блок. Есенин. Маяковский.
Дворянин. Крестьянин. Разночинец.
Пережили Великую Октябрьскую революцию – для них она именно так и звучала, всех троих (по-разному!) увлекла, озадачила горизонтами, подвергла испытаниям и искушениям всего того, что с нею ворвалось в жизнь. Всех троих так или иначе ломала, но они успели каким-то невероятным усилием выразить себя, свое окаянное бытие, страстные мечты и неизбывную горечь ломавших душу испытаний. Вспыхнули эти три факела негасимым пламенем, и что бы новаторы от поэзии ни изобретали, Блок, Есенин, Маяковский принадлежат вечности. Их пробовали (по одиночке, в разное время) то замалчивать, то вычеркивать, то судить в угоду политической конъюнктуре, — ничего не вышло, у Поэзии свой счет, своя память – вечная.
Почему автобиография? Ведь о каждом из этих поэтов написаны тома интереснейших биографий, исследований. Да, в конце концов, лучше всего они и время, и себя выразили в своих творениях! А мне было интересно, как они сами себя по размышлении трезвом позиционировали, как себя расшифровывали, жестко, в краткой скрижали, обозначали. Все три автобиографии написаны уже на излете: вся «жизнь прошла и сердце спит, утомлено…» Но конца своего человек знать не может и держит мажорную ноту до победного!
Есенин уже в конце жизни обижено скажет приятелю: «Если бы ты знал, до чего мне надоело быть крестьянским поэтом! Зачем? Я просто поэт и дело с концом». Но Автобиографию начинает с честного признания: «Сын крестьянина… Детство прошло среди полей и степей… Рос под призором бабки и деда. Бабка была религиозная, таскала меня по всем монастырям. Был драчун. Дед иногда сам заставлял драться, чтобы крепче был». Нисколько не комплексуя, Сергей увлеченно вспоминает суровую школу дядьев, как плавать учили, как посадили на лошадь без седла – и пустили галопом! Озоровал, как все деревенские ребята, но где-то в 9 лет, подражая частушкам, начал писать стихи (вот она, напевность!) Учением не был испорчен, помните, как Горький прекрасно охарактеризовал это дарование: орган природы!
Кроме деревенских частушек формировали поэта и духовные стихи, которые распевали в доме странники, и народные песни, звучавшие на пьяных посиделках деда. Хорошая была школа – а самое главное, уникальное было горнило, в котором все это переплавилось и зазвучало с новой силой абсолютно неповторимого голоса. И хоть Есенин в автобиографии позиционирует себя основателем имажинизма, хоть кто-то еще держит его за деревенщину, он давно уже вне всяких течений и направлений – сам по себе. Звучало и звучит порой нарицательно – «есенинщина», но и это уже признание самости поэта, его неповторимости и уникальности. Вот и он пишет: «Отрицаю всякие школы… Только свободный художник может принести свободное слово».
Есенин в своей Автобиографии (вообще-то их три, коротких, где-то повторяющих, где-то добавляющих оттенки и подробности короткой жизни) скажет и о приверженности идеалам Революции, и о влиянии на свой рост и становление Блока, Белого, Клюева, о любимых женщинах и заграничных вояжах, об озорстве. Припомним, уже прозвучали и «Анна Снегина», и стихи кабацкого цикла, и «Черный человек» — богемная жизнь в столицах, полная раскрепощенность переломного времени крепко ударит по мозгам крестьянского паренька. Кто бы устоял… Автобиографию Сергей закончит словами «Жизнь моя и мое творчество еще впереди» и поставит дату: 20 июня 1924 год. А спустя всего лишь год сам оборвет ее.
«Жизнь моя, иль ты приснилась мне, словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне…» Всего тридцать лет.
Маяковский его осудил, заявив: «В этой жизни умереть не трудно, сделать жизнь значительно трудней!» Он считал себя тружеником революции, творцом нового человека. И себя делал сам. Биография его так и называется «Я сам», и в первых же строках, вслед за Есениным Владимир повторит: «Я – поэт. Этим и интересен». Прозу (а это, несомненно, не просто документ-автобиография, а «отстоявшийся словом» художественный очерк) Маяковский пишет, как и стихи, – рубленым телеграфным слогом. Та же лесенка, только по горизонтали. Вспомнит деталь из детства – и тут же резюмирует: отсюда и мое нынешнее мировоззрение.
