Схиархимандрит Серафим (Томин)
20 января в 3 часа утра, на 90-м году жизни отошел ко Господу старейший клирик Оренбургской епархии схиархимандрит Серафим (Томин), инициатор создания и духовник единственного в Оренбургской области Свято-Андреевского мужского монастыря в с. Андреевка Саракташского района.
***
Схиархимандрит Серафим (Томин)
В городе Новосибирске, на улице Гоголя, где сегодня стоит магазин «Синтетика», был церковный деревянный дом, где могли переночевать приезжие церковнослужители, прибывшие на приём к владыке с благочиния. Когда я служил диаконом в Осинниках, то, бывая в Новосибирске, также останавливался в этом доме. Однажды я познакомился там с отцом Мисаилом. О многом тогда рассказал мне отец Мисаил. В те годы снова началось преследование верующих, в прессе часто появлялись статьи антирелигиозного содержания, нападки на Церковь, отец Мисаил старался дать мне мудрые советы и наставления. Мы расстались, и наша связь прекратилась. Не виделись мы с ним сорок семь лет. Промыслом Божиим я узнал о дорогом батюшке, который к тому времени стал схиархимандритом с именем Серафим. Мы созвонились, и в 2004 году я посетил его в городе Оренбурге. Радостной и незабываемой стала наша встреча, многочасовые беседы и воспоминания. Батюшка благословил мне съездить в основанный им монастырь, послужить и пообщаться с братией, это тоже для меня было радостно и незабываемо. Я приобрёл новых молитвенников.
Судьба этого человека воочию показывает, насколько яркой бывает жизнь, если отдать себя в руки Всевышнего. Гонимый в молодости за веру, схиархимандрит Серафим сегодня пользуется уважением именно за то, что ни на минуту не отступал от предначертанного пути. Рассказом о жизненном пути великого подвижника на ниве Христовой я хочу поделиться с читателем.
20 ноября 1923 года под праздник Архистратига Михаила в семье Константина Леонтьевича и Александры Григорьевны Томиных родился первенец. Когда мальчик при появлении на свет Божий заплакал, принимавшая роды Мария Дмитриевна Антипова вдруг воскликнула: «Григорьевна, ты ведь монаха родила!» Ребёнка, естественно, назвали Михаилом. В 9 часов утра он был уже крещён.
Слова бабушки-повитушки, как называли Антипову в селе Бараково Шарлыкского района Оренбургской губернии, оказались вещими (правда, сама она позже призналась Томину, что не знает, почему у неё вырвались эти слова).
Михаил не пил материнского молока. Его мама заболела грудницей, а у кормилиц он грудь не брал. Позже, когда прорезались зубки, ребёнку попытались дать мясо птицы. Он плакал и выплёвывал. В три года ноги у него оставались «калачом», как у рахитика. Это сильно тревожило родителей. И вот в 1926 году мама повезла сына в Шарлык, где в то время работал врач из Москвы Александр Афанасьевич Барынин. Осмотрев ребенка, он сказал, что «это болезнь не физическая», и посоветовал обратиться к монахини Зосимии.
Схимонахиня Зосимия Енадская (Евдокия Яковлевна Суханова) была известна не только всей округе, но за пределами губернии. Она была насельницей Енадского Покровского монастыря. Его закрыли в 1922 году, а всех монахинь и послушниц (около 300 человек) арестовали. Зосимию не тронули только потому, что ей было уже за сто лет. Старицу приютили добрые люди из села Новоархангеловка (в простонародии – Дема). Они поставили ей во дворе келью, где она жила. К ней постоянно приходил народ. Дело в том, что старица исцеляла людей и животных, указывала, где лежит ворованное, хотя воров никогда не называла. И не только народной любовью пользовалась старица, но и многие архиереи приезжали к ней за советом.
Вот к ней-то и повезли маленького Михаила его мама вместе с бабушкой и тёткой. Когда Томины подъехали к домику старцы, у которого, как обычно, толпился народ, то она сама вышла из кельи. Для начала укорила приехавших, поскольку обещали ничего не есть, пока не получат благословение старицы, но, едва выехав из Бараково, тут же наелись. Потом, правда, приняла маленького Михаила. На причитания Александры Григорьевны о том, что ребёнок не пьёт молока, Зосимия спокойно сказала:
– Ребёнок потому не сосал груди, потому что он у тебя монахом будет.
– Матушка, но он и мясо не ест! – продолжала Мишина мама.
– Да где же ты видела, чтобы монахи мясо ели? – спросила Зосимия. – Говорю же тебе, что он монахом будет, на Афоне, в высоком чине, там и помрёт.
Потом помазала ножки ребёнка святой водой из Иордана (Зосимия несколько раз ходила в Иерусалим пешком через Турцию), и ножки сразу распрямились. Обратно Миша уже всю дорогу стоял на своих ногах. Зосимия очень много помогала людям, попавшим в беду.
Второй раз Михаил был у Зосимии уже одиннадцатилетним отроком. Зосимия взяла перламутровый крест из Иерусалима и, подавая его Мише, сказала: «Мишунька! Вот с этим крестом тебя будут постригать в монашество». Кроме этого, матушка Зосимия подарила мальчику ящичек для просмотра около сотни картин из Иерусалима. Скончалась схимонахиня Зосимия на 115-м году жизни, в день своего рождения.
Миша пришёл в сельскую церковь Георгия Победоносца, как только научился ходить. С пяти лет уже облачался в стихарик, с шести лет пел дисконтом в храме, читал Апостол и Часы. Молитву полюбил с детства. Умел начинать, но бросать не умел, засыпал на молитве. Даже ночью просыпался, слезал с печи и клал поклоны. Мама боялась, что он с ума сойдёт, и отправляла спать.
Митрополит Оренбургский и Бузулукский Валентин, схиархимандрит Серафим (Томин), благотворители и попечители храма прп. Серафима Саровского
Тогда зимой Миша стал залезать в погреб, который в сенцах, и клал поклоны на картошке. А летом убегал по ночам на кладбище, понимая, что взрослые в такое время туда не пойдут. Там стоял обитый железом деревянный крест с распятием. Бараковцы поставили его в 1921 году на общей могиле односельчан, умерших от голода. Оттуда утром отец и приводил Михаила.
