12 3 4 5 6 7 …41
Гилберт Кит Честертон
Парадоксы мистера Понда
Три всадника из Апокалипсиса
К мистеру Понду, несмотря на его вполне будничную внешность и безукоризненное воспитание, я относился с любопытством, а иногда и с настороженностью, что было, по всей вероятности, связано с какими-то детскими воспоминаниями, а также со смутными ассоциациями, которые вызывало у меня его имя. Он был государственным служащим, старинным приятелем моего отца, и в моем младенческом воображении ассоциировался с прудом, тем более что он и в самом деле чем-то неуловимо напоминал пруд в нашем саду: был таким тихим, таким уютным, таким, можно сказать, лучезарным, когда рассуждал о земле, небе и солнечном свете. А между тем я знал, что с нашим прудом иногда творились странные вещи: очень редко, всего раз или два в году, пруд внезапно преображался: его прозрачная гладь вдруг озарялась светом или же набегала мимолетная тень, и на поверхности появлялась рыба, лягушка или какое-нибудь еще более диковинное существо. Точно так же и в мистере Понде таились какие-то чудища, иногда они всплывали со дна его рассудка, на мгновение возникали на поверхности и вновь исчезали. Являлись эти чудища в виде самых невероятных умозаключений, которые время от времени позволял себе этот мягкий и вполне разумный человек. Его замечания выглядели порой настолько чудовищными, что некоторым его собеседникам казалось, будто в процессе самых здравых рассуждений он неожиданно сходит с ума. Но даже такие собеседники, вынуждены были признать, что разум возвращается к мистеру Понду столь же внезапно, как и покидает его.
Бывали минуты, когда мистер Понд и сам почему-то напоминал мне рыбу. Мало того что он был крайне обходителен, он умел вдобавок не привлекать к себе внимания; неприметными были даже его жесты, если не считать тех редких случаев, когда он, отпустив совершенно невпопад какое-нибудь курьезное замечание и настроившись наконец на серьезный лад, принимался задумчиво теребить бородку.
В эти минуты он, точно сова, с отсутствующим видом смотрел перед собой и дергал себя за бороду, а со стороны казалось, будто рот у него открывается, как у куклы, которую дергают за веревочку. Когда он вот так, молча, открывал и закрывал рот, то становился похож на пучеглазую, жадно глотающую воздух рыбу. Но продолжалось это всего несколько секунд, уходивших, надо полагать, на то, чтобы переварить неуместную просьбу собеседника, недоумевавшего, что же мистер Понд имел в виду.
Однажды он мирно беседовал с сэром Хьюбертом Уоттоном, известным дипломатом. Сидели они у нас в саду под ярким полосатым навесом и смотрели на тот самый пруд, с которым в моем извращенном воображении ассоциировался мистер Понд. Разговор зашел о бескрайней болотистой равнине, протянувшейся через Померанию, Польшу и Россию чуть ли не до самой Сибири, то есть о той части света, которую оба собеседника, в отличие от большинства западноевропейцев, хорошо знали. И тут мистер Понд припомнил, что там, где разливаются реки и места особенно топкие, по высокой, крутой насыпи проложена прямая, достаточно широкая для пешеходов дорога, на которой, однако, с трудом могли разъехаться два всадника. Такова предыстория. Случилось это в те недавние времена, когда кавалерия была в гораздо большем почете, чем теперь, хотя кавалеристы уже тогда чаще ездили с донесениями, чем скакали в атаку.
Шла война, одна из тех многочисленных войн, что совершенно опустошили эти края, – насколько вообще можно опустошить пустыню. Польша, как вы догадываетесь, находилась под гнетом Пруссии… а впрочем, все эти политические подробности и рассуждения о правых и виноватых в данном случае значения не имеют. Скажем лишь, что мистер Понд предложил собравшимся загадку.
– Вы, должно быть, помните, – начал он, – какой скандал разразился в связи с Павлом Петровским, краковским стихотворцем, который совершил два довольно опрометчивых для своего времени поступка: переехал из Кракова в Познань и попытался совмещать поэзию и политику. В Познани, где поэт тогда жил, стояли пруссаки, поскольку город находился на восточном конце той самой дороги и прусское командование сочло необходимым захватить столь важный плацдарм. А на западном ее конце разместился штаб прусской армии, осуществившей операцию по захвату города. Командовал войсками легендарный маршал фон Грок, а ближе всего к дороге стояли любимые белые гусары – полк, которым в свое время командовал он сам. В полку, понятное дело, царил образцовый порядок, сверкали белые, с иголочки, мундиры, огненно-красные ленты через плечо: в то время ведь еще не принято было одевать солдат всех армий мира в одинаковые грязно-серые гимнастерки.