В главке «Необычайное» он чеканит: «Лет семь. Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Отец, очевидно, отдернул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щеки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман, и боль. В расступившемся тумане под ногами – ярче неба. Это электричество. Клепочный завод князя Накашидзе. После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь».
Каково?! И больше нет вопросов о пейзажном направлении в стихах «агитатора, горлана, главаря»!
Так кратко, пользуясь лишь значащими словами, безо всякой, казалось бы эмоциональной окраски всё объяснит: почему в 14 лет вступил в партию и окунулся с головой в нелегальщину, почему увлекался социализмом, как 11 месяцев Бутырского заключения и чтение классики перевернули его жизнь. «Я прервал партийную работу. Я сел учиться».
Учился… живописи! В Училище живописи ваяния и зодчества сразу просек: «подражателей – лелеют, самостоятельных гонят, Ларионов, Машков. Ревинстинктом стал за выгоняемых». Вот ведь чутье! И Ларионов, и Машков в живописи сегодня почитаются как крупные оригинальные мастера!
Но вот с музыкой у Владимира как-то не сложилось: «Концерт. Рахманинов. Остров мертвых. Бежал от невыразимой мелодизированной скуки». Видимо, уже в те годы звучала в нем своя фантасмагоричная музыка. И Бурлюку, с которым вместе бежали от Рахманинова шляться по улицам, он читает свои стихи. Тот моментально и бесповоротно объявляет его гением. Всем так и представляет начинающего поэта и заставляет его… оправдывать звание!
В этом очерке так же кратко, телеграфным стилем, Маяковский напишет о семействе Брик, имевшем на него огромное влияние. Я много разного читала об этом тройственном союзе и поняла, что беспощадной эксплуатацией юного поэта и сексуальным насилием его и подняли до невероятных вершин Поэзии, и … погубили. Это было насилие во всех смыслах этого слова, надорвавшее совсем юного, неопытного и чрезмерно горячего человека.
В главе «Радостнейшая дата» он просто напишет: «Июль 1915 года. Знакомлюсь с Л.Ю. и О.М. Бриками». Все подробности в поэме «Флейта-позвоночник», написанном тогда же, в 1915 году: «Сердце обокравшая, всего его лишив, вымучившая душу в бреду мою, прими мой дар дорогая, больше я, может быть, ничего не придумаю». Есть там и «Не поставить ли лучше точку пули в своем конце», и «Видите – гвоздями слов прибит к бумаге я». Всё прочувствовал сразу и обреченно, а мука на запредельном накале длилась еще 15 лет! Читать-то эту поэму страшно, а прожить?..
Маяковский работает страшно много и коротко сам себе рапортует не только о поэмах «Про это», «Хорошо», «Ленин», но и сработанное в РОСТа: «Сделал три тысячи плакатов и тысяч шесть подписей». Без устали ездит по стране, свободно и много мотается по заграницам — и потом отписывается, затевает журналы, ставит с Мейерхольдом свои пьесы, работает в «Известиях», «Труде», пишет детские книги, сценарии…
Лихорадочная многотрудная жизнь «сквозь все волокиты, ненависти, канцелярщины и тупости». Маяковский смеется над этой тупостью и хочет написать книгу — Универсальный ответ собранным запискам (аж 20 тысяч!) Кажется – несгибаемый, стальной, на самом деле – нежный, ранимый, незащищенный. Как и всякий поэт.
Вспомним, не только в Советской России жизнь творческого человека была на взгляд обывателя сплошным кошмаром. В Америке в те же годы таким же факелом горел – и сгорел Джек Лондон. Он тоже вступил в коммунистическую партию, приветствовал русскую революцию, много ездил по стране, пропагандируя учение Маркса. А до того бродяжничал, мыл золото, пробивался в печать, стал наконец богатым и знаменитым. У него были свои идеалы, свой путь к вершинам и такой же неутешительный конец. Умер в 40 лет от чрезмерной дозы морфия.
