О ВЕРЕ, РЕЛИГИИ, ДУХОВНОСТИ — ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ТОЛСТОЙ
Лев Николаевич был ярым сторонником христианской веры и в спорах со Стасовым В.В. активно отстаивал сторону христианской веры. Но при всём при этом был предан анафеме со стороны РПЦ и отлучен от неё. Давай те рассмотрим произведения Льва Николаевича относящиеся к вере, религии, духовности и РПЦ, чтоб понять чем он был не угоден церкви. Выводы каждый пусть делает сам, не буду навязывать свое мнение. От себя только добавлю, что данный материал будет полезен сторонникам христианской веры и не только, так как проблемы рассмотренные Львом Николаевичем не исчезли и актуальны до сих пор в РПЦ.
Почему христианские народы вообще и в особенности русский находятся теперь в бедственном положении. Л.Н.Толстой
Люди мирно живут между собой и согласно действуют только тогда, когда они соединены одним и тем же мировоззрением: одинаково понимают цель и назначение своей деятельности. Так это для семей, так это и для различных кружков людей, так это для политических партий, так это для целых сословий и так это в особенности для народов, соединенных в государства.
Люди одного народа живут более или менее мирно между собой и отстаивают дружно свои общие интересы только до тех пор, пока живут одним и тем же усвоенным и признаваемым всеми людьми народа мировоззрением. Общее людям народа мировоззрение выражается обыкновенно установившейся в народе религией.
Так это было всегда и в языческой древности, так это есть и теперь и в языческих, и магометанских народах, и с особенной ясностью в самом древнем и до сих пор продолжающем жить одной и той же мирной и согласной жизнью народе Китая. Так это было и среди так называемых христианских народов. Народы эти были внутренне соединены той религией, которая носила название христианской. Религия эта представляла из себя очень неразумное и внутренне противоречивое соединение самых основных и вечных истин о жизни человеческой с самыми грубыми требованиями языческой жизни. Но как ни грубо было это соединение, оно, облекаясь в торжественные формы, долгое время отвечало нравственным и умственным требованиям европейских народов.
Но чем дальше подвигалась жизнь, чем больше просвещались народы, тем все очевиднее и очевиднее становилось внутреннее противоречие заключающееся в этой религии, ее неосновательность, несостоятельность и ненужность. Так это продолжалось веками и в наше время дошло до того, что религия эта держится только инерцией, никем уже не признается и не исполняет главного свойственного религии внешнего воздействия на народ: соединения людей в одном мировоззрении, одном общем всем понимании назначения и цели жизни.
Прежде религиозное учение это распадалось на различные секты, и секты горячо отстаивали каждая свое понимание, теперь этого уже нет. Если и существуют различные секты между разными охотниками словопрений, никто уже серьезно не интересуется этими сектами. Вся масса народа — как самые ученые, так и самые неученые рабочие не верят уже не только в эту когда-то двигавшую людьми христианскую религию, но не верят ни в какую религию, верят, что самое понятие религии есть нечто отсталое и ненужное. Люди ученые верят в науку, в социализм, анархизм, прогресс. Люди неученые верят в обряды, в церковную службу, в воскресное неделание, но верят как в предание, приличие; но веры, как веры, соединяющей людей, движущей ими, совсем нет, или остаются исчезающие остатки.
Ослабление веры, замена или скорее затемнение ее суеверными обычаями и для масс и рационалистическое толкование основ веры высшими учеными классами происходит везде: и в браманизме, и в конфуцианстве, и в буддизме, и в магометанстве, но нигде нет того полного освобождения народов от религии, какое произошло и с необыкновенной быстротой происходит в христианстве. Затемнение основ веры суеверными толкованиями и обычаями есть общее всем религиям явление. Общие причины затемнения основ веры заключаются, во-первых, и главное, в том, что всегда именно непонимающие люди желают толковать учение и своими толкованиями извращают и ослабляют его; во-вторых, в том, что большинство ищет видимых форм проявления учения и переводит на вещественный духовный смысл учения; в-третьих, в общих всем религиям жреческих искажениях религиозных основ учений ради выгод жрецов и властвующих классов.
Все три причины эти извращения религии общи всем религиозным учениям и исказили отчасти учения браманизма, буддизма, таосизма, конфуцианства, еврейства, магометанства; но причины эти не уничтожили веру в эти учения. И народы Азии, несмотря на извращения, которым подверглись эти учения, продолжают верить в них и соединены между собою и отстаивают свою независимость. Только одна так называемая христианская религия утратила всякую обязательность для народов, исповедующих ее, и перестала быть религией. Отчего это? Какие особенные причины произвели это странное явление?
Причина это в том, что так называемое церковно-христианское учение не есть цельное, возникшее на основании проповеди одного великого учителя учение, каковы буддизм, конфуцианство, таосизм, а есть только подделка под истинное учение великого учителя, не имеющая с истинным учением почти ничего общего, кроме названия основателя и некоторых ничем не связанных положений, заимствованных из основного учения. Знаю, что то, что я имею высказать теперь, именно то, что та церковная вера, которую веками исповедовали и теперь исповедуют миллионы людей под именем христианства, есть не что иное, как очень грубая еврейская секта, не имеющая ничего общего с истинным христианством, — покажется людям, исповедующим на словах учение этой секты, не только невероятным, но верхом ужаснейшего кощунства.
Но я не могу не сказать этого. Не могу не сказать этого потому, что для того, чтобы люди могли воспользоваться тем великим благом, которое дает нам истинное христианское учение, нам необходимо прежде всего освободиться от того бессвязного, ложного и, главное, глубоко-безнравственного учения, которое скрыло от нас истинное христианское учение. Учение это, скрывшее от нас учение Христа, есть то учение Павла, изложенное в его посланиях и ставшее в основу церковного учения. Учение это не только не есть учение Христа, но есть учение прямо противоположное ему.
Стоит только внимательно прочесть евангелия, не обращая в них особенного внимания на все то, что носит печать суеверных вставок, сделанных составителями, вроде чуда Каны Галилейской, воскрешений, исцелений, изгнания бесов и воскресения самого Христа, а останавливаясь на том, что просто, ясно, понятно и внутренне связано одною и тою же мыслью, — и прочесть затем хотя бы признаваемые самыми лучшими послания Павла, чтобы ясно стало то полное несогласие, которое не может не быть между всемирным, вечным учением простого, святого человека Иисуса с практическим временным, местным, неясным, запутанным, высокопарным и подделывающимся под существующее зло учением фарисея Павла.
Как сущность учения Христа (как все истинно великое) проста, ясна, доступна всем и может быть выражена одним словом: человек — сын Бога, — так сущность учения Павла искусственна, темна и совершенно непонятна для всякого свободного от гипноза человека.
Сущность учения Христа в том, что истинное благо человека — в исполнении воли Отца. Воля же Отца — в единении людей. А потому и награда за исполнение воли Отца есть само исполнение, слияние с Отцом. Награда сейчас в сознании единства с волей Отца. Сознание это дает высшую радость и свободу. Достигнуть этого можно только возвышением в себе духа, перенесением жизни в жизнь духовную.
Сущность учения Павла в том, что смерть Христа и его воскресение спасает людей от их грехов и жестоких наказаний, предназначенных Богом теперешним людям за грехи прародительские.
Как основа учения Христа в том, что главная и единственная обязанность человека есть исполнение воли Бога, то есть любви к людям, — единственная основа учения Павла та, что единственная обязанность человека — это вера в то, что Христос своей смертью искупил и искупает грехи людей.