В школе пристрастия Михаила не жаловали. Постоянно слышалось: «Попёнок! Монашенок!» Только первый класс он отучился полностью. Потом его стали исключать за веру. Так, в седьмом классе он проучился только сорок два дня. Потом отец ездил в Шарлык и просил, чтобы сына допустили до экзаменов. Сдал их Миша на отлично.
Четыре класса мальчик учился в родном Бараково, в бывшей церковно-приходской школе. Остальные – в соседнем Илыульчане. Там он познакомился с Андреем Егоровичем Варламовым, послушником афонского монастыря, ещё до революции посланного в Россию для сбора пожертвований, да так и оставшегося на родине после того, как началась германская война и турки закрыли границу. Старец Андрей стал его первым духовным наставником. От богоборческой власти он скрывался 28 лет. Жил в родном селе, в подполье, и даже мало кто знал об этом. Посещали его три монахини.
Михаил ходил к старцу но ночам. «Однажды милиционеры окружили дом, в подполье которого скрывался старец, – вспоминает отец Серафим.
– Я от страха чуть не плачу, а отец Андрей спокойно мне говорит: “Не бойся, Мишунька, они меня не найдут, но ты будешь в их руках. Так ты им семь печек сложи, они и отпустят”».
Всё так и произошло. Батюшка имел дар прозорливости. Так, будущую войну он за три года предсказал.
– Ой, Миша! Что ждёт Россию! – сказал как-то в 1938 году старец Андрей.
– Что, батюшка? – спросил Михаил.
– Скоро немцы опять нападут. Много крови прольётся. Но Россия будет непобедима!
– Сколько же крови христианской прольётся? – спросил юноша.
– Мишунька ты мой дорогой, настолько земля Русская прегрешила, что вопиет она об очищении. А очищается она только кровью людскою, – а потом взглянул на Михаила и добавил: – Но ты-то на фронт не попадёшь. С одним глазиком будешь.
И вот в августе 1941 года Михаила вызвали в Шарлыкский военкомат для призыва в армию. В то время он уже был рясофорным послушником владыки Петра (Ладыгина). С владыкой Петром Михаил познакомился ещё в тринадцать лет. Однажды к Михаилу, который был уже известен не только в Шарлыкском районе, пришла незнакомая женщина, назвалась Дарьей и сказала, что его приглашает к себе схиепископ Пётр (Потапий Ладыгин). Встреча состоялась в Уфе, в районе под названием Нижегородка, где владыка скрывался в подполье. «Я обомлел, – вспоминает отец Серафим, – когда увидел перед собой огромного роста старца в облачении схимника (за богатырское сложение Ладыгина называли Голиафом). Погружённый в его отеческие объятия, я плакал и слышал, как он говорит: «Монахом будешь, Мишунька, монахом будешь». Владыка Пётр стал духовным наставником для Михаила на четырнадцать лет.
И вот призыв в армию. Явился Михаил в военкомат, как и подобало рясофорному послушнику: в рясе, в скуфейке и с волосами ниже пояса. Военком не ожидал такого (в то время в области уже не было ни одного действующего храма, а тут вдруг монах). Поэтому для начала Михаила посадили под арест, а на следующий день попробовали снять рясу. На это юноша ответил, что на фронт идти не отказывается, но только в рясе. Военком выругался, настрочил письмо и отправил Томина в Оренбург. До города молодой монах шёл 150 километров пешком, распевая псалмы и молитвы.
Областной комиссар оказался совсем другим: «Что этот Зайцев тут написал? За что он хочет поставить тебя к стенке? По закону военного времени священника или монаха, если они не снимают рясу, можно отправить на фронт санитаром, сапёром, поваром. Тебя мы отправим в Колтубанку, в Бузулукский бор, в строительную часть лес валить».
Так Томин оказался в Красной Армии, а как наиболее способный (в стройбате были в основном женщины и малолетки) стал прорабом. Жили в землянках, которые сами построили, ходили в своей одежде. Первую зиму Михаил пережил, а вот во вторую, когда морозы доходили до 40 градусов, а у него была только летняя скуфейка, он сильно застудил правый глаз. Местный фельдшер помазал его какой-то жидкостью, и глаз окончательно перестал видеть. Врачи в Оренбурге уже ничем не смогли помочь. Парню дали вторую группу инвалидности и 30 марта 1943 года комиссовали.
Желание Шарлыкского военкома расстрелять Томина единственным гонением назвать нельзя. Впервые под арестом он побывал десятилетним мальчишкой. В 1934 году в Шарлыкском районе были закрыты уже все храмы (в самом Шарлыке церковь закрыли в 1929 году). В Бараково церковь ещё действовала. Руководил приходом священник Иоанн Сурайкин (бывшего настоятеля ранее перевели в приход села Максимовка Матвеевского района. Там же арестовали и расстреляли. Матушка его зимой замерзла. Никто из жителей села не впустил её в дом, потому что власти сказали, что за это будет штраф в сто рублей).
На праздник Благовещения в Бараково пришли жители со всей округи. Служба началась в четыре утра и шла до часа дня. Сотрудники НКВД всё это время терпеливо ждали. Но потом, видно, не выдержали. Арестовали отца Иоанна прямо в алтаре. Михаил в это время бегал домой за кипятком. На обратном пути увидел, как энкавэдэшники выводят, расталкивая народ, батюшку.
Блюстители порядка, по всей видимости, ошалели, увидев мальчика в праздничном голубом стихаре. Один из них пинком выбил у него кофейник, схватил за ухо и повёл в сельсовет. Арестовали также трёх активных членов общины: монахиню Алевтину (Томину), её послушницу Ксению Кузнецову и церковного старосту Илью Томина. До трёх ночи все сидели в колхозном амбаре. Было холодно, а Михаил остался в одном стихаре, без шапки. Тогда батюшка Иоанн снял с себя скуфью и отдал мальчику.
Схиархимандрит Серафим и священник Павел Патрин
Ночью всех перевезли в Шарлык, посадили в одну камеру. На другой день отца Иоанна вывели, и больше его никто не видел. Позже Михаил узнал, что священника расстреляли. Женщинам и церковному старосте дали по три года тюрьмы. Михаила как несовершеннолетнего отпустили.