Вообще мне иногда кажется, что геральдика лучше нынешней мимикрии, позаимствованной у обожаемых нами хамелеонов и жуков из учебников по естественной истории. Как бы то ни было, у этого образцового кавалерийского полка сохранилась своя униформа, что, забегая вперед, явилось одной из причин неудачи маршала. Однако дело было не только в униформе, но и в проформе. План маршала не удался из-за образцовой дисциплины в полку. Оттого что солдаты Грока скрупулезно выполняли его приказы, он не смог добиться того, чего хотел.
– В ваших словах заложен парадокс, – со вздохом заметил Уоттон. – Не спорю, это остроумно и все такое прочее, но на самом-то деле это же сущий вздор. Да, я знаю, принято думать, будто немцы придают излишне большое значение армейской дисциплине. Но согласитесь, какая же армия без дисциплины?!
– Но я же не говорю о том, что принято думать, – с грустью возразил Понд. – Я имею в виду совершенно конкретный случай. Грок потерпел фиаско потому, что солдаты выполнили его приказ. Вот если бы его приказ выполнил только один солдат, все было бы не так плохо. Но когда его приказ выполнили сразу двое – тут уж бедняга оказался совершенно бессилен.
– Да вы, я смотрю, крупный военный теоретик, – Уоттон гортанно расхохотался. – По-вашему, один солдат в полку еще может выполнить приказ; когда же приказ готовы выполнить два солдата, вы делаете вывод, что в прусской армии излишне строгая дисциплина.
– Речь идет не о теории, а о практике, – спокойно ответил мистер Понд. – Грок потерпел неудачу оттого, что два солдата выполнили его приказ. Не подчинись ему хотя бы один из них, он мог бы добиться успеха. И то, и другое – факты. А всевозможные теории на этот счет вы уж будете строить сами.
– Я не большой охотник до теорий, – сухо произнес Уоттон, словно собеседник хотел его обидеть.
В это время на залитой солнцем лужайке появилась массивная фигура капитана Гэхегена, большого друга и почитателя маленького мистера Понда. В петлице у него пламенел цветок, из-под надетого немного набекрень серого цилиндра выбивались огненно-рыжие волосы, а своей развязной походкой он напоминал, хотя и был относительно молод, бретеров и дуэлистов из давно ушедших времен. На расстоянии его высокая широкоплечая фигура в обрамлении солнечных лучей казалась воплощением крайнего высокомерия, однако когда он подошел ближе, сел и солнце упало ему на лицо, то вдруг обнаружилось, что высокомерный вид никак не вяжется с грустным и даже немного тревожным взглядом его нежно-карих глаз.
Гилберт Кит Честертон — родился 29 мая 1874 году в лондонском районе Кенсингтон, английский христианский мыслитель, журналист и писатель. Рыцарь-командор со звездой ватиканского ордена Святого Григория Великого.
Смеяться можно над чем угодно, но не где угодно. Мы шутим по поводу смертного ложа, но не у смертного ложа. Жизнь серьезна всегда, но жить всегда серьезно — нельзя.
Хорошего человека узнать легко: у него печаль в сердце и улыбка на лице.
Наиболее невероятное в чудесах заключается в том, что они случаются.
Если нынешний мир не обретёт чёткого нравственного закона, способного устоять против прелестей красоты и юмора, он просто станет добычей всякого, кто занятно или красиво совершит грех. Сумеешь убить забавно — убивай. Сумеешь смешно украсть — кради на здоровье.
Самый несчастный человек на свете -это атеист, он видит морской закат, и ему некому сказать спасибо за эту красоту.
Блаженны те, кто в темноте уверовали в свет.
У всякого нормального человека бывает период, когда он предпочитает вымысел — факту, ибо факт — это то, чем он обязан миру, в то время как фантазия — это то, чем мир обязан ему.
В морали, как в живописи, главное состоит в том, чтобы в нужном месте провести линию.
О самом сокровенном рассказывают только чужим людям.
Материалисты и сумасшедшие не знают сомнений.
Молчание — самая невыносимая реплика.
Срочное дело надо делать не спеша, иначе выйдет плохо.
Брак — это дуэль не на жизнь, а на смерть, от которой не один
уважающий себя человек не имеет права отказаться.
Тот, кто хочет всего, ничего не хочет.
Когда пол перестает быть слугой,
он мгновенно становится деспотом.