Маяковский за два года до своей смерти в автобиографии пишет: » Многие говорили: «Ваша автобиография не очень серьезна». Правильно. Я еще не заакадемичился и не привык нянчиться со своей персоной, да и дело мое меня интересует, только если это весело. Подъем и опадание многих литератур, символисты, реалисты и т. д., наша борьба с ними – всё это, шедшее на моих глазах: это часть нашей весьма серьезной истории. Это требует, чтобы о нем написать. И напишу».
Глава называется «1928-й год». Выстрел грянет в 1930-м.
Совсем иного свойства биография Александра Блока – ироничное и в то же время наполненное уважительной любовью, даже гордостью, к своей семье, причастной к литературе и науке, повествование. Дед – ректор Петербургского университета, ботаник, владелец Шахматово. Бабка всю жизнь работала над компиляциями и переводами научных и художественных произведений, список ее трудов громаден! Мать поэта и ее сестры – переводчицы, поэтессы. И даже знакомые семейства Бекетовых — Менделеевы – знамениты вкладом в науку и культуру. На две трети его биография — о них, почитаемых и любимых. О себе лишь как о составной части этого прекрасного мира:
«Жизненных опытов» не было долго. Смутно помню я большие петербургские квартиры с массой людей, с няней, игрушками и елками — и благоуханную глушь нашей маленькой усадьбы… Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой «новой поэзии» я не знал до первых курсов университета». Александр пишет о любительских спектаклях в доме будущей невесты, о том, что высшее образование даровало ему умственную дисциплину, о благотворных и счастливых вояжах по Италии, Франции, Бельгии, Голландии…
Что уж там сравнивать с той школой, что проходили Маяковский и Есенин! Но беспощадное время жестко ворвалось и в замкнутый мир Блока. Наряду с циклами «Стихи о Прекрасной даме», «Снежная маска», «Фаина» с ворвавшейся в жизнь поэта революцией органично написались и «Возмездие», и поэма «Двенадцать». Современники вопили, КАК мог Блок, автор «Соловьиного сада», написать вот это: «Гетры серые носила, Шоколад Миньон жрала, С юнкерьем гулять ходила, с солдатьем теперь пошла?» — Что за слог, что за лексика, каковы ритмы! А как может быть иначе, если «Черный вечер, Белый снег, Ветер, ветер! На ногах не стоит человек. Ветер, ветер — На всем божьем свете!» Александр ведь не слепой и не глухой, он тоже, как тонкий орган, передает все, что творится на белом свете. И остановиться не может, и бежать от этого не может, хотя гибнет в этом урагане и шторме.
Признаюсь, пока я читала Автобиографию Блока, перебирала его дневники, статьи, мне захотелось написать о нем отдельно. Нет, не так: он уже сам написал свою БОЛЬШУЮ АВТОБИОГРАФИЮ, просто она рассеяна по разным томам, в нее входят и Предисловие к поэме «Возмездие», и статья «Краски и слова», дневники, записные книжки, письма. Высочайший интеллект и зоркий глаз поэта преломили во всех этих документальных очерках страшное и великое время с небывалой убедительностью, выразительно и впечатляюще. И знаете, даже хорошо, что все это рассеяно по разным томам моего столь любимого синего собрания сочинений Блока! Такое наслаждение погрузиться в эти напластования поэтической души — и читать параллельно стихи; разных лет, разных происшествий и переживаний Блока, радости, горечи, скорби и боли.
Отдельно. Но вот снова пересматриваю Автобиографии Есенина, Маяковского и Блока — и вижу в них некое единство, спаянность временем, которое испытывает на излом и требует полной отдачи от человека, полного самовыражения. Не важно, кто он, какого происхождения, какая среда его поднимала или убивала. Он выполнит свое предназначение, даже в самый короткий отпущенный ему срок. Потому что — ПОЭТ.