Впрочем, чуть позже несовершеннолетие не помешало власти обложить Михаила по полной программе подоходным налогом. Случилось это после того, как в печально известном 1937 году он стал послушником у владыки Петра (Ладыгина). Тогда юноша построил во дворе отца келью и стал жить но монашескому уставу. Его стали называть Миша Баракский и узнавали далеко за пределами района. Для властей же, на фоне борьбы с «опиумом для народа», он стал своего рода бельмом в глазу. Не раз приезжали сотрудники НКВД из Шарлыка, разбивали окна келейки, а то разбирали её и увозили. Приходили комсомольцы и требовали, чтобы он «убирал своих богов». Они тоже ломали келью. Семь раз юный монах строил себе новое жилище.
Несколько раз его арестовывали и увозили в Шарлык. Но, по всей видимости, иногда блюстителям порядка просто хотелось иметь бесплатную рабочую силу. Михаил с девяти лет самостоятельно клал печки. Мог изготовить и русскую печь, и голландскую, и контрамарку в железном футляре. Вот его и «тягали» в район. Привезут и скажут: «Поставь печку – тогда и отпустим». Однажды при очередном аресте положили на стол крест и Евангелие и говорят:
– Сейчас ты врать не можешь. Скажи нам: есть Бог или нет?
– А гонения на Него есть или нет? – спросил в ответ юноша.
– Конечно, – отвечают энкавэдэшники. – Мы Его и гоним!
– Ну а как же можно гнать Того, Кого нет?
За этот ответ Михаила избили и выгнали.
Были у Михаила и другие таланты. Он самостоятельно, с лёгкостью овладел секретами жестянщика, златошвея, не говоря уже о крестьянской работе. Это помогало монаху рассчитываться по подоходному налогу. Но эти же таланты были и серьёзным испытанием! Так, однажды местная власть попросила покрыть железом новую школу, которую построили из разобранной церковно-приходской школы и домов раскулаченных. Работа была выполнена блестяще. Юноше заплатили 3700 рублей (для сравнения, пуд самой лучшей муки тогда стоил 1,5 рубля). А через пару месяцев вызвали в сельсовет и стали уговаривать за государственный счёт отправиться учиться в Москву на инженера. То есть открывалась перспектива безбедной комфортной жизни. Единственное условие – бросить молиться.
– Если я брошу молиться – буду таким же болваном, как вы! – резко ответил отрок.
Естественно, из сельсовета его «вынесли» на пинках.
– Но я смелый был, – рассказывал батюшка Серафим, – и ничего не боялся. Боялся только Бога!
Много терпел из-за сына отец. Однажды едва не утопился. Как-то он пришёл домой, выпивши, а Миша с бабушкой молились. Раздеваясь, Константин Леонтьевич спросил: «Ты долго будешь монашить?» «Батя! Здесь и вечно!» Отец вскочил и что есть силы пнул сына под ложечку. Тот упал и почернел, а отец побежал к реке топиться. Уже возле самой речки он увидел красивого старца в белых одеждах, идущего прямо к нему по воде. «Константин, опомнись!» – сказал дедушка. С тех пор отец часто ругал сына, но никогда не бил.
После того как Михаила Томина в 1943 году комиссовали из армии, он вместе со схиепископом Петром и его духовными детьми отправился в Среднюю Азию для устроения монашеской обители. Владыку нарядили узбеком, надели чапан, волосы замотали под чалму и семь дней ехали до Ташкента на товарном поезде. Потом отправились в Джелалабад, а оттуда в Тянь-Шаньские горы.
Всего вместе с владыкой набралось 22 человека – тех, кто решил во имя служения Господу уйти от суетного мира. Именно в этих горах, на фоне величественных пиков Ленина и Сталина, по благословению владыки Петра монахи построили двадцать келий и церковь во имя великомученика Пантелеимона. Строили из липы, поскольку другие деревья топор просто не брал. Вместо гвоздей использовали деревянные шипы, вместо стёкол – тонкие дощечки (их можно было днём выдвигать). Место, где располагался скит, обложили толстой верёвкой из верблюжьей шерсти, чтобы отпугивать ядовитых змей.
Устав в скиту был Афонский. Вся тянь-шаньская братия даже спать ложилась в подрясниках. Если кто-то снимал на ночь подрясник, то клал за это сто поклонов, так же как за хождение без пояса или без скуфьи, – такова была епитимия. Духовником общины был владыка Пётр. Поучал он всегда сдержанно и очень просто: «Читай, ничего не выдумывай, ум в сердце не своди. В своё время само все придёт. Упаси, Господи, от диавольского поспешения!»
Семь лет прожили монахи в этих горах. И за всё время не встретили ни одного человека. Вся братия была пострижена в монахи. Михаил был пострижен в рясофор 11 июня 1944 года с именем Мисаил, 17 декабря 1946 года – в мантию. Там же стал иеродиаконом, а позже, в 1947 году, рукоположен во иеромонаха.
Нашли скит в 1951 году – увидели с самолёта. Всех вывезли в джалалабадскую тюрьму. По всей стране газеты тогда писали, что далеко в горах обнаружена целая банда! Монахов! Владыку Петра отправили в город Глазов Кировской (Вятской) области. Там он под домашним арестом и скончался 1 октября 1956 года в возрасте 96 лет. Духовные дети его больше не видели.
Отца Мисаила по ходатайству владыки Гермогена (Голубева) в 1955 году направили в город Пржевальск Иссык-Кульской области, где он был псаломщиком Троицкой церкви. В марте 1956 года отец Мисаил по благословению Святейшего Патриарха Алексия I прибыл в Одесский Свято-Успенский монастырь. Тогда многие репрессированные архипастыри возвращались из мест заключения. В Свято-Успенский монастырь прибыли: владыка Даниил (Юзьвюк), владыка Серафим (Лукьянов), владыка Феодор Аргентинский, владыка Иоанникий (Сперанский) – Красноярский.