На свете нет такого понятия, как неинтересная тема… зато есть такое понятие — безразличный человек…
Каждый родившийся на свет пережил ужасное приключение — он мог не родиться. В моем детстве много говорили о нераскрывшихся талантах, и в моде была фраза: «Он так велик, а ведь его могло и не быть!» По-моему, гораздо важнее, что каждый встречный велик и каждого могло и не быть.
Надменное извинение — еще одно оскорбление.
Нетрудно понять, почему легенда заслужила большее уважение, чем история. Легенду творит вся деревня — книгу пишет одинокий сумасшедший.
Если вы не испытываете желания преступить хоть одну из заповедей, значит, с вами что-то не так.
Гилберт Кийт Честертон: афоризмы
В новой рубрике мы будем публиковать афоризмы известных людей, которые внесли уникальный вклад в мировую культуру — о христианстве, истории, любви, свободе, труде, вере, культуре и о многом другом. Открывают проект “Мысли великих” афоризмы Гилберта Кийта Честертона, английского мыслителя и писателя конца XIX-начала XX вв.
Бог, личность:
Мало найти богов — они очевидны. Надо найти Бога, подлинного главу всех богов.
…у мира есть цель, а раз есть цель — есть личность. Мир всегда казался мне сказкой, а где сказка, там и рассказчик.
Космос бесконечен, но в самом причудливом созвездии нет ничего интересного, вроде милосердия или свободы воли.
Пантеизм не пробуждает к нравственному выбору, ибо все вещи для него одинаковы, а для выбора необходимо предпочесть одно другому.
Если Бог заключен в человеке, человек заключен в себе. Если Бог выше человека, человек выше себя самого.
Г. К. Честертон за работой. 1920-е гг.
Христос:
…в самом свободном, самом глубоком смысле лишь один Человек в Ветхом Завете — Личность; и предвосхищен раб Ягве язвами Иова.
Однажды небеса сошли на землю, даруя власть или печать образа Божьего, благодаря которой человек стал владыкой Природы; и вновь (когда во всех империях люди были взвешены и найдены очень легкими), чтобы спасти человечество, небеса сошли на землю в потрясающем облике Человека.
Человек:
Беда не в том, что машин всё больше, а в том, что люди стали машинами.
Вера и идеалы, атеизм и свободомыслие:
Таково свойство материализма и скептицизма, ибо если разум механичен, думать неинтересно, а если мир нереален, думать не о чем.
Детерминист создает четкую теорию причинности и не может сказать служанке «пожалуйста».
Сомнения агностика — это всего-навсего догмы материалиста.
…материалистическая философия (верна она или нет), несомненно, стесняет больше, чем любая религия.
Христианин вправе верить, что в мире достаточно упорядоченности и направленного развития; материалист не вправе добавить к своему безупречному механизму ни крупицы духа или чуда…
Христианин признает, что мир многообразен и даже запутан, — так здоровый человек знает, что сам он сложен… Но мир материалиста монолитен и прост… Вера не ограничивает разум так, как материалистические отрицания.
Секуляристам не удалось сокрушить небесное, но прекрасно удалось сокрушить все земное… Сторонники эволюции не убедят нас, что Бога нет, — Бог может действовать и постепенно. Но себя они убедили в том, что нет человека.
Напрасно речистые атеисты говорят о великих истинах, которые нам откроются, когда мы увидим начало свободной мысли, — мы видели ее конец. У нее не осталось сомнения, и она усомнилась в самой себе.
Чудо и духовность:
Жизнь прекрасна, ибо она — приключение; жизнь — приключение, ибо она — шанс.
Чем отчетливей видим мы, как похожа жизнь на волшебную сказку, тем ясней, что эта сказка — о битве с драконом, опустошающим сказочное царство.
Их неверие в чудеса было верой в неподвижную безбожную судьбу, глубокой искренней верой, что мир неисцелимо скучен…
Чудо — мгновенная власть духа над материей.
Чудо — свобода Бога…
Человек чудесней и удивительней, чем все люди. Чудо человека должно поражать сильнее, чем все чудеса разума, мощи, искусства и цивилизации.
Для закона недостаточно, как воображал Гексли, что мы рассчитываем на обычный порядок вещей. Мы не рассчитываем, мы делаем на это ставку. Мы рискуем столкнуться с чудом…
Мы не учитываем чудо не потому, что оно исключено, но потому, что оно — исключение.
Не мистики недостает нам, а здоровой мистики; не чудес, а чуда исцеления.
Мы, западные люди, «пошли туда, куда нас поведет разум», и он привел нас к вещам, в которые ни за что не поверили бы поборники разума.
Вера и истина:
Что я отвечу, если нет мерила, стоящего вне времени?