Как, по учению Христа, награда за перенесение своей жизни в духовную сущность каждого человека есть радостная свобода этого сознания соединения с Богом, так по учению Павла, награда доброй жизни не здесь, а в будущем, посмертном состоянии. По учению Павла, жить доброй жизнью надо, главное, для того, чтобы получить за это награду там. С своей обычной нелогичностью он говорит, как бы в доказательство того, что должно быть блаженство будущей жизни: Если мы не распутничаем и лишаем себя удовольствия делать гадости здесь, а награды в будущей жизни нет, то мы останемся в дураках.
Да, основа учения Христа — истина, смысл — назначение жизни. Основа учения Павла — расчет и фантазия.
Из таких различных основ естественно вытекают и еще более различные выводы.
Там, где Христос говорит, что люди не должны ждать наград и наказаний в будущем и должны, как работники у хозяина, понимать свое назначение, исполнять его, — все учение Павла основано на страхе наказаний и на обещаниях наград, вознесения на небо или на самом безнравственном положении о том, что если ты веришь, то избавишься от грехов, ты безгрешен. Там, где в Евангелии признается равенство всех людей и говорится, что то, что велико перед людьми, мерзость перед Богом, Павел учит повиновению властям, признавая установление их от Бога, так что противящийся власти противится Божию установлению. Там, где Христос учит тому, что человек должен всегда прощать, Павел призывает анафему на тех, кто не делает то, что он велит, и советует напоить и накормить голодного врага с тем, чтобы этим поступком собрать на голову врага горячие уголья, и просит Бога наказать за какие-то личные расчеты с ним Александра Медника.
Евангелие говорит, что люди все равны; Павел знает рабов и велит им повиноваться господам. Христос говорит: не клянись вовсе и кесарю отдавай только то, что кесарево, а то, что Богово — твоя душа — не отдавай никому. Павел говорит: «Всякая душа да будет покорна высшим властям: ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены». (К Римл. XIII, 1,2)
Христос говорит: «Взявшие меч от меча погибнут». Павел говорит: «Начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч; он — Божий слуга…, отмститель в наказание делающему злое». (Римл. XIII, 4.)
Христос говорит: «сыны Бога никому не обязаны платить подати. Павел говорит «Для сего вы и подати платите: ибо они Божии служители, си самым постоянно занятые. И потому отдавайте всякому должное; кому подать — подать; кому оброк — оброк, кому страх — страх, кому честь — честь». (Римл. XIII, 6,7.)
Но не одни эти противоположные учения Христа и Павла показывают несовместимость великого, всемирного учения, уясняющего то, что было высказано всеми величайшими мудрецами Греции, Рима и Востока, с мелкой, сектантской, случайной, задорной проповедью непросвещенного, самоуверенного и мелко-тщеславного, хвастливого и ловкого еврея. Несовместимость эта не может не быть очевидна для всякого человека, воспринявшего сущность великого христианского учения.
А между тем целый ряд случайных причин сделали то, что это ничтожное и лживое учение заняло место великого вечного и истинного учения Христа и даже на много веков скрыло его от сознания большинства людей. Правда, во все времена среди христианских народов были люди, понимавшие христианское учение в его истинном значении, но это были только исключения. Большинство же так называемых, в особенности после того, как властью церкви все писания Павла даже и его советы приятелям о том, чтобы пить вино для поправления желудка, были признаны непререкаемым произведением святого духа, большинство верило, что именно это безнравственное и запутанное учение, поддающееся, вследствие этого, самым произвольным толкованиям, и есть настоящее учение самого Бога-Христа.
Причин такого заблуждения было много различных.
Первая та, что Павел, как и все самолюбивые, славолюбивые проповедники лжи, суетился, бегал из места в место, вербовал учеников, не брезгая никакими средствами для приобретения их; люди же, понявшие истинное учение, жили им и не торопились проповедовать.
Вторая причина была в том, что послания, проповедующие, под именем Иисуса Христа, учение Павла, стали, вследствие торопливой деятельности Павла, известны прежде, чем евангелия (это было в 50-х годах после рождения Христа. Евангелия же появились позднее).
Третья причина была в том, что грубо суеверное учение Павла было доступнее грубой толпе, охотно принявшей новое суеверие, заменявшее старое.
Четвертая причина была та, что учение это (как ни ложно оно было по отношению тех основ, которые оно извращало), будучи все-таки разумнее грубого исповедоваемого народами язычества, между тем не нарушало языческих форм жизни, как и язычество, допуская и оправдывая насилия, казни, рабство, богатство, — в корне уничтожало весь склад языческой жизни.
Л. Н. Толстой о церкви и науке как лжеучителях про
Л.Н. ТОЛСТОЙ О ЦЕРКВИ И НАУКЕ КАК ЛЖЕУЧИТЕЛЯХ ПРОТИВЛЕНИЯ.
1). Критика состояния церкви.
Ключевыми в деле осмысления пагубной роли антихристова союза церкви с государством стали такие работы Л.Н. Толстого-публициста, как «Исследование догматического богословия», «В чём моя вера?», «О веротерпимости», «Христианство и патриотизм» и ряд других. Так, в «Исследовании догматического богословия» Толстой разоблачает бесчеловечный характер «вероучения» церквей, которые, претендуя на исповедание христианства, веками внушали весьма широким и доверчивым массам, что человек порочен, слаб, что он не в силах справляться с грехами и соблазнами без особых услуг особых людей своей церкви: наставничества, богослужений, молитв. Толстой делает вывод, что такое церковное научение претит и букве, и духу христианского учения, требующего исповедания веры делами милосердия, нестяжания, любви к врагам, непротивления злому, а не полуязыческим колдовством икон, «таинств», культами, устраиваемыми вокруг святых и их останков. Всё это изуверство не допускает положительного к себе отношения, ибо, как подчёркивает Лев Николаевич, «под корень подсекает всё, что есть лучшего в природе человека» (23, 230).
Церковники заявляли и заявляют каждый о своей церкви как об обладательнице и проповеднице религиозной истины, тогда как в её откровении, уяснении – вся история мысли человечества, и ей не предвидится окончания. Поэтому-то и появляются в человеческой истории могучие, как сама природа и всё живое, растущее в ней, протестанты, такие, как сам Толстой. И они не могут не возражать против признания высшей, а тем более божеской и непогрешимой истиной того, что им справедливо видится лишь как часть её, увязшая в трясине многовековых суеверий старого жизнепонимания.
Обособление от иноверцев, унизительное и унижающее миссионерство, устроенное по образцу государственной пропаганды для вербовки в солдаты, преследование инакомыслящих посредством правительственных сил – всё это несовместно с христианством, и всем этим переполнена история церквей (конечно, правдивая, научная, а не сочинённая ими самими!). Между тем церковь истинная, братство единоверцев, любящих Бога, ближних и жизнь, должна быть веротерпима и ни прямо, ни косвенно не пользоваться поддержкой «сброда заблудших и развращённых людей, называемых у нас правительством», ибо «все его подарки пахнут кровью» (Толстой Л.Н. Записные книжки. – М., — 2000. – С. 148, 181). А для этого людям христианского мира надобно прийти к пониманию жизни, несовместимому с повиновением кесаревой власти, полюбить Бога и истину более своего спокойствия, «ничего и никого не бояться и иметь целью только всё большее и большее познание божеской истины и большее и большее осуществление её в жизни» (34, 298). Священной обязанностью таких людей Л.Н. Толстой признаёт обличение обманов, проповедь и личный пример: они не должны употреблять насилия, судиться с кем-либо, давать присяги и клятвы, участвовать в убийствах или войнах (Его же. Собр. соч.: В 22т. Т. 17. С. 204-205).