Поворотным событием в судьбе отца Мисаила оказалась встреча с митрополитом Нестором (Анисимовым). В заключении владыка Нестор провел восемь лет, тяжело заболел водянкой. Встречали его с носилками. Всех, кто его встречал, он спрашивал со слезами:
– Деточки, родненькие, вы откуда?
– Я, владыка, только из Средней Азии вернулся, – ответил отец Мисаил.
– А чей будешь?
– Схиепископа Петра духовный сын.
– Петра Ладыгина?! – воскликнул митрополит.
– Да.
Тут же владыка Нестор достал из тюремной кирзовой сумки крест, благословляя отца Мисаила, сказал:
– Отныне и до моей кончины будешь моим духовником.
Так молодой иеромонах 33 лет отроду стал духовником легендарного российского митрополита-миссионера. Более того, отца Мисаила назначили келейником сразу у всех пяти архиереев. А в мае, во время посещения Одессы Святейшим Патриархом Алексием I, именно отца Мисаила благословили каждое утро вычитывать молитвенное правило Предстоятелю Русской Православной Церкви. В это время сюда приезжали многие старцы, в том числе и архиепископ Лука Войно-Ясенецкий.
Но продолжалось это недолго. Под Ильин день, 2 августа, всем проживающим в Одесском монастыре архиереям власти «предложили» разъехаться по дальним областям. По всей видимости, таким образом предполагалось «обезвредить осиное гнездо». На деле же получилось, что безбожники исполнили промысл Божий – архиереи разъехались по вдовствующим, без окормления, епархиям.
Владыка Нестор был назначен управляющим Новосибирско-Барнаульской епархией, охватывающей в то время почти всю Западную и Восточную Сибирь. Действующими во всей епархии на тот момент было всего пятьдесят приходов. Отец Мисаил последовал за ним. С 1 сентября 1956 года он духовник и священнослужитель Вознесенского собора города Новосибирска, а с 14 марта 1957 года – настоятель Покровской церкви села Чебаки Ширинского района Красноярского края.
Здесь отец Мисаил основал иноческую общину. За это он был удостоен патриаршей грамоты и, по благословению Святейшего Патриарха Алексия I, митрополитом Новосибирским и Барнаульским Нестором ко дню Святой Пасхи 1958 года за труды на благо Святой Церкви за Божественной литургией в неделю Входа Господня в Иерусалим возведён в сан игумена.
Однако вскоре в село Чебаки прибыла геологическая экспедиция. Геологи хорошо относились к монахам. Это были прекрасные специалисты, достаточно быстро они обнаружили золотоносное месторождение. После этого село стало «закрытым», монахам предоставили Димитровскую церковь в городе Алейске Алтайского края.
Вскоре митрополит Нестор был переведён на Украину, в Кировоград. Отец Мисаил вновь последовал за ним. 15 июля 1959 года он был назначен настоятелем Казанской Крестовой церкви при архиерейском доме с поручением обслуживать приходы в двух сёлах.
В 1962 году митрополитом Нестором за труды в пользу Святой Церкви игумен Мисаил награждён палицей, на праздник Покрова Божией Матери возведён в сан архимандрита. После смерти митрополита Нестора два года был за штатом в городе Кировограде. Затем переехал в Оренбург. 24 марта 1970 года Святейшим Патриархом Алексием I награждён юбилейным крестом с украшениями.
В том же году, по представлению Патриарха Алексия I, он назначен в Свято-Пантелеимонов монастырь на Святой Горе Афон. Но визы пришлось ждать целых шесть лет. В это время он был за штатом в Оренбурге.
Наконец настал долгожданный момент, мечта его многолетней жизни. 1 августа 1976 года отец Мисаил поселился в Свято-Пантелеимоновом монастыре на Святой Горе Афон. Здесь отец Мисаил исполнял обязанности эконома, уставщика, игумена. Здесь же был пострижен в схиму с именем Серафим. Постригал его схимонах Максим перед чудотворной иконой Пресвятой Богородицы «Иверская» 2 февраля 1981 года в греческом монастыре, потому что в русском монастыре не было схимников. Вскоре отец Серафим тяжело заболел. В Афинах сделали операцию, удалили камень и желчный пузырь, но неудачно. Управлением Московской Патриархии он был вызван на лечение в Россию, получив на это благословение и на Афоне.
Когда отец Серафим со слезами покидал Свято-Пантелеимонов монастырь, на пирсе к нему подошёл старец грек и сказал: «Отец Серафим, не плачь! Божия Матерь умолила Сына Своего, чтобы Господь послал тебе эту болезнь и ты через неё открыл бы дивный афонский монастырь в России». Этим самым старец грек утешил отца Серафима. У него же было намерение умереть на Афоне, как было ему когда-то предсказано.
Через пятнадцать лет стараниями отца Серафима на Оренбургской земле возник Свято-Андреевский мужской монастырь. Утверждая название монастыря, Патриарх Московский и всея Руси Алексий II не предполагал, где в конечном итоге он расположится. Название дано было во имя святого апостола Андрея Первозванного. Но впоследствии промыслом Божиим и помощью Святейшего Патриарха Алексия II храм во имя Архистратига Божия Михаила, что в селе Андреевка Саракташского района Оренбургской области, со всеми прилегающими церковными постройками, кроме приходской школы, был передан Свято-Андреевскому мужскому монастырю, который три года до этого ютился в доме отца Серафима. С этого момента начался новый этап в развитии обители.
В 2001 году областной музей изобразительных искусств Оренбурга подарил из запасников две иконы: Божией Матери «Утоли моя печали» и «Главу Иоанна Предтечи». Первая была написана в Воздвиженском монастыре на Афоне и являлась покровительницей именно Свято-Андреевского скита. И уж совсем чудесным представляется тот факт, что прямо за храмом находится гора, контуры которой повторяют священный Афон. Монастырь находится в 120 километрах от города Оренбурга.
В Оренбургском Свято-Андреевском мужском монастыре строжайший Афонский устав. Спят монахи в подрясниках и всего три часа в сутки. Ночь используется для молитвы «за весь мир и за каждого из вас». После пробуждения час молятся в келье. К пяти часам утра идут в храм на службу, которая нередко продолжается до двух часов дня. Вечером снова служба, потом правило. В общем, монашескую жизнь лёгкой не назовёшь. Кроме молитвы, есть хозяйственные послушания. Монахи всё делают сами: готовят, стирают, убирают… Всё, что подаётся на трапезу, выращивают сами. С Божией помощью это получается неплохо. Даже нуждающимся помогают – осенью жителям Андреевки раздают до сорока мешков картофеля.
