Толычова Т. Семейные записки
М., 2014. – 174 с. – (Вглядываясь в прошлое).
Т.Толычова – псевдоним Екатерины Владимировны Новосильцевой (1820—1885), писательницы второй половины XIX в., перу которой принадлежат многие исторические очерки и рассказы для детей. “Семейные записки” – это воспоминания автора о своих родителях и их предках, когда-то богатых и знатных дворянах, позже обедневших и пополнивших ряды наиболее многочисленного в России среднего поместного дворянства. Изображенные в мемуарах отношения – картина типичного патриархального уклада, где были сильны традиции православия, но имела место формальная набожность, где старший в семье являлся опорой и защитой всех родственников (в том числе своих крепостных), но мог быть тираном для них. Уважение к родителям часто доходило до слепого повиновения. По словам рассказчицы, родство было священным словом, поэтому на поддержку семьи могли рассчитывать даже дальние родственники. Знакомство с семейной хроникой Т.Толычовой поможет современному читателю глубже понять истоки самосознания русского дворянства.
«Записки» в русской и белорусской литературах
Хронологически произведение Н.В. Гоголя создавалось в то же время, что и книга Диккенса.
Жанр «Записок сумасшедшего» не имеет аналогов в гоголевском творчестве. Однако в контексте эпохи эта форма занимает свое (и не последнее по частоте использования) место: например, только в сочинениях Белинского встречаем не менее десяти статей, названия которых начинаются со слова «Записки». Помимо этого, форму записок можно найти и у других авторов, например, «Записки домового» О.И. Сенковского, «Записки москвича» П.Л. Яковлева, «Записки Чухина» Ф.В. Булгарина, «Записки замоскворецкого жителя» А.Н. Островского и др. Одна из причин популярности этого жанра, важная для нас, — развитие психологизма литературы, стремление проникнуть в человеческую душу. Жанр «записок» позволял это сделать: не имеющий четкой канонической формы, наиболее подвижный и способный вбирать в себя другие жанры, обладающий, однако, единственным ограничением — повествование от первого лица, — этот жанр стал шагом на пути к психологизму натуральной школы.
В XIX в. жанр «записок» видоизменяется, приближаясь к психологической прозе. Если в XVIII в. многочисленные «Записки» (например, А.Т. Болотов, Екатерина II) становились описанием жизни общественного человека, еще пока не вышедшего за рамки официоза, но уже стремящегося к этому, то в XIX в. записки становятся отражением духовной жизни личности, процесса формирования мышления, приближаясь тем самым к оригинальному жанровому образованию — записным книжкам, которые вели также Гоголь и Одоевский. «Появление в литературе многочисленных “Записок” <…> — отражение процесса трансформации “промежуточной” литературы в оригинальную художественную форму, в центре которой — мистифицированный образ рассказчика» . Таким мистифицированным рассказчиком может стать вымышленный герой, благоразумный (определение, знаковое для 30-х гг.) либо сумасшедший человек, либо представитель инфернального мира.
Имеющие мало общего с повестью Гоголя, но в то же время интересные для нас как один из способов использования формы «записок», «Записки домового» О.И. Сенковского являют собой пример повести с инфернальными и научными элементами. Сторонник опытного естествознания, враг не Шеллинга, но шеллингианцев, Сенковский создал новый жанр научно-философской повести, в которой профессиональная ученая шутка обернулась новым способом подачи материала. К таким повестям можно отнести и «Записки домового», где самое нерациональное и ненаучное чувство — любовь — находит свое логическое обоснование в устах черта.
Очень трудно объяснить создание «Записок домового» в самый разгар борьбы между светской и бытовой повестью 30-х годов. Светская повесть была основана на эстетическом материале. Лексический багаж ее был предрешен заранее — границей ее служил «язык образованного общества», о котором не уставали твердить критические отделы «Библиотеки для чтения». Более живым и потому более спорным жанром была бытовая повесть, работавшая над новой лексикой, прилагавшая все усилия к тому, чтобы снизить высокого романтического героя, придать ему черты не амплуа, но характера, увлекавшаяся подражанием фольклору. Примечательная особенность борьбы между светской и бытовой повестью в том, что самые ожесточенные формы она принимала среди писателей третьестепенных. Сенковский в «Литературной летописи» вел с ними беспрерывную войну.
Однако борьба между разными типами повестей ничего не объясняет в создании «Записок домового». Это происходит оттого, что источники повести лежат в той аллегорической линии фантастики, которая была так принята в произведениях, печатавшихся в «Уличных ведомостях». Так, в номере 112 (25/1 1819) были помещены «Уличные известия с того света», очень напоминающие в некоторых отношениях «Записки домового». Вещь эта, как бы вывезенная вместе с молодостью из Польши, выросла на претензии к шаблонам журнальной повести, которой и Сенковский отдал дань. Повесть Сенковского полностью противоположна повести Гоголя, что отражено в заглавии: «Записки домового» и «Записки сумасшедшего», т.е. авторами записок становятся представитель инфернального мира и мира человеческого. Хотя сумасшедший не вполне принадлежит миру людей, постоянно находясь в пороговой ситуации в силу своей ненормальности, но все же заложенное в заглавии противопоставление по ходу повести будет становиться все очевиднее.