ПРАВДА ЛИ, ЧТО МАЯКОВСКИЙ И ЕСЕНИН НЕНАВИДЕЛИ ДРУГ ДРУГА?
Владимир Маяковский и Сергей Есенин в массовом сознании почему-то оказались самыми ярыми антагонистами ХХ века. Это можно объяснить тем, что поэты были крупнейшими литературными фигурами своего времени, такими непохожими друг на друга.
Существует множество легенд о поэтических (и не только) схватках Есенина и Маяковского. Одна из них основана на реальной истории: в 1923 году оба поэта выступали на поэтическом вечере, посвященном открытию занятий в Литературно-художественном институте. И под конец мероприятия Маяковский и Есенин начали по очереди представлять свои произведения, точно соревнуясь друг с другом. Время шло, и этот эпизод стали пересказывать как напряженное противостояние последнего поэта деревни и первого поэта революции, полное едких комментариев, громких заявлений и обоюдной ненависти друг к другу, — что совсем далеко от правды.
«Есенина я знал давно — лет десять, двенадцать. В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиками. Это было в одной из хороших ленинградских квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским».
Владимир Маяковский, «Как делать стихи»
«Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны. Но малый он был как будто смешной и милый».
Владимир Маяковский, «Как делать стихи».
Маяковский был противником имажинизма, но не Есенина. Его он во враждебном литературном направлении выделял как талантливого поэта. «Мы ругались с Есениным часто, кроя его главным образом за разросшийся вокруг него имажинизм», — вспоминал он.
В мае 1922 года Маяковский в разговоре с журналистами рижской газеты сказал когда речь зашла об имажинистах: «Из всех них останется лишь Есенин».
«Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, и многие о него споткнутся», – говорил уже Есенин о своем «заклятом друге».
Судя по воспоминаниям Маяковского, в их отношениях были и совсем мирные периоды: «В эту пору я встречался с Есениным несколько раз, встречи были элегические, без малейших раздоров». Есенин даже почти присоединился к ЛЕФу, но его остановило несогласие Маяковского на вступление в объединение всей группы имажинистов.
Писатель Матвей Ройзман рассказывал, что в редакции журнала «Новый мир» наблюдал, как Маяковский громко хвалил в секретариате стихи Есенина, завершив свою рецензию фразой: «Смотрите, Есенину ни слова о том, что я говорил».
«Чертовски талантлив» — так Маяковский отзывался о Есенине, по воспоминаниям поэта Николая Асеева.
Впрочем, поэты действительно часто критиковали творчество друг друга: вступали в споры, обменивались саркастическими письмами и даже упоминали друг друга в эссе.
«Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке!»
Сергей Есенин. «Железный Миргород», 1923
«Ну Есенин, мужиковствующих свора. Смех! Коровою в перчатках лаечных. Раз послушаешь… но это ведь из хора! Балалаечник!»
Владимир Маяковский, «Юбилейное», 1924
Однако основой взаимной критики поэтов была не личная неприязнь, как многие полагают, а принадлежность к разным литературным направлениям, разные представления о роли поэзии и предназначении поэта. И все же оба поэта понимали силу таланта друг друга. И именно Маяковский написал, пожалуй, один из самых пронзительных откликов на смерть поэта — стихотворение «Сергею Есенину».
Нет, Есенин,
это
не насмешка.
В горле
горе комом —
не смешок.
Вижу —
взрезанной рукой помешкав,
собственных
костей
качаете мешок.
— Прекратите!
Бросьте!
Вы в своем уме ли?
Дать,
чтоб щеки
заливал
смертельный мел?!
Вы ж
такое
загибать умели,
что другой
на свете
не умел.
Мы привыкли искать в биографиях великих поэтов и писателей добрые примеры для подражания. Но классики — живые люди, обуреваемые теми же страстями и пороками, что и все остальные. Ругались и ссорились они не менее вдохновенно, чем творили. Поразительно, но в результате человечество только выигрывало! Потому что финал ссор двух талантов — не фингал под глазом, а сочиненный в пику визави очередной шедевр на все времена.