Вера зависит от взглядов, а не от века и часа.
Проще всего — идти на поводу у века, труднее всего — идти, как шел… Легко упасть; падают под многими углами, стоят — только под одним.
…некоторые ученые заботятся об истине, и истина их безжалостна; а многие гуманисты заботятся только о жалости. И жалость их (мне горько об этом говорить) часто лжива.
Как опишу я такие горы истины? Трудно защищать то, во что веришь полностью… убежден не тот, для которого что-то подтверждает его веру. Убежден тот, для кого все ее подтверждает, а все на свете перечислить трудно.
Религии не очень отличаются обрядами, они страшно различны в учении.
Апология христианства:
…в истории христианства присутствует какая-то неестественная жизнь, — можно считать, что жизнь сверхъестественная.
…христианская Церковь — живая, а не умершая наставница моей души. Она не только учила меня вчера, но и почти наверняка будет учить завтра…
Альтруисты тонкими голосами уличают Христа в жестокости. Эгоисты — у тех голоса еще тоньше — уличают Его в мягкотелости. Чего ж и ждать от нашего времени, когда все помешались на придирках?
Одни и те же люди обличали кроткое непротивление монахов и кровавое насилие крестоносцев…
Люди, начинающие борьбу против Церкви во имя свободы и гуманности, губят свободу и гуманность, лишь бы биться с Церковью… Секуляристы не уничтожили божественных ценностей, но (если это может их утешить) поколебали ценности земные. Титаны не разрушили небес — они разорили землю.
Радость и простота:
Бог ненасытен, как ребенок, ибо мы грешили и состарились, и Отец наш моложе нас.
Человек больше похож на себя, человек более человечен, когда радость в нем — основное, скорбь — второстепенное… Радость — великий труд, которым мы живы.
Люди способны к радости до тех пор, пока они воспринимают что-нибудь, кроме себя, и удивляются, и благодарят… Но стоит им решить, будто они сами выше всего, что может предложить им жизнь, всеразъедающая скука овладеет ими, разочарование их поглотит, и все танталовы муки ждут их.
Альтруизм и эгоизм:
Счастье проверяется благодарностью…
Вот лучшее правило жизни и лучший врачебный совет. Здоровье — как и сила, и красота, и благодать — даётся тому, кто думает о другом.
…Ницше отрицает эгоизм тем, что его проповедует: проповедовать учение — значит делиться им. Эгоист называет жизнь войной без пощады и не жалеет усилий, чтобы уговорить своих врагов воевать. Проповедник эгоизма поступает весьма альтруистично.
Каждый, кто не желает смягчить свое сердце, кончит размягчением мозга.
Гордыня и смирение:
Снобы — простые души, вроде дикарей.
Из всех страшных вер самая страшная — поклонение богу, сидящему внутри тебя.
Безусловная вера в себя — чувство истерическое и суеверное.
…худшее в мире зло воплощено не в рюмке, а в зеркале, не в кабаке, а в той уединенной комнате, где человек рассматривает себя.
…»я сам» — очень мелкая мера и в высшей степени случайная. Так возникает типичная для нашего времени мелочность, особенно свойственная тем, кто кичится широтой взглядов.
Человек, не доверяющий своим ощущениям, и человек, доверяющий только им, равно безумны…
… править должен тот, кто чувствует, что править не может. Герой Карлейля говорит: «Я буду королем»; христианский святой — «Nolo episcopari». Если великий парадокс христианства вообще что-нибудь значит, он значит вот что: возьмите корону и обыщите всю землю, пока не найдете человека, который скажет, что недостоин ее.
Выполняя обряд, люди обретали нравственную ценность. Они не воспитывали храбрости — они сражались за святыню и вдруг замечали, что храбры. Они не воспитывали чистоплотности — они омывались для алтаря и замечали, что чисты.
Неважно, кто сильней, — важно, кто прав.
Гордый примеряет все на свете к себе, а не к истине.
Грех, покаяние, прощение:
Где чистый ужас перед неправдой, который так прекрасен в детях? Где чистая жалость к человеку, которая так прекрасна в добрых? Христианство нашло выход и здесь. Оно взмахнуло мечом — и отсекло преступление от преступника. Преступника нужно прощать до семижды семидесяти. Преступление прощать не нужно.
Наше время подвело подкоп не под христианскую демонологию, не под христианскую теологию, а под ту самую христианскую этику, которая великому агностику казалась незыблемой, как звезды.