Желающих стать монахами достаточно много, несмотря на трудности. За то время, что существует монастырь, перед отцом Серафимом прошли сотни. Отбор очень жёсткий. Не могут стать монахами бывшие заключённые, разведённые (бросившие жену и детей), а также психически больные. Сегодня в монастыре семнадцать человек. Настоятелю отцу Серафиму идёт девятый десяток, ещё одному монаху за сорок, все остальные моложе. Есть среди них музыкант, окончивший Саратовскую консерваторию, есть бывший преподаватель вуза (выпускник всемирно известного физтеха), который владеет пятью иностранными языками, есть художник-самоучка, достигший в своём деле мастерства изрядного. Именно его письма икона осеняет вход в храм Михаила Архангела.
Но не только монастырём занимается батюшка Серафим. С 1981 года он духовник Оренбургской епархии. К его духовному окормлению прибегают сотни мирян, священнослужителей и монашествующих Оренбургской, Самарской, Уфимской и других епархий.
По благословению Патриарха Московского и всея Руси Пимена схиархимандрит Серафим участвовал в качестве благочинного в восстановлении Свято-Данилова монастыря в Москве, который в годы советской власти превратили в колонию для несовершеннолетних. Ему предлагали остаться в Москве, но отец Серафим отказался и вернулся в Оренбург. А в 1988 году Патриарх Пимен направлял духовника Оренбургской епархии в Киев восстанавливать Киево-Печерскую лавру. В 90-х годах при его непосредственном участии восстанавливались храмы и приходская жизнь в городах Оренбурге, Орске, Кувандыке, посёлках Саракташ, Пономарёвка, Матвеевка, Кармалка.
В ноябре 2003 года за подвижническое служение Церкви Божией и в связи с 80-летием Центр национальной славы России и Фонд всехвального апостола Андрея Первозванного наградили схиархимандрита Серафима международной премией Андрея Первозванного «За веру и верность». Одновременно он стал кавалером ордена Андрея Первозванного.
Живы ещё проповедники истины!
Да продлит Всемилостивый Господь дни и лета жизни дорогого батюшки отца Серафима на радость, утешение и молитву обращающихся к нему за помощью!
У Святогорца Серафима
В келье Святогорца схиархимандрита Серафима (Томина), на подворье Свято-Андреевского монастыря в Оренбурге, довелось мне побывать вместе с дорогой для батюшки гостьей — монахиней Серафимой из Марфо-Мариинской Обители Милосердия, что в селе Ира близ Кумертау, в Башкирии. Собираясь в дорогу, матушка рассказывала — и голос дрожал от слез:
— Когда игумен Николай заболел, звонит батюшка Серафим. Услышал, что отец Николай в больнице, и так меня отругал: «Ты что же, мать, молчишь, почему мне до сих пор не позвонила? Отец так болеет, а они и не попросят помолиться!.. Да ведь такого игумена, как у вас, не найти!..» Я слушаю его и плачу. Не от обиды, от радости!..
Матушка уже бывала у отца Серафима, приезжала вместе с наместником Марфо-Мариинской и Покрово-Эннатской обителей игуменом Николаем (Чернышевым). И на этот раз встретил нас батюшка Серафим с такой искренней любовью и сердечной теплотой, что и нам, паломникам, казалось — приехали к давно знакомому человеку. Вскоре он начал свой рассказ…
Эннатские матушки
— Сколько монастырей в России, сколько друзей у меня, а Эннатский монастырь очень родной для меня. В нем моя двоюродная бабушка была, Анна Николаевна Мерзликина, в монашестве инокиня Асенефа. Поступила, когда только образовывалась община. Я захватил человек наверное шестьдесят или даже больше старушек-монахинь, которые поступали до основания обители. И когда закрыли в 1922 году монастырь, они все были арестованы. Из тюрьмы пришли и жили в наших селах. В Рождественке жила матушка Маргарита — она была алтарницей, пономаркой всю жизнь. Прожила она 106 лет. В том же селе были монахиня Иннокентия, просфорница инокиня Екатерина. Матушки эннатские какие рукодельные, трудолюбивые были! Портнихи, шали пуховые вязали. Я при церкви с пяти лет и около таких вот матушек с детских лет был. Они: «Мишунька, Мишунька!» — нянчили меня. Обнимают, целуют, конфет напихают в карманы… Все они прошли тюрьмы, многих там расстреляли. В Эннатском монастыре были две схимницы, мать Зосима и мать Савватия. Мать Савватия умерла до закрытия монастыря, а Зосиму увезли на Дему. Сделали ей там келью келейницы Поля и еще — недавно умерла, 90 лет прожила, — Евфалия. В миру она была Татьяна, я постригал ее в монахини.
Как трехлетним ребенком был у матушки Зосимы, когда она меня исцелила, я не помню, только по рассказам родных знаю. А уж в одиннадцать лет как сейчас помню… Много подарков мне от нее досталось. Ящичек с «волшебными картинками», с видом Иерусалима, я подарил одному мальчику. Он так же вот, как вы, пришел со своим отцом, посмотрел и просит: «Купи мне такой же!» А где найти такой? Теперь таких нет. Я и отдал. Крест, которым сейчас вас благословлял, тоже от матушки Зосимы храню. А посох ее я отдал игумену Николаю.
Матушка Серафима припомнила:
— Отец Николай приехал от вас, батюшка, мы в храме святой мученицы Ирины полунощницу читали, и вдруг он говорит: «Это посох матушки Зосимы! На, подержи, пока читаешь!» — Я держала и читала. И плакала…
Первый арест
— Вернулись монахини из тюрьмы. Церкви закрыты, и вот они сойдутся ночью, подушками и одеялками окна закроют, я акафист читаю, а матушки плачут. Я читал часы, апостол, каноны, и пел первым дискантом. Они все молились на коленках, столетние старушки.