Жанровая характеристика повестей вынесена в заглавие: записки в этих двух вариантах являют собой две разновидности этого жанра: в центре повести самосознающий («Записки сумасшедшего») и несамосознающий («Записки домового») рассказчик. Главное отличие заключается именно в том, что Гоголь использует форму записок для изображения проснувшегося самосознания, а Сенковский не учитывает этот семантический пласт жанра, а использует записки лишь для того, чтобы показать происходящие события глазами домового, придавая тем самым повести занимательность и делая ее более привлекательной для среднестатистического читателя.
Пролог
Внегласно от народа, решили мы единогласно
Что будет классно, если мы сойдемся снова
Для нас это не ново. По счету- третий
Это не сплетни, пора отметить
Союз единый, не очень длинный
Однако года два течет он волнами
И дураками были полными
И умными и некрасивыми
А под конец один из нас стал лживым
Как кот плешивый, точнее кошка
Царапнула и «шмыг» в окошко
Послушаю что скажут близкие
У них то интеллект совсем не низкий
Читайте ниже, семейные записки
……………………………………………………………………………………………………
Родители:
-Нет, думаем не прав ты. Не чисты мыли
2 полушария твоих, что ли прокисли?
Очнись пожалуйста сынуль
-В каком же смысле?
-А в смысле в том, что ерунда в тебе запела
Ты посмотри со стороны, на голову свою, на тело
Ведь не по рангу будешь с ней, ты парень, выше
Интеллигентный, интересный и дружишь с «крышей»
Она как мышь пищит ночами, как нудный прыщик
Как ты нашел ее вообще? Тоже мне сыщик
Ты молодость не превращай свою в отраву
-Согласен с Вами, как всегда вы правы
Братья:
Ослышались мы что ли? Рассмешил пожалуй
Вот это чувства, это-ж надо, Боже правый
– А вы не смейтесь надо мной, не надо «глума»
– Мы просто думали что ты, довольно умный
И знаешь цену сам себе, уж не копейки
Ты представляешь что это будет, за семейка
Интриги, сплетни, все такое, а ну-ка пей-ка
Тебя полить водой холодной что-ль, из лейки
Пора все это прекратить, уже не интересно даже
Ну ты же знаешь лучше нас, что все продажны
Не превращай ты молодость свою в отраву
-Согласен братья, в этот раз вы правы
………………………………………………………………………………………………………
Эпилог
Ну что ж, послушал. Взяло за душу
И вправду скучно. В душе лишь тучи
На кой мне эта куча? Такого груза
Очистим кузов. Теперь все чисто
Как чистый листик. Не беспокоюсь
Не стану снова. Сниму оковы
Вот так решил я. Теперь не мертвый
Закончу стих, пошлю все к черту
Мне надоело, на самом деле
Я же с мозгами, я же при теле
Не превращу я молодость, свою в отраву
Семья спасибо, семья вы правы
Сергей Михайлович Голицын
Записки уцелевшего
И эту книгу я пишу из одного сознания долга — потому что в моих руках скопилось много рассказов и воспоминаний, и нельзя дать им погибнуть. Я не чаю своими глазами видеть ее напечатанной где-либо.
Александр Солженицын
Часть 1
Восемнадцатый год
Начинаю рассказ-историю нескольких, родственных между собой дворянских семей, историю одного мальчика, потом ставшего юношей, потом взрослым человеком. Хочу надеяться, что Бог даст мне здоровья и сил закончить свой труд, который я считаю главным в своей жизни.
Рассказ мой идет на фоне истории России после революции. Буду стараться писать объективно, как летописец, «добру и злу внимая равнодушно», буду передавать факты, надеясь в первую очередь на свою память. А выводы пусть сделают историки XXI века.
Много русских людей оставили после себя воспоминания. Но доводили их только до Октябрьской революции. Вот М. В. Нестеров прямо признавался, что слишком тяжело ему писать о пережитом в последующие годы. Писали о временах дореволюционных, писали о хорошем и о плохом, а дальше писать — рука останавливалась, а я, собираясь продолжать свои воспоминания, сознаю, какой груз взваливаю на свои плечи.
Итак, наступил 1918 год. Москва, Георгиевский переулок, 14.
Привезли дрова — несколько кубических сажен, толстых и длинных березовых бревен, заполонили ими часть двора. Наверное, мой отец использовал свои прежние связи. Брат Владимир, наш лакей Феликс и лакей дедушки Александра Михайловича Никита принялись их пилить и колоть. Работали весело, щепки так и летели. Я таскал по три, по четыре полена в подвал. Не иначе как с тех дней и полюбил Владимир колоть дрова.