Любовь и верность, дающие силу:
Верность одной женщине – недорогая плата за то, чтобы увидеть хоть одну женщину… Полигамия – недостаток любви, словно ты рассеянно перебираешь десяток бесценных жемчужин.
Я принимаю мир не как оптимист, а как патриот. Мир — не пансион в Брайтоне, откуда мы можем уехать, если он нам не нравится. Он — наша фамильная крепость с флагом на башне, и чем хуже в нем дела, тем меньше у нас прав уйти…
Рим полюбили не за величие — Рим стал великим, ибо его полюбили.
…необходима извечная верность бытию.
…надо любить мир, не полагаясь на него; радоваться миру, не сливаясь с ним.
Идеалы и свобода:
Мы не стали менять реальность в угоду идеалу. Мы меняем идеал; оно и легче…
Если вы хотите, чтобы все оставалось как есть, меняйте почаще веры и моды…
Бунт современного бунтаря стал бессмысленен: восставая против всего, он утратил право восстать против чего-либо.
Мой идеал устойчив — он встал вместе с этим миром. Мою утопию не изменишь, ибо имя ее — рай. Можно переменить место назначения, но не место, из которого ты вышел.
У того, кто верит, всегда есть повод к мятежу: ведь Бог в сердцах человеческих под пятой сатаны. В мире невидимом ад восстал против неба. Здесь, в мире видимом, небо восстает против ада. Верующий всегда готов восстать; ведь восстание — это восстановление.
Современный молодой человек не изменит мира — он занят тем, что меняет убеждения… идеал должен быть устойчивым… Твердое правило нужно не только правителю, но и мятежнику. Устойчивый идеал нужен любому мятежу.
Свободомыслие — лучшее средство против свободы. Освободите разум раба в самом современном стиле, и он останется рабом. Научите его сомневаться в том, хочет ли он свободы, — и он ее не захочет…
Перемены:
Ницше высказал бессмысленную идею, будто люди некогда видели добро в том, что мы ныне зовем злом. Будь это так, мы не могли бы говорить, что превзошли предков или хотя бы отстали от них.
Изменение — чуть ли не самая узкая и жесткая колея, в какую только может попасть человек.
Фанатизм как сумасшествие:
Однородность его мышления делает его скучным, она же делает его сумасшедшим.
Если б сумасшедший мог на секунду стать беззаботным, он бы выздоровел… Ему не мешает ни чувство юмора, ни милосердие, ни скромная достоверность опыта.
Сумасшедший заключен в чистую, хорошо освещенную тюрьму одной идеи, у него нет здорового сомнения, здоровой сложности.
Демократия:
…первый принцип демократии: главное в людях то, что присуще им всем, а не кому-то в отдельности.
…газетчикам незачем сражаться против цензоров. Прошли те времена. Теперь сама газета — цензор.
Труд:
Я всегда доверял массе тяжко работающих людей больше, чем беспокойной породе литераторов, к которой принадлежу. Даже фантазии и предрассудки тех, кто видит жизнь изнутри, я предпочту яснейшим доводам тех, кто видит жизнь снаружи.
Творчество:
Картина или книга удалась, если, встретив после нее облако, дерево, характер, мы скажем: “Я это видел сотни раз и ни разу не увидел”.
Переворот в искусстве — одно, в нравственности — другое…
…приедается только изображение; чувства остаются чувствами, люди — людьми…
Тех, кого заботит правда, а не мода, не собьет с толку чушь, которой окутывают теперь всякое проявление раздражительности или распущенности. Те же, кто видит не правду и ложь, а модное и немодное, —несчастные жертвы слов и пустой формы.
Актеры, не умеющие играть, верят в себя; и банкроты.
Анархия и творчество едины. Это синонимы. Тот, кто бросил бомбу, — поэт и художник, ибо великое мгновение для него превыше всего.
Английский радикализм всегда был скорее позой, нежели убеждением, — будь он убеждением, он мог бы одержать победу.
Артистический темперамент — это недуг, которым страдают любители.
Архитектура — это азбука гигантов.
Жизнь слишком хороша, чтобы ею наслаждаться.
Журналистика — это когда сообщают: «Лорд Джон умер», — людям, которые и не знали, что лорд Джон жил.
Заниматься политикой — все равно что сморкаться или писать невесте. Это надо делать самому, даже если не умеешь.
Зло подкрадывается, как болезнь. Добро прибегает запыхавшись, как врач.
Из чистого человеколюбия и возненавидеть недолго.
Издеваясь над ограниченностью, мы сами подвергаемся серьезной опасности сделаться ограниченными.
Интеллектуалы делятся на две категории: одни поклоняются интеллекту, другие им пользуются.