Бабушка моя, инокиня Дария, рассказывала, как я все с малых лет в церковь бегал. Раньше когда покойников хоронили, им на грудь клали иконочки, а после того как отпоют, икону снимали и на окно в церкви ставили. И вот я: «Бабака, дай мне иконку!» Она не дает. А я упаду, головой об пол бьюсь: дай иконку! Батюшка Георгий Малахов только и скажет бабушке: «Матвевна!..» Подымет меня к окошку: «Айда, бери!» В карман мне и в пазуху накладет иконок. В алтаре у меня до сих пор есть иконки из этих, которые я выпрашивал в церкви. Старушки-матушки сохранили мне их, пока я по тюрьмам и ссылкам скитался. А батюшку Георгия в ГПУ расстреляли…
И меня-то в первый раз арестовали мальчонкой, в десять лет. Было это на Благовещение в 1934 году. Кругом нашего села церкви уже были закрыты, а у нас еще служили. В Шарлыке два храма было, оба закрыли. Со всех сел к нам шли. Храм был полон народа. И Великим постом, на Благовещение, а уже слякоть была, то снег, то дождь, — помню, приехали верхами за нами. Батюшка наш, протоиерей Иоанн Сурайкин, мордвин, был родом из Федоровки — как раз недалеко от Эннатского монастыря. Старенький уж был, восемьдесят шесть лет. Староста наш сельский Илья Максимович Томин, однофамилец мой, нас много Томиных, — он на Афоне и в Иерусалиме побывал, — и тоже его, девяностодвухлетнего, арестовали. Матушка Алевтина — тоже Томина — из Уфимского монастыря, — и ее с келейницей Ксенией Кузнецовой арестовали. И меня с ними взяли.
В церкви печки не было, теплоту готовить негде, а церковную сторожку отобрали и сделали в ней колхозный молочный пункт. Наш дом стоял рядом с церковью. И моя бабушка, двоюродная сестра матушки Асенефы — впоследствии я ее постриг и стала она инокиня Дария — готовила в чугунке для церкви кипяток. И я после утрени прибежал с кофейником, набрал кипяток на Причастие и скорее опять в церковь. Захожу, а батюшку выводят из алтаря. Милиция — тогда ГПУ называлось — в шлемах, с револьверами. А народу! Шум, крик… Я испугался. Тут как один пинком дал по кофейнику, он и вылетел у меня из рук.
Народ выгнали, церковь опечатали. Из церкви полностью все вынесли и сожгли. Книги, иконы… Потом уже в церковь хлеб ссыпали, а в 1940 году ее сломали.
Нас привели в сельсовет. Народ собрался у сельсовета, возмущаются, проклинают Ленина и Сталина. А гэпэушники стреляют вверх: «Разойдись!»
От нашей избы домов за пятнадцать на огороде, на задах, стоял колхозный амбар — пустой, хлеба в нем не было. Ни окна, ни потолка – стены из бревен и железная крыша, без фундамента. Нас туда привели и закрыли. Я был в стихарике, шубенка моя и шапка остались в алтаре. А батюшка Иоанн — Царство Небесное, он был святой жизни! — снял с себя скуфью и мне надел. Матушка Алевтина с Ксенией плачут, а батюшка их утешает.
Просидели мы под замком до двух часов ночи. Ни кушать, ни пить нам не давали. А ночью посадили нас в дровни и отвезли в Шарлык, в районную тюрьму. Привезли, всех в одну камеру посадили. Матушки все плачут. Матушке Алевтине лет уже, наверное, под восемьдесят было, а Ксении под шестьдесят.
Батюшку Иоанна вызвали. Слышим — выстрел… Расстреляли его в тюремном дворе без суда и следствия, а потом на куски изрубили и в кочегарке сожгли.
Я мальчишка был, судить нельзя, меня и отпустили. Десять километров от Шарлыка я бежал домой. Раздетый, в валенках вода. Промок, замерз. Прибежал домой, стучу — а там обо мне плачут. Я прибежал весь промокший, меня скорее на печку. Обнимают, целуют. Не чаяли увидеть…
А Илью Максимовича и матушку Алевтину с Ксенией послали пешком в Оренбург. В тюрьму сами шли. Без конвоя! Как овцу ведут на заклание… И они три дня шли пешком в Оренбург.
Их посадили. Через три года отпустили. Ничего у них не осталось, у матушек дом, сад, корову — все отобрали. У Ильи Максимовича еще старушка его жива была, а матушкам и приткнуться негде. Они остались в Оренбурге. Здесь из нашего села люди были, они для матушек сделали землянку. Матушка Алевтина не дожила до открытия церквей, я до сих пор храню могилку ее. А Ксения пожила в Оренбурге, пожила и вернулась в село. Меня выслали в ссылку, и она стала жить в моей келье. Там и умерла.
Те года, тот страшный террор забыть невозможно. А как народ плакал! Бывало покойника несут, дорога на кладбище мимо закрытой церкви; остановятся, скамейки поставят, гроб на них, и все плачут-плачут… Церкви порушены и батюшки кто в тюрьмах, кто расстреляны…
Были потом у меня тюрьмы, ссылки… Уехал я в Среднюю Азию. Мы в Тяншанских и в Саянских горах скрывались от советской власти. И где только не укрывались… Один раз самолет нас нашел, чуть с воздуха не расстрелял. На моем пути ни одна бы собака не выдержала. А я живой остался… Но у меня и в то время была радость. Царство Божие всем эннатским монахиням и послушницам, которые меня вынянчили!..
Господь привел меня в детские лета к великим старцам. В селе Илькульган скрывался афонский старец отец Андрей. Не священник, простой монах. Прислали его с Афона до революции, до германской войны, по сбору средств для монастыря. А тут война — и из России никого монахов уже не пропустили на Афон. В России более семисот монахов афонских осталось. И отец Андрей в своем родном селе двадцать восемь лет так скрывался, что и родные не знали, где он. Землянка, в ней три монахини, а он в подполе жил. Я мальчиком к нему бегал. Бегал не по дороге, а берегом реки да по горам, чтоб меня не поймали. Если поймают, будут бить: «Где Андрей?!» Его искали, чтобы расстрелять.