Заповеди Христа кажутся тяжкими, неисполнимыми тем, кто уже связал себя полузвериным, языческим служением «князю мира сего», тем заблудшим, чаще всего несчастным, людям, которые «живут заведованием и распоряжением над постройками броненосцев, крепостей, над солдатами, обучаемыми убийству, над школами, воспитывающими убийц, над судами, тюрьмами, виселицами», тем, кто «владеет богатствами, охраняемыми убийством», но не простым людям, которым просто «пора понять», что утопия – не евангельское служение Богу и ближним, а продолжение массового служения языческого, общественно-государственного, с надеждой на блага в умозрительном «будущем» и истреблением своей и чужих жизней в настоящем (37, 51 — 54). Толстой справедливо указывает и на роль церквей в насилии над сознанием, одурении разума людей. Эту услугу ложные учители не брезговали оказывать государствам со времён императора Константина, обманывая мнимоверующих (доверчивых) людей (23, 63, 479-480). Снискав высочайшее кесарево доверие, церковники быстро забыли о «наивных» требованиях первоначального христианства. В своём трактате «Церковь и государство» Лев Николаевич Толстой прямо назвал кощунством и «погибелью христианства» освящение религией государственной власти и возведение самого христианства в положение государственно поддерживаемой религии. По этому поводу он пишет в программной работе «Церковь и государство»: «Проживя 1500 лет под этим кощунственным союзом мнимого христианства с государством, надо сделать большое усилие, чтобы забыть все сложные софизмы, которыми 1500 лет, везде в угоду власти, изуродовав учение Христа, чтобы оно могло ужиться с государством, пытались объяснить святость, законность государства и возможность его быть христианским. В сущности же слова “христианское государство” есть то же, что слова: тёплый, горячий лёд. Или нет государства, или нет христианства» (Там же. С. 479).
Даже в случае юридически декларируемого отделения церкви от государства высшие классы, ведомые инстинктом самосохранения не перестают скрытно её поддерживать (Там же). Люди церкви и люди государства всегда соглашаются в деле насилия ради добычи: поборов, трофеев, даров и т.п. приумножений богатств богатых. И «отделённые от государства» попы продолжают идеологически поддерживать мирскую власть не оттого только, что верят ветхим догмам, но и потому, что государственность функционирует всегда в интересах т.н. «полноправных граждан», а ими всегда является финансовая элита и увивающиеся вокруг неё прислужники: власти, продавшиеся им деятели науки и искусства, и т.п. Мирские же учреждения, к каким относятся церкви, никак не могут быть реально отделены от такого щедрого и благодарного источника финансирования. Истинное же христианство чуждо корыстолюбию и не связано с мирскими властями, группами корыстных интересов, партиями и пр., имея отношения только ПРОСТО С ЛЮДЬМИ.
Иначе говоря, истинная, свободная, христианская церковность альтернативна государственности и НЕСОВМЕСТИМА с нею. Думается, их соотношение в общественной жизни будет прямо пропорционально росту духовной составляющей во взаимоотношениях людей и утверждению новой цивилизации, альтернативной садо-некрофильной цивилизации нашей лжехристианской современности.
Однако в исследуемую эпоху не только современники, но даже и соотечественники Л.Н. Толстого не оставляли себе шанса: русская церковь православных ни в чём хорошем не превзошла другие. Не напрасно писатель и публицист относил её к главным идеологическим опорам самодержавия, более важным, чем печать и школы (38, 163). Особое негодование вызывала у писателя деятельность правящей верхушки тогдашней церковной иерархии во главе с К.П. Победоносцевым, бывшем в 1880 – 1905гг. обер-прокурором Синода. В письме Николаю II (декабрь 1900г.) Толстой называет этого консервативного, но при этом диаметрально противоположного ему по убеждениям публициста и государственного деятеля «злодеем, имя которого, как образцового злодея, перейдёт в историю» (63, 58). Подобным идеологическим защитникам старины Л.Н Толстой, сам принципиальный (но в то же время – разумный) консерватор, предрёк: «Вам не устоять против революции с вашим знаменем самодержавия, хотя бы и с конституционными поправками, и извращённого христианства, называемого православием, хотя бы с патриархом и всякого рода мистическими толкованиями. Всё это отжило и не может быть восстановлено» (36, 304).
Оба крайних искажения, с которыми любят «подавать» Л.Н. Толстого критики-комментаторы (заранее зная, что «весьма широкий читатель» примет на веру, а прочие ортодоксии и властям не страшны), препятствуют объективному осмыслению этого и ряда других весьма резких суждений Льва Николаевича. А ведь это – предупреждение Толстого, которое непредвзято может быть осмыслено только читателем, имеющим целостное представление о взглядах писателя (а не только о его «ужасной ереси» или «страстных обличениях всего и вся»!), и в особенности – на русскую революцию.
<…>
2) Толстой о «свободно» прогрессирующей научной мысли.
В 1908 году, памятном последовавшими за Первой российской революцией казнями и репрессиями со стороны научно просвещённых и благонамеренных людей правительства, Л.Н. Толстой пишет и пытается опубликовать новое своё «обращение к людям-братьям», озаглавленное «Благо любви». В нём он приглашает способных к размышлению и анализу существующего устройства жизни людей задуматься над происходящим.
«Кто мы? Что мы? – вопрошает публицист, — Ведь только ничтожные, могущие всякую минуту исчезнуть слабые существа, выскочившие на мгновение из небытия в жизнь прекрасную, радостную, с небом, солнцем, лесами, лугами, реками, птицами, животными, блаженством любви и к близким, и к своей душе, к добру и ко всему живому…
И что же? Мы, существа эти, не находим ничего лучшего, как то, чтобы этот короткий, неопределённый, каждую минуту могущий прерваться миг жизни отдавать на то, чтобы, изуродовав 10-этажными домами, мостовыми, дымом, копотью, зарыться в эти трущобы, лезть под землю добывать камни, железо <…>, и, главное, вместо радостной жизни, жизни любви, ненавидеть, бояться, мучить, мучиться, убивать, запирать, казнить, учиться убивать и убивать друг друга.
Ведь это ужасно!» (37, 363 — 364).
Эти гениальные и провидческие слова перекликаются по содержанию и стилю и с увещаниями древних пророков, и со знаменитым рассуждением Паскаля о «мыслящем тростнике», и с кровью сердца писаными монологами героев «золотой» русской литературы. Тем трагичней характеризует себя означенная эпоха, если вспомнить, что на эти бесценные призывы рационалисты, материалисты, позитивисты всех мастей и прочие поборники модных научных и философских течений отвечали самоуверенными критиками, а то и насмешками.
Отношение же к поднятым проблемам самого Льва Николаевича видно по приписке в конце обращения-мольбы: «думал, что умираю, когда писал это» (Там же. С. 365).
Почитатель и служитель научно-технического прогресса мог бы логично заметить: да, вся критика верна и сильна, ситуация в стране и в мире, действительно, удручает, но ведь МЫ, то есть учёная каста, трудимся ради улучшения её, работаем в приоритетных направлениях для блага народонаселения в некотором будущем, и т.д., и т.п. Толстой предвидит такое возражение и вовсе не риторически вопрошает своего высокообразованного читателя: почему он считает необходимым «жизнью любви в настоящем, сейчас, жертвовать ради неизвестной нам жизни будущей?» (Там же. С. 364).
Ведь этой иллюзией важности разнообразной «работы для будущего», с уверенностью в её несомненной пользе почему-то именно в этом умозрительном «будущем», было поражено сознание людей к. XIX – н. XX веков, не исключая, разумеется, деятелей наук и писателей.