Искусство — это всегда ограничение. Смысл всякой картины в ее рамке.
Каждый политик является многообещающим политиком.
Каждый рассуждает об общественном мнении и действует от имени общественного мнения, то есть от имени мнения всех минус его собственное.
Каждый хочет, чтобы его информировали честно, беспристрастно, правдиво — ив полном соответствии с его взглядами.
Какой смысл бороться против глупого тирана в Лондоне, если такой же тиран всевластен в семье?
Карлейль говорил, что люди в большинстве своем дураки; христианство же выразилось точнее и категоричнее: дураки — все.
Классиком мы называем писателя, которого можно хвалить не читая.
Когда говорят, что нельзя ругать англо-бурскую войну, пока она не кончилась, не стоит даже отвечать; с таким же успехом можно говорить, что нельзя преграждать матери путь к обрыву, пока она не свалилась.
Когда человечество уже не производит на свет счастливых людей, оно начинает производить оптимистов.
Кощунство умирает вместе с религией; если вы сомневаетесь в этом, попробуйте кощунствовать против Одина.
Критики пренебрегают мудрым советом не бросаться камнями, если живешь в оранжерее.
Круглых дураков тянет к интеллекту, как кошек к огню.
Легкомыслие нашего общества проявляется в том, что оно давно разучилось над собой смеяться.
Легко быть безумцем; легко быть еретиком.
Литература и беллетристика — вещи совершенно разные. Литература лишь роскошь, беллетристика — необходимость.
Любая мода — форма безумия. Христианство потому и немодно, что оно здраво.
Любовь не ослепляет, куда там! — любовь связывает, и чем крепче ты связан, тем яснее видишь.
Любовь, по природе своей, сама связывает себя, а институт брака лишь оказал рядовому человеку услугу, поймав его на слове.
Люди, сентиментальные всякий день и час, — самые опасные враги общества. Иметь с ними дело — все равно что ранним утром лицезреть бесконечную череду поэтических закатов.
Материалисты и сумасшедшие не знают сомнений.
Меня всегда до глубины души поражает странное свойство моих соотечественников: неоправданная самонадеянность в сочетании с еще более неоправданной скромностью.
Многие детективные романы не удаются именно потому, что преступник ничем не обязан сюжету, кроме необходимости совершить преступление.
Многие из тех, кто способен сочинить эпическую поэму, не способны написать эпиграмму.
Много говорят смиренные; гордые слишком следят за собой.
Молчание — невыносимая реплика.
Мужчины — люди, но Мужчина — женщина.
Мы не настолько щедры, чтобы быть аскетами.
Мы так погрязли в болезненных предубеждениях, так уважаем безумие, что здравомыслящий человек пугает нас, как помешанный.
Мы шутим по поводу смертного ложа, но не у смертного ложа. Жизнь серьезна всегда, но жить всегда серьезно — нельзя.
На свете нет слов, способных выразить разницу между одиночеством и дружбой.
На свете нет такого понятия, как неинтересная тема. Зато есть такое понятие, как безразличный человек.
Надменное извинение — еще одно оскорбление.
Насилие над человеком — это не насилие, а мятеж, ибо каждый человек — король.
Нелепость — признак достоинства.
Нетрудно понять, почему легенда заслужила большее уважение, чем история. Легенду творит вся деревня — книгу пишет одинокий сумасшедший.
Никогда не ломайте забор, не узнав, зачем его поставили.
Ничто не наводит в наш век большего уныния, чем увеселения.
О безумце можно сказать все, что угодно, кроме того, что действия его беспричинны. Наоборот, сумасшедший во всем усматривает причину.
О вкусах не спорят: из-за вкусов бранятся, скандалят и ругаются.
О самом сокровенном рассказывают только совершенно чужим людям.
Обычное мнение о безумии обманчиво: человек теряет вовсе не логику; он теряет все, кроме логики.
Одно дело — любить людей, совсем другое — быть филантропом.
Они (современные философы) подчиняют добро целесообразности, хотя всякое добро есть цель, а всякая целесообразность — это не более чем средство для достижения этой цели.
Ортодоксия — это нормальность, здоровье, а здоровье — интересней и трудней безумия.
От глаз к сердцу проложена дорога, которая не проходит через интеллект.
Отбросив тщеславие и ложную скромность (каковую здоровые люди всегда используют в качестве шутки), должен со всей откровенностью сказать: мой вклад в литературу сводится к тому, что я переврал несколько очень недурных идей своего времени.
Парадокс напоминает о забытой истине.
Парадокс храбрости заключается в том, что следует не слишком заботиться о своей жизни даже для того, чтобы спасти ее.