Первый раз я как к нему попал. Двенадцать лет мне было, я уже в келье жил, построил ее на берегу речки. И пришла с Илькульгана матушка Дария. Старенькая, больше ста лет, ходила она, побиралась. Зашла ко мне в келью: «Мишунька, пойдешь со мной?» Не спросил куда: «Пойду!» Закрыл келью на замок и пошли мы с ней в Илькульган. Ночью пришли к землянке какой-то: саманный домик в два окошечка. А она знает, как надо стучать, в сенях тайным стуком постучала. И открывает сам отец Андрей. Такая борода у него большая… Захожу, он меня обнимает, целует: «Мишунька! Мальчик ты мой мальчик, какой ты счастливый! Ты скоро будешь монахом, а помрешь на Афоне». И с тех пор я стал туда бегать.
Как они ночью службу пели! Окна подушками закроют и служат. Лампа висит, лампадка, свечка. Отец Андрей — он был как орган, любым голосом мог петь. Спросит меня: «Мишунька, ты в церкви что читал?» — «Шестопсалмие, часы, канон, Апостол». — «Ну почитай нам!» Шестопсалмие дали. Стоят они, столетние старушечки, и слушают, как я читаю. Потом останавливают: «Неправильно читаешь!» Там сказано: «умолен», а я читаю: «умален». Ударение не так, и смысл не тот. А я испугался, у меня и слезы брызнули… Прошло сколько лет, а я эти ошибки помню… Вот как учили!..
Кончилась служба, сели отдыхать. Отец Андрей сел со мной рядышком и говорит: «Вот, Мишунька, в церковном чтении ошибки грамматические — это ладно, а догматические делать нельзя! Вот ты сказал «умален». Кто может уменьшить величие Божие! Его вся Вселенная не вмещает, а ты говоришь — умален…»
Церкви все были закрыты, скольких расстреляли, а отец Андрей говорил: «Мишунька, мы помрем, а ты доживешь, когда церкви откроют! Но, знаешь, деточка, церкви откроют, но полноты духовности не будет. Священников будет много, а духовных мало. Сейчас в селах крыши простой краской крашены, а купола медью покрыты. А тогда будет все под золото. Купола будут золотые, а церкви пустые. Откроются и монастыри, а жить в них будет некому».
Наш Свято-Андреевский монастырь одиннадцатый год как открыт, и те монахи, что сейчас в нем, это ангелы с неба! У нас устав строгий, если парень один день невесту имел, не приму. Разведенных не примем. Кто в тюрьме сидел, не примем. Кто психически больной, не примем. И поэтому у меня мало людей. Но за эти годы приходили к нам и проходимцы. Уходят — обокрадут и всякой гадостью обольют… Один у нас 9 месяцев жил, крещеный татарин из Башкирии, лет ему было около тридцати. Документов нет, а способности — и повар, и портной, — на все руки. И что же: оказалось, бандит был, объявленный в розыске по всей стране. И чуть нашего отца Иону не зарезал! При всех! Пришли после церкви, он как схватил нож!.. Увезли его, забрали. Ну, слава Богу, у меня братии двадцать человек — эти ребята у меня с неба! Я вот лежу, больной, плачу: «Господи, неужели и правда у меня монастырь — Афонский!..»
И вот прошла моя такая трудная жизнь, а счастливей меня никого на земле нет! На моем жизненном пути какие монахи были, какие батюшки святой жизни. Все они во святых мученики или исповедники. Вот такое мне счастье выпало. И вот я уже семидесятый год в монашестве живу. Но монах я не по жизни, а по ряске. В высоком священном сане, и награды большие получил. Ну что награды мои: не по заслугам, а любили меня, поэтому и награждали.
В 2003 году меня наградили высшим орденом — Андрея Первозванного. Святейший Патриарх Алексий II вызывал меня в Москву, а я не мог поехать, болел. Владыка Оренбургский Митрополит Валентин послал протоиерея Николая Стремского, у которого в Саракташе в Обители милосердия 65 детей и около 40 старушек. Он мне и привез из Москвы орден в красивом таком футляре, голубую ленту к нему (вот на фотографии я «при полном параде»…), и икону. Этот орден Андрея Первозванного основал Царь Петр I. И за триста лет от Петра Первого у нас было награждено этим орденом пять губернаторов оренбургских. С 1917 года им не награждали никого… Владыка привез мне эту награду сюда на Николу, вечерняя служба была. А я говорю:
— Владыка святый, ну кто же покойника в гробу награждает! Я ведь покойник уже…
Как он заплакал:
— Отец схиархимандрит, я же еще не рожден был, а ты уже в тюрьме сидел!..
Я недостоин такую награду носить и поэтому этот орден укрепил на иконостасе. А вы пройдите к иконостасу, приложитесь к святыням. Здесь много частиц мощей и афонских, и других святых.
Афонское маслице
А после того, как мы приложились к этим святыням, батюшка Серафим помазал нас маслом, сваренным на Афоне 130 лет назад! Мощное благоухание наполнило келью. Сколько лет прошло, а масло не теряет свой запах. Терпкий, густой и в то же время удивительно нежный, словно вобравший в себя все ароматы разнотравья со Святой Горы Афон. Батюшка, помазывая, предостерег:
— Не растирайте по лицу, берегите глаза!.. Теперь на Афоне такое масло уже не варят, потому что в пожаре сгорела библиотека и рукопись с описанием состава, из каких трав и как его варить. Варится это масло, котел большой остынет, а когда вынимают, руки в него погружают, разливают в 300 ковчегов! А сила в нем великая!
Приезжала одна монахиня, она совсем ослепла. Я помазал ее, а не предупредил, чтобы не размазывала масло по лицу. И она растерла — масло попало ей в глаза, так она криком кричала, как ей щипало. Повезли ее к профессору, а он удивляется: «Матушка, у вас глаза совершенно чистые!» Зрение вернулось.