Ещё в 1893г. Толстой протестовал против восторженных и далёких от реальности призывов Э. Золя к французской интеллигенции верить в науку и «труд», которые дают, по словам Золя, смысл жизни и служат залогом её неуклонного совершенствования (Толстой Л.Н. Закон насилия и закон любви. М., 2004. – С. 601-604). Вывод Толстого из знакомства с обращением Золя к молодёжи (главным образом, из мелкобуржуазных слоёв) был остроумно-меток и нелестен как для Золя, так и для молодых поклонников его идей: к концу XIX столетия изверившаяся в мистике лжехристианства интеллектуальная элита Европы подпала новому соблазнительному суеверию, заменившему религиозное. Вместо веры в сотворение мира и загробное блаженство, европейски образованный интеллектуал уверовал в «объективные законы эволюции», «социологические исследования» и т.п., главное – в будущие блага для человечества (и, конечно, любимой «своей» нации!) в результате вдохновенного «труда» в сообществе жрецов от науки. И те, кто приспосабливает к новым знаниям отжившие свой век догмы церковных учений, и те, кто верят, как в догму, в возможности науки – «люди одного лагеря». Ибо «и те и другие ищут основ жизни, двигателей её не в себе, не в своём разуме, а во внешних человеческих формах жизни: одни в том, что они называют религией, другие в том, что называется наукой» (Там же. С. 606 – 607).
Самообман людей науки заключается, по мнению писателя, в бездумном, в угоду моде, отбрасывании, вместе с шелухой мистики и суеверий, солиднейшего и требующего к себе почтения, ценнейшего, издревле «питающего костный мозг львов», религиозного ядра: опыта рефлексии и саморефлексии, подвижничества и учительства. Одновременно гипертрофированные масштабы принимает в научной среде авторитет материалистической мысли, модного атеизма. Утрата же религиозного сознания всегда приводит к заполнению вакуума в сердцах и умах людей различными идеологиями, всегда охраняемыми авторитетом науки, но служащими отнюдь не общенародным и не строго научным интересам. По мысли Л.Н. Толстого, безрелигиозная наука всегда впитывает в себя пороки той социальной среды, в которой она вынуждена существовать. Действительно, приспосабливаясь к вкусам и интересам господствующего меньшинства в обществе, оторванная от нужд и запросов трудящегося человечества, она вырождалась в буржуазной России той эпохи в советчицу власть имущих обманщиков и насильников, то есть имперского чиновничества всех уровней, в промысел для дипломированных помощников эксплуататоров (начальников над наёмными рабами, идеологов режима), и, в любом случае, — в «раздавательницу дипломов на праздность».
Коренной и главный порок науки в собственническом мире состоит, по мысли писателя, в том, что обменявшая совесть на дипломчик интеллигентская сволочь, формирующая пресловутое «научное сообщество», помогает правительствам держать обитателей их государств в идеологическом и экономическом рабстве у капиталистов, попутно подводя оправдания и под факт существования и деятельность самих правительств с их аппаратом насилия и репрессий. «Люди повергнуты в рабство самое ужасное, — резюмирует Толстой, — но наука старается уверить людей, что это необходимо и не может быть иначе» (25, 246).
Деятельность людей науки в союзе с буржуазным государством – всегда обман, и обман корыстный, подобный многовековому обману церковников, также охотно и корыстно оказывавших правительствам идеологическую поддержку, суть которой – то же насилие, но хитрое, бескровное, производимое над сознанием людей. Мысль нелицеприятная, новая для очень многих в конце XIX века, но Толстой предлагает всем честным людям свыкаться с ней и крушить структуры инвазированной лжи в своих головах. Уже в «Церкви и государстве» он писал: » …Надо забыть все те фантазии, в которых мы старательно воспитываемся, и прямо спрашивать о значении тех наук исторических и юридических, которым нас учат. Основ эти науки не имеют никаких. Все эти науки не что иное, как апология насилия» (23, 479).
Как когда-то богословие, так в новое время философия, политэкономия, социология, юридические, исторические и др. науки, затрагивающие проблемы человека и общества, обласканы у насильников и эксплуататоров за то, «что они все служат оправданием существующего освобождения себя одними людьми от человеческой обязанности труда и поглощения ими труда других» (25, 317).
Видимо эта мысль, впервые сошедшая с кончика пера Льва Николаевича ещё в середине 80-х гг., жила в сознании писателя и публициста до 1893г., когда он ознакомился с вышеупомянутой речью Э. Золя к французской интеллигенции. Смысл возражений довольно очевиден: в неблагополучном, эксплуататорском обществе «труд» по утолению праздного научного любопытства интеллектуальной элиты по меньшей мере бесполезен для народа, чьим тяжёлым трудом он оплачивается. А чтобы эта известная г-дам интеллектуалам истина не смущала их, свой «труд» они делают «нравственно анестезирующим средством вроде курения и вина, для скрывания от себя неправильности и порочности своей жизни» (Толстой Л.Н. Неделание // Толстой Л.Н. Закон насилия и закон любви. – Сб. статей. – С. 610). Хлопотливым историкам, например, Л.Н. Толстой напоминает, что «величайшие злодеи человечества Нерон, Пётр I всегда были особенно заняты и озабочены, ни на минуту не оставаясь сами с собой без занятий и увеселений» (Там же).
Отсюда и проистекает, заключает Толстой, превозносимая Э. Золя «вера в труд», кастово-корпоративная «муравьиная гордость» им, тогда как объективно нужный и полезный обществу труд в этой горделивой вере не нуждается, ибо «труд – потребность всего живущего, а не особое достоинство» (Там же). Учёным ХХ века мыслитель завещал в 1910 году следующее правило: «Не смотри на учёность, как на корону, чтобы ею красоваться, ни как на корову, чтобы кормиться ею» (Его же. Путь жизни. – Указ. изд. – С. 249).
Истинная наука, настаивает Лев Николаевич, должна решительно, в единстве своём, руководствуясь и своими, и религиозными аргументами, восстать против гибельного порядка вещей, отринуть строй обмана и насилия, не прислуживать ему, как холопьи прислуживают подлецы-интеллигенты в эксплуататорских обществах. Её долг – с детских лет учить каждого вступающего в жизнь человека «тому, что должно быть, а не тому, что хорошо то, что есть» (Его же. Записные книжки. – С. 135). Подлинная наука не может развиваться без связи с народом, как живой росток не может тянуться к солнцу без жизни корешка в земле. Жизненный опыт народа, его многовековая борьба с хаосом и стихией в природе, наблюдения за нею, его неустанный труд, его материальные и нравственные потребности есть та единственная почва, на которой может произрастать мировое древо истинной науки. «Воображаемым» же знаниям всё равно не найдётся рационального приложения к трудовой и духовной жизни народа (25, 356-360).
Независимо от нашего желания признавать или не признавать правоту Л.Н. Толстого в этих выводах, более поздние времена подтвердили её. Воображаемые, искусственные потребности, влечения к приумножению богатств ради их удовлетворения, властолюбие и тщеславие субъектов, дорвавшихся до власти в «демократических» странах, искусственно нагнетаемые казёнными идеологами военные страхи, навязываемые массовому сознанию лживые образы «противников» — разрушителей и убийц, гонки в вооружениях, «борьба» с размножающимися террористами, мутирующими болезнями, изуродованными самим же человеком окружающей его природой и собственным его, от Бога данным, физическим и психическим образом и подобием – всё это и многое другое служит только распложиванию всё новых «сфер исследования», заведомо не могущих решить проблем, подобных вышеперечисленным, никогда не возникшим бы среди здравомысленных, религиозных, живущих в согласии с природой и ближними, СВОБОДНЫХ ОТ ПОВИНОВЕНИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ВЛАСТИ честных тружеников — христиан.
И наука, и называющие себя христианскими церкви, и отдельные люди (особенно – обладающие властью) могут и должны бы играть совсем иную роль в борьбе со злыми, деструктивными факторами человеческого бытия. Для этого им нужно признать «закон непротивления», синергетический смысл которого, как нам представляется, очевиден: исключение немудрого насильственного воздействия на свободное саморазвитие сложной системы, будь то отдельный индивид, коллектив школьников или политический строй.