Достоевский: «Тургенев сделался немцем из русского писателя!»
Трудно было представить более не похожих друг на друга молодых людей: мнительный, какой-то мятый, погруженный в себя Федор Достоевский и холеный, уже добившийся признания Иван Тургенев.
Объявленный Белинским гением, будущий автор «Преступления и наказания» показался литературной тусовке, и небезосновательно, хвастуном. Ехидный Тургенев подбил Некрасова на пару сочинить обидную эпиграмму: «Рыцарь горестной фигуры! / Достоевский, юный пыщ, / На носу литературы / Ты вскочил, как яркий прыщ».
Достоевский страшно переживал. Но обиду сумел забыть. А через 20 лет после знакомства, проигравшись в казино в Висбадене, автор «Игрока» робко попросил у него денег: «Мне и гадко и стыдно беспокоить Вас… Обращаюсь к Вам как человек к человеку и прошу у Вас 100 (сто) талеров. На душе скверно (я думал, будет сквернее), а главное, стыдно Вас беспокоить; но когда тонешь, что делать».
Сумма для Тургенева плевая, однако Иван Сергеевич прислал только половину. К слову, Достоевский отдал долг только через 11 лет…
Взаимное неприятие копилось годами. Тургенев подолгу жил за границей и ставил в пример тамошний образ жизни. Пламенному патриоту Достоевскому чудилось в этом пренебрежение Родиной.
«Тургенев сделался немцем из русского писателя, — вот по чему познается дрянной человек», — горячился Федор Михайлович в письме другу, поэту Аполлону Майкову. Достоевский даже посоветовал Тургеневу купить телескоп, чтобы через него смотреть на далекую от него Россию.
Зато читающая публика была в экстазе — как сейчас от сплетен про Баскова и Киркорова.
Даже смерть Достоевского не заставила Тургенева забыть былое — он сравнивал ушедшего с маркизом де Садом, распространяя беспочвенные слухи о якобы неприличной личной жизни писателя.
И все-таки спустя годы биографы сошлись во мнении: какими бы репликами ни обменивались Достоевский и Тургенев, они прекрасно понимали масштаб таланта друг друга.
Есенин и Маяковский: батл двух поэтов
С первого взгляда Есенин категорически не понравился Маяковскому: «Я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиками. Это было в одной из хороших ленинградских квартир. Он мне показался опереточным, бутафорским. Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло». Футуриста Маяковского, горячего сторонника прогресса, смешило преклонение перед березками рязанского имажиниста.
Как-то раз в стихотворении «Юбилейное» Маяковский обозвал Есенина «коровою в перчатках лаечных». Тот обижался как дитя и искал, искал любой возможности насолить обидчику.
«Маяковского он не любил и рвал его книги, если находил в своем доме», — вспоминал писатель Виктор Шкловский. Но стихи противника читал, чтобы бросить потом: «Мать честная! До чего бездарны поэмы Маяковского об Америке!»
Не дурак выпить и подраться, Есенин не лез к Маяковскому с кулаками. Наоборот, его тянуло к этому большому, громкому, уверенному в себе человеку. Дрался до крови и пил он с Борисом Пастернаком, уговаривая того помирить его с Маяковским. А потом сорвался и выдал в стихотворении «На Кавказе»: «Мне мил стихов российский жар. / Есть Маяковский, есть и кроме, / Но он, их главный штабс-маляр, / Поет о пробках в Моссельпроме» (Маяковский, напомним, писал рекламные стихи для «Окон РОСТА» — Есенин считал это недостойной поэта забавой).
Зато страна успела насладиться знаменитыми литературными диспутами. На поединки Маяковского и Есенина собиралась вся Москва и весь Ленинград — как будто они были, скажем, боксеры. Импровизируя на ходу, они доказывали правоту своей позиции и смехотворность взглядов соперника. Это были битвы — батлы, совсем как у современных рэперов.
Все знали, что эти двое — чуть ли не враги. Но однажды в редакции «Нового мира» Маяковский на все лады… хвалил стихи Есенина. И попросил присутствующих: «Смотрите, Есенину ни слова о том, что я говорил».