А другой случай был. Знакомую одну из Шарлыка, тяжело больную, везли на операцию. Я помазал ее. На операционном столе она умерла. Вскрыли ее, а у нее все косточки слоем этого масла покрыты. Врачи ко мне приехали: «Помажь и нас таким маслом, батюшка!» Врачи ведь тоже верующие…
И вот я с Афона это масло привез — уже 24 года им скольких помазываю, слава Богу, еще остается. Капля море очищает…
Щиплет? Вот и хорошо! Все нечистые помыслы у вас в голове сгорят! А запах — чувствуете? У нас кто побудет, помажутся, потом зайдут в церковь, сразу люди говорят: «У отца Серафима были!»
Вот так, дорогие мои матушка Серафима и паломники, хочется нам в Царство Небесное. Но жаль, что тело больное. Я думал, до утра не доживу. Совсем плохо…
Когда я на Афон приехал, прошел комиссию, был здоров. А потом шесть лет там прожил, и у меня заболела печень.
До революции на Афоне самая лучшая больница была. Не только Православные: турецкие султаны, шведские короли ехали туда на операции. А теперь стоят огромные больничные здания, и ни одного врача нет. Ехать мне назад, на операцию — советская власть не давала мне как греческому подданному визу. Стало совсем плохо, пришлось ехать в Салоники, оттуда направили в Афины. И там мне сделали неудачно операцию. Меня на носилках занесли в монастырь с парохода. Дошел до того, что кусок хлеба съесть не мог, организм не принимал. И вот на Афон приезжает нынешний Патриарх Алексий — он тогда был Митрополитом, управляющим делами в Московской Патриархии. А я с ним был знаком еще с давних времен! Когда я был уже в сане игумена, он был тогда просто Алеша… Как увидал он меня:
— Вы зачем сделали здесь операцию! Вам надо срочно в Москву!
Я ответил, что и рад бы, но меня туда не пускают. Через неделю после его отъезда с Афона мне пришла виза. Я не думал, что в России останусь. Ничего не взял с собой, поехал в Москву, в чем одет был.
Братья ведут меня под руки, провожают, и старенький схимничек — не знаю, из какого монастыря, грек, подошел, сам плачет и своей рукой утирает мне слезы и говорит мне по-гречески:
— Патрос (отец, значит) Серафимос, не плачь, не плачь! Твоя болезнь не к смерти, а к жизни! Ты поедешь в свой родной город Оренбург и там откроешь афонский монастырь. Будет у тебя там свой Афон!
А я ему не поверил. Какой Афон!.. В марте 81-го я ехал в Россию — какой там мог быть Афон! Церквей-то не было! Но Господь привел. Вот теперь уже одиннадцатый год как в епархии создан монастырь по старо-афонскому уставу.
Подлечился я и просился опять на Афон, Патриарх Пимен не отпустил, оставил восстанавливать Даниловский монастырь. Архимандрит Евлогий (теперь Архиепископ Владимирский) тогда был наместником, а я был благочинным и духовником, ризничим и уставщиком. Так я и остался в России. Теперь у меня здесь свой Афонский монастырь. Как братья поют!.. Вот на этом диске монахи Евлогий и Варнава поют под фисгармонию духовные канты. 370 кассет мы сделали, разослали по храмам, монастырям. И все слушают, благодарят. Вы тоже сядьте, слушайте и кушайте. Ты, отец Андрей, корми гостей, — поторопил он своего келейника. — А то посадят тебя, ты и знать не будешь, за что наказание? А за то, что гостей не приветил, не накормил!..
Для чего я рожден?
Но дороже всякой трапезы и подарков — золотые слова старца, его наставления.
— От сотворения мира еще никто не родился, чтобы жить, мы все рождаемся к смерти. Вот эту тайну мы забываем. Для чего я рожден? А мы: вот это я сделаю, вот то… А за десять лет еще вот что сделаем… Строим планы безумные. Не думаем, что за плечами смерть с косой.
Мы родились к смерти, умрем к жизни, а к какой жизни умрем, зависит от нас. Если будем исполнять заповеди Божии, спасемся. Не будем — получим вечную муку, ад. Что такое вечность? Только начало, а конца нет. Если бы мы помнили, зачем родились, никогда бы не грешили.
…В паспортном столе что придумали: написали 82 года. А я еще и не жил. По годам много кто меня старше. По монашеству и по грехам в России никого старше меня нет. Вот Архимандрит Иоанн Крестьянкин в Печорах — он лет на семнадцать моложе по монашеству. Только Патриарх Пимен был старше меня и годами, и по монашеству. Но монах я не по жизни, а по ряске. Вон какие старцы были, не побоялись меня одеть в 1937 году. Афонские старцы. Мальчишка же я был, а Епископ Петр тогда еще без пострига надел на меня подрясник и сказал: «Мишунька, не снимай! Выйдешь на улицу без подрясника, клади сто поклонов!» А теперь вот без рясы выйдешь на улицу — тысяча поклонов. Ого! Я ленивый класть поклоны, всю жизнь ходил в рясе, не снимал, никто меня не видал без рясы.
И тогда вышел я в подряснике, как начали в меня кидать камни, плевать в меня; камни летят, а я подпрыгиваю и радуюсь: «Я мученик за Христа!»
Лягу спать без подрясника — сто поклонов. Шестьдесят девять лет ни одну ночь не спал без подрясника, где бы ни находился. И только одну ночь, когда сделали мне операцию, нельзя было надеть, — я лежал на кровати и меня сверху вместо одеяла подрясником укрыли. Я шесть лет был рясофорным послушником, два года иноком и 36 лет в мантии, теперь 26 лет как в схиме. А до монаха далеко еще… Как явлюсь ко Господу, не знаю.
Бороду никогда не брил, а волосы с тринадцатилетнего возраста не стриг. Длинные выросли, ниже пояса, волнистые, не волосы, а пух. А сейчас монахи, священники стригутся. В Оренбурге много священников ко мне боятся идти. Я ругаю их, вот и не идут. Вот так, дорогие мои, украшайте себя терпением, Духом Святым. Самое главное, пока ножки ходят, не пропускайте ни одного Богослужения. Ударят в колокол — иди.
Помните, для чего мы родились. Господь от нас скрыл час смерти. А почему скрыл? Потому что мы должны каждый день и час быть готовыми, что Господь нас призовет. Молиться и каяться, оберегаться от греха. Спасайтесь о Господе!
Ольга Ларькина 10.02.2006