В заключение подчеркнём, что Л.Н.Толстой, вопреки стереотипным представлениям, никогда не отвергал «науку вообще» (как не отвергал цивилизацию, церковность, прогресс, авторитет знания, мудрости и др. завоевания человеческой культуры). Он не отрицал жизненного подвига немногочисленных честных её тружеников, думавших в ту далёкую и непростую эпоху о благе народном и стремившихся при этом сохранить автономность ото всех околонаучных поветрий и вненаучных влияний. Но следует признать и то, что писатель явно переоценивал возможности не только народа, но и его просвещённых учителей. Эти разрозненные, немногочисленные ЧЕСТНЫЕ люди бессильны были добиться коренного переустройства общественного сознания и жизни. В условиях господства капитала и рептильной подлости большинства «коллег» их благородные идеи и устремления подавлялись, извращались, ставились на службу эксплуататорам, а нередко и вовсе были обречены на провал. А большинство учёных в тогдашнем, буржуазном, мире самими условиями жизни были отгорожены от народа, зависимы от правительств и капиталистов, и поэтому неизбежно, начиная со студенчества, заняты не тем, в чём состояла объективная потребность общества, и даже не выяснением этого для себя, а тем, что считалось важным в поглотившей их «интеллектуальной» среде.
_______________________
Проклятье, которого не было.Церковь и Толстой: история отношений
В истории русской литературы нет, пожалуй, темы более тяжелой и печальной, чем отлучение Льва Николаевича Толстого от Церкви. И в то же время нет темы, которая породила бы столько слухов, противоречивых суждений и откровенного вранья.
История с отлучением Толстого по-своему уникальна. Ни один из русских писателей, сравнимых с ним по силе художественного дарования, не враждовал с Православием. Ни юношеское фрондерство Пушкина, ни мрачный байронизм и нелепая смерть на дуэли Лермонтова не вынудили Церковь перестать считать их своими детьми. Достоевский, прошедший в своем духовном становлении путь от участия в подпольной организации до пророческого осмысления грядущих судеб России; Гоголь, с его «Избранными местами из переписки с друзьями» и » Объяснением Божественной литургии»; Островский, которого по праву называют русским Шекспиром, Алексей Константинович Толстой, Аксаков, Лесков, Тургенев, Гончаров… В сущности, вся русская классическая литература XIX века создана православными христианами.
На этом фоне конфликт Льва Толстого с Русской Православной Церковью выглядит особенно угнетающе. Наверное, поэтому любой интеллигентный русский человек вот уже более ста лет пытается найти для себя объяснение противоречию: как же так, величайший из отечественных писателей, непревзойденный мастер слова, обладавший потрясающей художественной интуицией, автор, при жизни ставший классиком… И в то же время — единственный из наших литераторов, отлученный от Церкви.
Вообще русскому человеку свойственно становиться на защиту гонимых и осужденных. Причем неважно, за что именно их осудили, почему и откуда гонят. Пожалуй, главная черта нашего национального характера — сострадание. А пострадавшей стороной в истории с отлучением в глазах большинства людей, безусловно, выглядит Толстой. Его отношения с Церковью часто воспринимаются как неравный бой героя-одиночки с государственным учреждением, бездушной чиновничьей машиной.
Но все жуткие проклятия — не более чем плод буйного воображения расцерковленного российского интеллигента начала двадцатого столетия. Ни в одном из храмов Российской империи анафема Толстому не провозглашалась. Все было гораздо менее торжественно и более прозаично: газеты опубликовали Послание Священного Синода. Вот его полный текст:
Божией милостью
Святейший Всероссийский Синод верным чадам православныя кафолическия греко-российския Церкви о Господе радоватися.
Молим вы, братие, блюдитеся от творящих распри и раздоры, кроме учения, ему же вы научитеся, и уклонитеся от них (Римл. 16:17).
Изначала Церковь Христова терпела хулы и нападения от многочисленных еретиков и лжеучителей, которые стремились ниспровергнуть ее и поколебать в существенных ее основаниях, утверждающихся на вере во Христа, Сына Бога Живого. Но все силы ада, по обетованию Господню, не могли одолеть Церкви Святой, которая пребудет неодоленною вовеки. И в наши дни, Божиим попущением, явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой.
Известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние, явно перед всеми отрекся от вскормившей и воспитавшей его матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной, которая утвердила вселенную, которою жили и спасались наши предки и которою доселе держалась и крепка была Русь Святая.
В своих сочинениях и письмах, в множестве рассеиваемых им и его учениками по всему свету, в особенности же в пределах дорогого Отечества нашего, он проповедует с ревностью фанатика ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской; отвергает личного Живого Бога, во Святой Троице славимого, создателя и промыслителя Вселенной, отрицает Господа Иисуса Христа — Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира, пострадавшего нас ради человек и нашего ради спасения и воскресшего из мертвых, отрицает божественное зачатие по человечеству Христа Господа и девство до рождества и по рождестве Пречистой Богородицы, Приснодевы Марии, не признает загробной жизни и мздовоздаяния, отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святого Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию. Все сие проповедует граф Толстой непрерывно, словом и писанием, к соблазну и ужасу всего православного мира, и тем неприкровенно, но явно пред всеми, сознательно и намеренно отверг себя сам от всякого общения с Церковью Православной.
Бывшие же к его вразумлению попытки не увенчались успехом. Посему Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается и не восстановит своего общения с нею. Ныне о сем свидетельствуем перед всею Церковью к утверждению правостоящих и к вразумлению заблуждающихся, особливо же к новому вразумлению самого графа Толстого. Многие из ближних его, хранящих веру, со скорбию помышляют о том, что он, в конце дней своих, остается без веры в Бога и Господа Спасителя нашего, отвергшись от благословений и молитв Церкви и от всякого общения с нею.
Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние в разум истины (2 Тим. 2:25). Молимтися, милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй и обрати его ко святой Твоей Церкви. Аминь.
Подлинное подписали:
Смиренный АНТОНИЙ, митрополит С.-Петербургский и Ладожский.
Смиренный ФЕОГНОСТ, митрополит Киевский и Галицкий.
Смиренный ВЛАДИМИР, митрополит Московский и Коломенский.
Смиренный ИЕРОНИМ, архиепископ Холмский и Варшавский.
Смиренный ИАКОВ, епископ Кишиневский и Хотинский.
Смиренный ИАКОВ, епископ.
Смиренный БОРИС, епископ.
Смиренный МАРКЕЛ, епископ.
2 февраля 1901
Совершенно очевидно, что даже намека на какое-либо проклятие этот документ не содержит.
Русская Православная Церковь просто с горечью констатировала факт: великий русский писатель, граф Лев Николаевич Толстой перестал быть членом Православной Церкви. Причем отнюдь не в силу определения вынесенного Синодом. Все произошло гораздо раньше. В ответ на возмущенное письмо супруги Льва Николаевича Софьи Андреевны Толстой, написанное ею по поводу публикации определения Синода в газетах, Санкт-Петербургский митрополит Антоний писал:
«Милостивая государыня графиня София Андреевна! Не то жестоко, что сделал Синод, объявив об отпадении от Церкви Вашего мужа, а жестоко то, что сам он с собой сделал, отрекшись от веры в Иисуса Христа, Сына Бога Живого, Искупителя и Спасителя нашего. На это-то отречение и следовало давно излиться Вашему горестному негодованию. И не от клочка, конечно, печатной бумаги гибнет муж Ваш, а от того, что отвратился от Источника жизни вечной».
Сострадание гонимым и сочувствие обиженным — это, конечно, благороднейшие порывы души. Льва Николаевича, безусловно, жалко. Но прежде, чем сочувствовать Толстому, необходимо ответить на один очень важный вопрос: насколько сам Толстой страдал по поводу своего отлучения от Церкви? Ведь сострадать можно только тому, кто страдает. Но воспринял ли Толстой отлучение как некую ощутимую для себя потерю? Тут самое время обратиться к его знаменитому ответу на определение Священного Синода, который был также опубликован во всех русских газетах. Вот некоторые выдержки из этого послания:
«…То, что я отрекся от Церкви называющей себя Православной, это совершенно справедливо.