После самоубийства Есенина Маяковский написал: «В этой жизни помереть не трудно. / Сделать жизнь значительно трудней», что высмеивало есенинское «В этой жизни умирать не ново, /Но и жить, конечно, не новей». Тогда Маяковский есенинский способ решения проблем отверг.
Но через четыре года он и сам выбрал суицид. Впрочем, и сегодня еще идут споры: многие исследователи уверены, что гибель обоих поэтов — замаскированная под самоубийство расправа.
Бунин: «Набоков — чудовище»
Воинствующая желчность Владимира Набокова легендарна и по-своему прекрасна. Блестящий писатель, поэт, переводчик, а также страстный коллекционер бабочек, он не скрывал своего презрения к отдельным братьям по цеху. «Дешевый любитель сенсаций, вульгарный и невоспитанный», — это он про Достоевского. «Писатель для мальчишек, безнадежно незрелый», — про Хемингуэя. Ну и так далее.
Тем удивительнее то придыхание, с коим 22-летний Набоков писал своему кумиру — великому Ивану Бунину. Но пройдут годы, и Набоков назовет того же Бунина «старой тощей черепахой». История взаимоотношений двух гениев блестяще описана в книге Максима Шраера «Бунин и Набоков. История соперничества». Бунину нужен был восторженный, да еще такой талантливый поклонник. Но Набоков вырос — во всех смыслах, и Бунин увидел очевидное: не он закроет последнюю страницу золотого периода русской литературы, а этот наглый мальчишка, который посмел изобретать собственный язык — на его, бунинском фундаменте.
«Чудовище, но какой писатель», — говорит Бунин о Набокове. Как считает Шраер, Бунин решает сделать ход конем: пишет цикл «Темные аллеи», ставший жемчужиной его творчества, — в жажде доказать, что он лучше. Но не признать величия Набокова он все же не мог: «Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня».
Дошло до смешного: Иван Алексеевич с гневом отрицал факт обеда в парижском ресторане с Набоковым, который тот описал в мемуарах! «Страничка обо мне — дикая и глупая ложь. Никогда я не был с ним ни в одном ресторане!» — нервничал Бунин в дневнике.
Сама мысль об общении на равных была для Бунина невыносимой. Он умер незадолго до мирового триумфа Владимира Набокова и всеобщей истерии по поводу «Лолиты». И, кажется, Бунину повезло. Иначе с каким бы чувством он отправлялся в лучший из миров?
Фото: Екатерина МАРТИНОВИЧ
КСТАТИ
Обидел гения? Готовься войти в историю!
Опасное это дело — «наезд» на творческого человека. А ну как по тебе в ответ вдарят всей мощью таланта? Мало не покажется.
При жизни писатель Фаддей Булгарин славился как автор фантастических романов и издатель. А в историю вошел как клеветник, обидчик литераторов и стукач царской охранки. Это Михаил Лермонтов постарался, написав эпиграмму: «Россию продает Фаддей. /И уж не в первый раз, злодей» (в войну 1812 года Булгарин ненадолго переметнулся к французам). Сочиняли стишки про подлеца Пушкин, Баратынский, Некрасов.
Пушкина еще жутко раздражали члены литературного общества «Беседа любителей русского слова». И вот студенты теперь филфаков изучают нетленное: «Уму есть тройка супостатов — Шишков наш, Шаховской, Шихматов, Но кто глупей из тройки злой? Шишков, Шихматов, Шаховской!»
Не отстают и современные авторы. Так, Виктор Пелевин отомстил докучавшему ему критику Павлу Басинскому. В романе Generation «П» критик Павел Бесинский тонет в выгребной яме.
А Сергей Лукьяненко не устоял от соблазна свести счеты с интернет-троллем, который травил писателя в его собственном блоге. Обменявшись отборными оскорблениями (дело было в 2005 году, а интернет до сих пор краснеет), Лукьяненко выяснил настоящее имя обидчика. Так в романе «Последний дозор» появился мелкий слабоумный вампир Алексей Сапожников.