Пей, когда ты счастлив, и ни в коем случае не пей, когда ты несчастлив.
Первая из самых демократических доктрин заключается в том, что все люди интересны.
По-настоящему мы вспоминаем лишь то, что забыли.
По-настоящему трусливы только те мужчины, которые не боятся женщин.
Постоянно подвергаться опасностям, которые нам не угрожают, давать клятвы, которые ничем нас не свяжут, бросать вызов врагам, которые нам не страшны, — вот фальшивая тирания декаданса, которая зовется свободой.
Праздник, как и либерализм, означает свободу человека. Чудо — свобода Бога.
Прежде «компромисс» означал, что полбуханки хлеба лучше, чем ничего. У нынешних политиков «компромисс» означает, что полбуханки лучше, чем целая буханка.
Простые люди всегда будут сентиментальны — сентиментален тот, кто не скрывает свои сокровенные чувства, кто не пытается изобрести новый способ их выражения,
Психоанализ — это исповедь без отпущения грехов.
Пуританин — человек, который изливает праведное негодование не на то, что следует.
Пуританин стремится постичь истину; католик довольствуется тем, что она существует.
Путешествия развивают ум, если, конечно, он у вас есть.
Раз человек учится играть в свое удовольствие, почему бы ему не научиться думать в свое удовольствие?
Растущая потребность в сильном человеке — неопровержимый признак слабости.
Роман, в котором нет смертей, кажется мне романом, в котором нет жизни.
Серьезные сомнения чаще всего вызываются ничтожными мелочами.
Сила всякого художника — в умении контролировать, укрощать свою несдержанность.
Скорость, как известно, познается в сравнении: когда два поезда движутся с одинаковой скоростью, кажется, что оба стоят на месте. Точно так же и общество: оно стоит на месте, если все члены его носятся как заведенные.
Следовать традиции значит отдавать свои голоса самой загадочной партии — партии наших предков.
Слушать музыку во время еды — обида для повара и для скрипача.
Сноб уверяет, что только на его голове настоящая шляпа; резонер настаивает, что только под его шляпой настоящая голова.
Современному миру не суждено увидеть будущее, если мы не поймем: вместо того, чтобы стремиться ко всему незаурядному и захватывающему, разумнее обратиться к тому, что принято считать скучным.
Современный город уродлив не потому, что это город, а потому, что это джунгли…
Современный критик рассуждает примерно так: «Разумеется, мне не нравится зеленый сыр. Зато я очень люблю бежевое шерри».
Спешка плоха уже тем, что отнимает очень много времени.
Страдание своим страхом и безысходностью властно влечет к себе молодого и неискушенного художника подобно тому, как школьник изрисовывает тетради чертями, скелетами и виселицами.
Стремление к свободной любви равносильно желанию стать женатым холостяком или белым негром.
Сумасшедший — человек, который лишился всего, кроме разума.
Существует большая разница между человеком, который хочет прочесть книгу, и человеком, которому нужна книга, чтобы почитать.
Терпимость — добродетель людей без убеждений.
То, что мы называем «прогрессом», — это лишь сравнительная степень того, от чего не существует превосходной.
Только та религия хороша, над которой можно подшучивать.
Тот, кто хочет всего, не хочет ничего.
Убийца убивает человека, самоубийца — человечество.
Умение бороться в обстоятельствах, не внушающих ничего, кроме полнейшего отчаяния.
Установить непреложную истину в споре тем проще, что ее не существует в природе.
Факт — это то, чем человек обязан миру, тогда как фантазия, вымысел — это то, чем мир обязан человеку.
Фанатик — тот, кто воспринимает всерьез собственное мнение.
Хороший роман говорит правду о своем герое, плохой — о своем авторе.
Хотя я вовсе не считаю, что мы должны есть говядину без горчицы, я совершенно убежден, что в наши дни существует куда более серьезная опасность: желание съесть горчицу без говядины.
Храбрость: сильнейшее желание жить, принявшее форму готовности умереть.
Христианский идеал — это не то, к чему стремились и чего не достигли; это то, к чему никогда не стремятся и чего достичь необыкновенно сложно.
Цинизм сродни сентиментальности в том смысле, что цинический ум столь же чувствителен, сколь и сентиментален.
Часто бывает, что плохие люди руководствуются хорошими побуждениями, но еще чаще, наоборот, хорошие люди — плохими побуждениями.
Человек может претендовать на ум, но претендовать на остроумие он не может.