…И я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же — собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающего совершенно весь смысл христианского учения.
…Я действительно отрекся от Церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей и мертвое мое тело убрали бы поскорее, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.
…То, что я отвергаю непонятную Троицу и басню о падении первого человека, историю о Боге, родившемся от Девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо
…Еще сказано: «Не признает загробной жизни и мздовоздаяния». Если разумеют жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями/дьяволами и рая — постоянного блаженства, — совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни…
…Сказано также, что я отвергаю все таинства… Это совершенно справедливо, так как все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний Евангелия…»
Достаточно для того, чтобы стало ясно: по существу дела у Льва Николаевича к определению Синода претензий не было. Были претензии к формальной стороне. Толстой сомневался в каноничности этого определения с точки зрения церковного права. Проще говоря, Лев Николаевич был уязвлен именно тем, что о его отлучении не было громогласно объявлено со всех кафедр Русской Православной Церкви. Его отношение к Определению показывает случай, рассказанный секретарем Толстого, В. Ф. Булгаковым:
«Лев Николаевич, зашедший в «ремингтонную», стал просматривать лежавшую на столе брошюру, его «Ответ Синоду». Когда я вернулся, он спросил:
— А что, мне анафему провозглашали?
— Кажется, нет.
— Почему же нет? Надо было провозглашать… Ведь как будто это нужно?
— Возможно, что и провозглашали. Не знаю. А Вы чувствовали это, Лев Николаевич?
— Нет, — ответил он и засмеялся».
Не вдаваясь в подробности и оценку религиозных воззрений Льва Толстого, можно, тем не менее, ясно увидеть, что эти воззрения не совпадали с Православным вероучением. Со стороны Церкви он получил всего лишь подтверждение этого различия. Напрашивается такое сравнение: мужчина много лет как оставил свою семью. Живет с другой женщиной. И вот, когда первая жена подала на развод и получила его, этот мужчина начинает возмущаться юридическими огрехами в процедуре развода. По-человечески все понятно — чего в жизни не бывает… Но сочувствовать такому человеку, по меньшей мере, странно.
Толстой страдал не от формального отлучения. До самой смерти он не был окончательно уверен в правильности избранного им пути конфронтации с Церковью. Отсюда и его поездки в Оптину пустынь, и желание поселиться в монастыре, и просьба прислать к нему, умиравшему на станции Астапово, оптинского старца Иосифа (тот болел, и в Астапово послан был другой старец, Варсонофий). И в этой своей раздвоенности Лев Николаевич действительно глубоко несчастен и заслуживает самого искреннего сочувствия. Но бывают в жизни человека ситуации, когда никто на свете не в состоянии ему помочь, кроме него самого. Толстой так и не смог выбраться из той петли, которую всю жизнь сам на себе старательно затягивал.
Александр ТКАЧЕНКО
Материал опубликован в 9 (32)-м номере «Фомы» 2005 г. Журнал можно заказать в редакции, а также оформить подписку.
XX век начался для Толстого событием, которому придавали и придают, пожалуй, даже слишком большое значение из-за общественного потрясения, произведенного им в России. Толстого «отлучили» от православной церкви. В конце XX века установилась своего рода мода спорить о том, было ли это отлучение отлучением или только признанием того, что Толстой, как это и было на самом деле, с определенного времени членом православной церкви уже не являлся. Особенно любят рассуждать об этом светские, но архирелигиозно настроенные писатели и публицисты. «Не было отлучения! — заявляют они. — Было лишь определение».
Как будто это что-то меняет.
24 февраля в «Церковных ведомостях» было опубликовано «Определение» Синода от 20–22 февраля за № 557 «с посланием верным чадам Православныя Греко-Российския Церкви о графе Льве Толстом», где говорилось, что «Церковь не считает его своим членом и не может считать, доколе он не раскается».
Конечно, послание Синода было более пространным. И, нужно признать, весьма убедительным. Вот пункты, по которым Л.Н. «отлучался»:
«— отвергает личного Живого Бога, во Святой Троице славимого, Создателя и Промыслителя вселенной,
— отрицает Господа Иисуса Христа — Богочеловека,
— отрицает Иисуса Христа как Искупителя, пострадавшего нас ради человеков и нашего ради спасения,
— отрицает Иисуса Христа как Спасителя мира,
— отрицает бессеменное зачатие по человечеству Христа Господа,
— отрицает девство до рождества Пречистой Богородицы и Приснодевы Марии,
— отрицает девство по рождестве Пречистой Богородицы и Приснодевы Марии,
— не признает загробной жизни и мздовоздояния,
— отвергает все Таинства Церкви и благодатное в них действие Святого Духа,
— ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из Таинств — Святую Евхаристию».
Под каждым из этих обвинений Толстой подписался бы недрогнувшей рукой. Разве что некоторые пункты были составлены, скажем так, не вполне корректно. Например, Толстой не отрицал загробной жизни (в неизвестных формах), не отрицал и «мздовоздояния» (при жизни — муки совести, душевная пустота). Но, конечно, его понимание этого не сочеталось с церковными понятиями.
После «Критики догматического богословия», этой еще ранней работы «переворотившегося» Толстого, после ряда его статей и заявлений и, наконец, после крайне издевательского описания Причастия в романе «Воскресение», говорить о православном Толстом и даже просто о церковном Толстом было бессмысленно. Но в этом-то, собственно, и заключалась бессмысленность синодального определения.
Писать здесь о религии Толстого в сравнении в религией русского православия значило бы написать совсем другую книгу. Сегодня этим сложным вопросом занимается серьезный и авторитетный исследователь, священник Георгий Ореханов. Будем надеяться, что его будущий труд даст нам ответы на многие вопросы.
Для нас важен сам факт появления этого «определения», причем именно в это время.
Простой вопрос: зачем «определение» вообще появилось? Зачем было «отлучать» от церкви человека, давно к ней не принадлежавшего? Зачем было раскачивать и без того утлый челн российского общественного мнения и создавать проблему, которую сам же Синод затем пытался, но так и не мог решить? Вот загадка.
Опорным словом в обращении Синода к чадам церкви является слово «верным». Своим «определением» Синод как бы отсекал «верных» от сомневающихся. «Верные» должны отшатнуться от Толстого как от несомненного еретика. Сомневающиеся должны задуматься: с кем они? с церковью или с Толстым? Только здесь можно найти разумное объяснение появления этого «определения» в самое неподходящее для России время.
Но кто был «душой» этого, допустим, разумного поступка? Кто до такой степени радел о «верных чадах», которых, разумеется, могли смутить проповеди неистового Льва? И почему действительного еретика Толстого нельзя было вот именно предать анафеме?
Существует устойчивое мнение, что главным инициатором «отлучения» был обер-прокурор Святейшего Синода К.П.Победоносцев. Это якобы была его личная месть за образ холодного и циничного бюрократа Топорова в романе «Воскресение», в котором современники узнавали Победоносцева. Однако нет никаких прямых свидетельств о том, что именно Победоносцев был главным движителем создания синодального документа.
По мнению хорошо информированного чиновника Синода В.М.Скворцова, сам Победоносцев был как раз против опубликования синодального акта относительно Толстого и оставался при своем мнении и после его публикации. Позиция Победоносцева хорошо известна. «Толстовцев» преследовать, но Толстого не трогать. Синодальный акт «трогал» как раз Толстого. Победоносцеву это едва ли могло понравиться. Но вроде бы он уступил давлению столичного митрополита Антония (Вадковского), на которого, в свою очередь, оказывал давление другой иерарх, страстный полемист против Толстого, имени которого Скворцов не называет.
Страстных полемистов против ереси Толстого в то время было немало. Например, целую серию брошюр против учения Толстого написал профессор старейшей Казанской Духовной академии А.Ф.Гусев. Кстати, именно он допрашивал в Феодоровском монастыре «самострелыцика» Пешкова (Горького), пытавшегося в конце 80-х годов в Казани добровольно лишить себя жизни, и отлучил его от церкви на четыре года. Но вряд ли скромный профессор мог иметь такое влияние на петербургского митрополита.
Куда более влиятельным полемистом против Толстого был отец Иоанн Кронштадтский, самый знаменитый в России проповедник, признанный в народе чудотворец и член Святейшего Синода. Но, во-первых, Иоанн Кронштадтский не имел веса в Синоде. Иоанн был именно всенародным «батюшкой», а не чиновным иерархом. Кстати, его подписи как раз нет под синодальным документом. Во-вторых, была бы воля Иоанна Кронштадтского, Толстого следовало бы не то что «отлучить», но принародно казнить, колесовать и четвертовать. Ненависть отца Иоанна к Толстому доходила до пределов почти безумия. Читать «полемики» Иоанна Кронштадтского против Толстого невозможно. Это не полемика, а чистой воды ругань. В своем предсмертном дневнике от 6 сентября 1908 года он договорился до того, что стал умолять Господа Бога убить Толстого, чтобы восьмидесятилетний старик не дожил до праздника Рождества Пресвятой Богородицы, «которую он похулил ужасно и хулит». «Возьми его с земли — этот труп зловонный, гордостию своею посмрадивший всю землю. Аминь. 9 вечера». Это была вечерняя молитва отца Иоанна. Поразительно, но буквально через два дня в том же самом дневнике мы прочитаем: «Господи, крепко молит Тебя об исцелении своем тяжко больная Анна (Григорьева) чрез мое недостоинство. Исцели ее, Врачу душ и телес, и удиви на нас милость и силу Свою».
Поистине — широк русский человек.
Так что прямой «заслуги» отца Кронштадтского в отлучении Толстого, скорее всего, не было. Это был несколько иной регистр духовной «полемики».
В своих воспоминаниях В.М.Скворцов говорит о кружке «влиявших на владыку Антония рясоносцев», называя Антония (Храповицкого), Сергия (Страгородского), Иннокентия (Беляева), Антонина (Грановского) и Михаила (Семенова). Он также намекает на то, что поход иерархов против Толстого был косвенным походом и против Победоносцева, которого, таким образом, подталкивали к более решительным действиям против знаменитого писателя. Ведь Толстого почему-то не решались «трогать» ни два русских императора, ни обер-прокурор.
Любопытно, однако, что ни один из названных Скворцовым «кружковцев», как и отец Кронштадтский, не подписал синодальный акт.
Кроме Антония (Вадковского) подписались: Феогност, митрополит Киевский и Галицкий; Московский и Коломенский митрополит Владимир; Иероним, архиепископ Холмский и Варшавский; Иаков, епископ Кишиневский и Хотинский; епископы Борис и Маркел.
Таким образом, крайней фигурой в этой истории остается всё-таки Антоний (Вадковский).
И вот здесь начинается самое интересное. По утверждению Скворцова, текст отлучения был написан всё-таки Победоносцевым. Но члены Синода внесли в него правку чтобы «определение» не выглядело как «отлучение», а свидетельствовало бы только об отпадении самого Толстого от церкви. Больше того: «определение» заканчивалось не проклятием «лжеучителю» графу Толстому, коим он, вне сомнения, являлся для Победоносцева, имевшего все основания не любить Толстого еще с 1881 года, когда у них случилась первая схватка за влияние на тогда молодого Александра III. Оно заканчивалось молитвой. И разумеется, эта молитва была написана не рукой Победоносцева. «Посему, свидетельствуя об отпадении его от Церкви, вместе и молимся, да подаст ему Господь покаяние и разум истины. Молимтися, милосердный Господи, не хотяй смерти грешных, услыши и помилуй, и обрати его ко Святой Твоей Церкви. Аминь».
В синодальном акте говорилось о выдающемся художественном таланте Толстого, который дан ему именно от Бога. Таким образом чуткий, внимательный читатель этого документа мог понять всю глубину проблемы, перед которой оказались и церковь, и Л.Н. Великий писатель, слава русской земли, «отрекся от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной, и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от Бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и Церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры Православной».
Кто скажет, что не было такой проблемы? Была, и еще какая! Конечно, это была драма и для Толстого, чья любимая сестра жила монахиней в Шамордине, куда Толстой, в конце концов, бежал из Ясной.
Но чутких и внимательных читателей в России почти не оказалось. Да просто не ко времени вышло это определение Синода. В начале XX века Россию вело и шатало. Считаные годы оставались до начала кровавой бойни 1905–1907 годов и ответных жестоких столыпинских мер по подавлению первой русской революции. В это время любой «горячий» документ мог принести только вред. Между тем авторитет Толстого-учителя именно в это время приближается к апогею (синодальный акт, собственно, и приблизил этот апогей).
Синодальный акт был очевидной ошибкой. В принципе правильно составленный документ, но напечатанный не вовремя, не в той России, в которой ему следовало появиться, не для того Толстого, который мог бы еще ему внять, потряс русское общество не своим смыслом, а средневековым пафосом самого поступка. Ведь этот акт появился с небольшим отрывом от Дня Торжества Православия. Именно в Торжество Православия традиционно предавались «анафеме» все еретики и бунтовщики. Последний раз это делалось в XVIII веке — с гетманом Мазепой. Но с 1801 года имена еретиков не упоминались в церковных службах, а с 1869 года из списка имен, проклинаемых священниками, выпустили даже Мазепу и Отрепьева, т. е. явных государственных преступников.
Конечно, имя Толстого не предавали «анафеме» в храмах, как об этом написано в одном из не лучших рассказов Куприна. Но дело не в этом. Дело в том, что решительно во всех слоях русского общества, от рабочих до студентов и от профессоров до обычных священников, «определение» Святейшего Синода понималось именно как «отлучение» и никак иначе. Синодальный акт всколыхнул в русском сознании воспоминание о временах Аввакума и гонений на раскольников. «Отлучили!» «Отлучили!» И — кого? Величайшего современника, славу страны!
4 марта 1901 года на Казанской площади в Петербурге состоялась демонстрация в поддержку Толстого с избиением полицией ее участников.
На 29-й выставке Товарищества передвижников картину Репина «Толстой на молитве» украшали цветами. В итоге картину пришлось снять.
И таких событий было много. В Ясную Поляну приходили нескончаемые письма и телеграммы с поздравлениями (!), что Толстого отлучили.
Василий Розанов выступил с резкой статьей, название которой говорит само за себя: «Об отлучении графа Л.Н.Толстого от церкви». «Между тем Толстой, — писал Розанов, — при полной наличности ужасных и преступных его заблуждений, ошибок и дерзких слов, есть огромное религиозное явление, может быть — величайший феномен религиозной русской истории за 19-й век, хотя и искаженный. Но дуб, криво выросший, есть дуб, и не его судить механически-формальному учреждению, которое никак не выросло, а сделано человеческими руками (Петр Великий с серией последующих распоряжений). Посему Синод явно не умеет подойти к данной теме, долго остерегался подойти и сделал, может быть, роковой для русского религиозного сознания шаг — подойдя. Акт этот потряс веру русскую более, чем учение Толстого».
Синодальный акт расколол даже священство. Вдруг выяснилось, что не только среди «верных чад» православной церкви, но и в среде их пастырей есть немало поклонников Толстого. И решение Синода оскорбило их вдвойне — и за любимого писателя, и за родную церковь.