Человеческий род, к которому принадлежат столь многие из моих читателей…
Честность не бывает респектабельной — респектабельно лицемерие. Честность же всегда смеется, ведь все, нас окружающее, смешно.
Человечество — это не табун лошадей, которых мы должны накормить, а клуб, в который мы должны записаться.
Честный бедняк может иногда забыть о своей бедности. Честный богач никогда не забывает о своем богатстве.
Чудачества удивляют только обычных людей, но не чудаков. Вот почему у обычных людей так много приключений, в то время как чудаки все время жалуются на скуку.
Юмор с трудом поддается определению, ведь только отсутствием чувства юмора можно объяснить попытки определить его.
Я питаю слабость к филистерам. Они часто бывают правы, хотя не могут объяснить почему.
Я пришел к выводу, что оптимист считает хорошим все, кроме пессимиста, а пессимист считает плохим все, кроме себя самого.
Я хочу любить ближнего не потому, что он — я, а именно потому, что он — не я. Я хочу любить мир не как зеркало, в котором мне нравится мое отражение, а как женщину, потому что она совсем другая.
Бедные бунтовали иногда и только против плохой власти; богатые — всегда и против любой.
Безумными могут быть приключения; герой же должен быть разумным.
Библия велит нам любить наших ближних, а также — наших врагов; вероятно, потому, что по большей части это одни и те же люди.
Благотворительность — способность защитить то, что незащитимо.
В великих битвах нередко побеждают побежденные. Те, кого побеждали к концу боя, торжествовали в конце дела.
В великом произведении всегда содержится простейшая истина в расчете на простейшее прочтение.
В девяти случаях из десяти любовника жены больше всех ненавидит сама жена.
В женщине больше непосредственной, сиюминутной силы, которая зовется предприимчивостью; в мужчине больше подспудной прибереженной силы, которая зовется ленью…
В любви заимодавец разделяет радость должника.
В упоении победой забываются ошибки и возникают крайности.
Возможна только одна биография — автобиография; перечень же чужих поступков и эмоций — не биография, а зоология, описание повадок диковинного зверя.
Вор чтит собственность. Он хочет ее присвоить, чтобы чтить еще больше.
Воспитание детей всецело зависит от отношения к ним взрослых, а не от отношения взрослых к проблемам воспитания.
Все люди, которые действительно верят в себя, сидят в сумасшедшем доме.
Вся разница между созданием и творением сводится к следующему: создание можно полюбить лишь уже созданным, а творение любят еще несотворенным.
Всякий консерватизм основывается на том, что если все оставить как есть, все останется на своих местах. Но это не так. Если хотя бы одну вещь оставить на своем месте, она претерпит самые невероятные изменения.
Газета, выходя чрезвычайно быстро, интересна даже своими просчетами; энциклопедия же, выходя чрезвычайно медленно, не интересна даже своими открытиями.
Главный грех журналистики в том, что в своих статьях газетчик выставляет в ложном свете себя самого.
Гораздо естественнее ведет себя тот человек, который машинально ест икру, чем тот, кто принципиально не ест виноград.
Дело не в том, что мир стал гораздо хуже, а в том, что освещение событий стало гораздо лучше.
Дело не в том, что они не способны увидеть решение. Дело в том, что они не могут увидеть проблему.
Демократия означает правление необразованных, аристократия — правление плохо образованных.
Демократы ратуют за равноправие при рождении. Традиция выступает за равноправие после смерти.
Для детской натуры пессимиста каждая смена моды — конец света.
Для поэта радость жизни — причина веры, для святого — ее плод.
Для угнетенных хуже всего те девять дней из десяти, когда их не угнетают.
Для человека страсти любовь и мир — загадка, для человека чувствительного — старая как мир истина.
Друзья тебя любят, каким ты есть; жена тебя любит и хочет сделать из тебя другого человека.
Единственное истинное благо — неоплатный долг.
Единственный минус нашей демократии в том, что она не терпит равенства.
Единственный шанс остаться в живых — не держаться за жизнь.
Если бы мы назвали капусту кактусом, мы сразу бы заметили в ней немало занятного.
Если вам говорят, что какой-то предмет слишком мал или слишком велик, слишком красен или слишком зелен, чересчур плох в одном смысле и так же плох в противоположном, знайте: нет ничего лучше этого предмета!
Если вы не испытываете желания преступить хоть одну из десяти заповедей, значит, с вами что-то не так.
Если женщина станет товарищем, вполне возможно, что ей по-товарищески дадут коленкой под зад.
Если что-либо действительно стоит делать, стоит делать это и плохо.
Есть только три вещи на свете, которых женщины не понимают: это Свобода, Равенство и Братство.