Синодальный акт вызвал раскол даже среди монахов, этих, казалось бы, самых ортодоксальных ревнителей православия. Из недавно опубликованных писем с Афона схимонаха Ксенофонта (князя Константина Вяземского) к сестре можно судить о том, какой взрыв сомнения, а иногда и возмущения вызвал этот петербургский документ в святынях русского православия.
«Дело Синода блюсти за Церковью, — писал Ксенофонт, — то есть наблюдать, чтобы духовенство вело себя пристойно». «Клясть и поносить людей за то, что они мыслят иначе, чем прочие, не входит в крут деятельности Синода». «Толстой сам себя всегда объявлял не принадлежащим к Православной Церкви, значит, она на него прав не имеет, как не имеет их ни на сектантов, ни на лютеран, ни на католиков». «Если хотят осудить и заклеймить религиозные толкования Толстого, должны собрать собор и притом выслушать его объяснения, а не заочно решать, как Римские папы. Впрочем, кто не знает, что здесь играют роль личные страсти, оскорбленное самолюбие».
Не очень осведомленный в столичных интригах, Ксенофонт возлагал главную вину за «отлучение» на Победоносцева. Другая часть вины возлагалась на Кронштадтского, которого он когда-то знал лично и недолюбливал, считая «вредным шарлатаном». Но не в деталях была суть. Вот главное место из писем: «Я имею точные сведения о всем, касающемся этого дела, ибо у нас многие получают непосредственные известия из Синода, всех этот вопрос страшно интересует, и везде монастыри делятся на два лагеря: на злобствующих и ненавидящих Толстого (коих большинство) и на соболезнующих и ужасающихся этой возникшей в России борьбе».
Хотя отношение самого Ксенофонта к этому вопросу не могло быть объективным. Еще будучи князем Вяземским, писателем и путешественником, он дважды бывал в Ясной Поляне и был очарован Толстым как человеком. «Могу ли я поверить, что этот милый старичок, который сам стелит постели своим гостям, так добродушно улыбается, сидя за самоваром, так деликатно подшучивает над вновь приезжим, не привыкшим еще к его странностям, могу ли я поверить, чтоб он был антихрист, вероотступник и пр. Он, с такою любовью и участием относящийся к последнему бедняку, может ли быть худым человеком? Спроси мужиков его уезда, ведь они на него молятся, никто от него не уйдет не утешенным, никому он не отказывает в помощи».
По-видимому, среди монахов отношение к Толстому было даже еще более сложным, чем среди белого духовенства. Ведь недаром с ним трижды вел многочасовые беседы отец Амвросий. Недаром его обожали насельницы Шамординского монастыря. Недаром такое значение придавалось тому, что Л.Н. не удалось встретиться с отцом Иосифом во время последнего посещения Оптиной. Недаром к нему с таким сочувствием отнеслись простые монахи этой обители.
Монахи чуяли в нем старца. Они понимали, что не писаниями своими, но самим образом жизни Толстой более отвечал архетипу христианского подвижника, чем многие и многие из официального духовенства, особенно облеченные высокой властью. Да, это был «неправильный» старец, «криво выросший дуб», по словам Розанова. Да, его писания о церкви были ужасны. Но писания писаниями, а обликом, всей своей статью — это был старец.
И неслучайно Толстой в первом проекте прощального послания к жене, начертанном в записной книжке накануне ухода, писал: «Я делаю то, что обыкновенно делают старики, тысячи стариков, люди близкие к смерти, ухожу от ставших противными им прежних условий в условия близкие к их настроению. Большинство уходят в монастыри, и я ушел бы в монастырь, если бы верил тому, чему верят в монастырях. Не веря же так, я ухожу просто в уединение». Из окончательного варианта письма место о монастырях исчезло. Но нужно помнить, что Толстой не уходил из Ясной Поляны, а бежал, опасаясь преследования. Не потому ли он выкинул слова про монастыри, чтобы не указать на след, по которому его можно найти? Ведь поехал он именно в монастыри: в Оптину Пустынь и Шамордино. И даже сложно представить, куда еще он мог бы поехать, где могло быть его первое пристанище?
Толстой отнесся к «отлучению», по-видимому, весьма равнодушно. Узнав о нем, он спросил только: была ли провозглашена «анафема»? И — удивился, что «анафемы» не было. Зачем тогда вообще было огород городить? В дневнике он называет «странными» и «определение» Синода, и горячие выражения сочувствия, которые приходили в Ясную. Л.Н. в это время прихварывал и продолжал писать «Хаджи-Мурата».
Тем не менее, понимая, что отмолчаться невозможно, Толстой пишет ответ на постановление Синода, как обычно, многократно перерабатывая текст и закончив его только 4 апреля.
Ответ Л.Н. начинается с эпиграфа из поэта Кольриджа: «Тот, кто начнет с того, что полюбит Христианство более истины, очень скоро полюбит свою Церковь или секту более, чем Христианство, и кончит тем, что будет любить себя больше всего на свете».
Этим эпиграфом он утверждает примат истины над всем, даже над христианством. И это означает, что христианство уже не является для него истиной в последней инстанции. Такова позиция Толстого.
В самом тексте он указывает на двусмысленность поступка Синода. Если это отлучение, то почему не соблюдены правила. Если это только заявление о том, что он не принадлежит церкви, то это ведь и так «само собой разумеется, и такое заявление не может иметь никакой другой цели, как только ту, чтобы не будучи в сущности отлучением, оно бы казалось таковым, что собственно и случилось, потому что оно так и было понято».
«То, что я отрекся от Церкви, — соглашается Толстой, — называющей себя Православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на Господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить Ему».
К сожалению, в тексте есть дикие грубости по отношению к церковным обрядам. «Для того, чтобы ребенок, если умрет, пошел в рай, нужно успеть помазать его маслом и выкупать с произнесением известных слов…» Есть, увы, и очевидная неправда. Или, лучше сказать, полуправда. «Я никогда не заботился о распространении своего учения». То есть как «не заботился»? Кто же тогда издавал за свой счет в типографии Кушнерева «В чем моя вера?» и распространял в петербургском высшем свете? Кто передавал Черткову рукописи антицерковных статей, кто радовался их выходу в Англии?
Ответ Толстого, в отличие от синодального акта, написан длинно, что говорит о затруднениях в изложении основной мысли. Но в конце ответа прорывается то главное, что, собственно, и составляет его смысл. «Мне надо самому одному жить, самому одному и умереть (и очень скоро), и потому я не могу никак иначе верить, как так, как я верю, готовясь идти к Тому Богу, от Которого изошел».
Иначе говоря — отстаньте!
И в этом весь Толстой.
Отрывки из ответа Л. Н Толстого
«…То, что я отрекся от Церкви называющей себя Православной, это совершенно справедливо.
…И я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же — собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающего совершенно весь смысл христианского учения.
…Я действительно отрекся от Церкви, перестал исполнять ее обряды и написал в завещании своим близким, чтобы они, когда я буду умирать, не допускали ко мне церковных служителей и мертвое мое тело убрали бы поскорее, без всяких над ним заклинаний и молитв, как убирают всякую противную и ненужную вещь, чтобы она не мешала живым.
…То, что я отвергаю непонятную Троицу и басню о падении первого человека, историю о Боге, родившемся от Девы, искупляющем род человеческий, то это совершенно справедливо
…Еще сказано: „Не признает загробной жизни и мздовоздаяния“. Если разумеют жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями/дьяволами и рая — постоянного блаженства, — совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни…
…Сказано также, что я отвергаю все таинства… Это совершенно справедливо, так как все таинства я считаю низменным, грубым, несоответствующим понятию о Боге и христианскому учению колдовством и, кроме того, нарушением самых прямых указаний Евангелия…»