Печи и камины затопили по всему дому. Разлилось тепло. Стало как будто легче. Но только как будто. Голод надвигался. И это после хорошего урожая. В стране быстро наступила разруха, в города почти прекратился подвоз продуктов. А у крестьян запасы были немалые.
Многие представители бывших привилегированных классов ринулись в ту зиму из Петербурга и из Москвы на юг и на восток. Нет, не от страха перед большевиками они уезжали, как утверждают советские историки, а заставлял их голод. Да и в первое время большевики действовали нерешительно, а своими многочисленными декретами только стращали.
Уезжали в надежде отсидеться в своих имениях, в небольших городах, а потом, когда большевики уйдут, собирались вернуться к своим очагам. Большевики именно «сами уйдут», а не будут изгнаны, свергнуты.
На восток уехали дядя Коля Лопухин и дядя Саша Голицын со своими семьями. На юг уехали дядя Петя Лопухин, дядя Володя (Петрович) Трубецкой, Гагарины, Оболенские, Лермонтовы, Чертковы, Львовы. Они уезжали со своими многочисленными семьями, с нянями, с гувернантками, с некоторыми верными слугами, захватывали драгоценности, большее или меньшее количество вещей, а мебель и многое имущество оставляли на хранение другим своим верным слугам.
Потом, когда окраины России захватывали белые, все они шли им на службу и после поражения Деникина и Колчака оказывались в Париже, в Сербии, в Харбине, на правах эмигрантов.
Тогда в Москве, в Настасьинском переулке, существовала Ссудная касса, куда сдавали на хранение, притом якобы абсолютно надежное, не только золото и драгоценности, но и разные, казавшиеся тогда ценными облигации и бумаги.
Родители отца, так же как и его дядя князь Александр Михайлович, твердо заявили, что останутся в Москве. Мои родители, считая невозможным их покинуть, тоже решили остаться.
Переехали в подмосковные имения Шереметевы, Самарины, Осоргины. В Тамбовском имении укрылся дядя Альда — Александр Васильевич Давыдов с женой Екатериной Сергеевной — сестрой моей матери и с детьми. Крестьяне приняли его в свою общину, выделили ему участок, и он сам стал его обрабатывать.
Еще в конце семнадцатого года мой отец поступил на службу в некий Народный банк на должность заведующего Мясницким отделением. Какое отношение тот банк имел к Советской власти — не знаю. Отец также взялся быть посредником между уезжавшими родственниками и хранилищем драгоценностей в Настасьинском переулке. Разумеется, все эти драгоценности никогда не были возвращены их владельцам. А отец продолжал свою службу в банке добросовестно и аккуратно, получал паек и жалованье, которое стало называться «зарплатой». Паек был весьма скудный, сумма зарплаты с каждым месяцем все росла. А на черном рынке цены росли еще быстрее. И вскоре все служащие и рабочие поняли, что работают они, в сущности, бесплатно, только за паек. А паек все уменьшался, хотя до осьмушки, то есть до 50 граммов хлеба в день на человека, он дошел лишь на следующую зиму.
Отцу приходилось много ходить пешком, плохое питание и длительные прогулки чрезвычайно его утомляли, он нажил болезнь — расширение сердца, которой страдал всю последующую жизнь.
К сожалению, мало кто у нас знает лучшие произведения, посвященные той эпохе. Это «Доктор Живаго» Б. Пастернака, «В тупике» В. Вересаева и рассказы Пантелеймона Романова. Но надо надеяться, что они когда-нибудь будут у нас переизданы и читатель получит верное представление о временах первых лет революции.
В Москве наступил голод. Хлеб подавался у нас маленькими кусочками, и то с мякиной. Повар Михаил Миронович приноровился печь котлеты из мелко рубленных картофельных очисток; тарелки по-прежнему разносили между обедающими лакеи Антон и Никита. А Глеб, уличенный в воровстве продуктов, ушел, но продолжал жить с семьей в подвале дома; говорили, что он заделался большевиком.
Мы ели всё, что подавалось на стол. А собачка Ромочка объявила голодовку. Бабушка ходила за нею, упрашивала ее проглотить хоть кусочек, а она смотрела на нее своими выразительными черными глазками и отворачивалась от мисочки, через неделю уступила и стала есть всё.
Меня переселили в детскую, где и без того стояли ряды кроватей и кроваток моих младших сестер Маши и Кати и детей дяди Владимира и тети Эли Трубецких — Гриши и Вари с их няней Кристиной. На моем месте поселился мой двоюродный брат Бумбук, иначе Владимир, старший из Львовых, корнет кавалергардского полка. Он куда-то уходил на весь день, а на столе лежала его книга — роскошное издание — история самого блестящего гвардейского полка. Я с интересом перелистывал страницы, наполненные портретами бравых офицеров и цветными картинками, на которых всадники в белых с золотом мундирах, в золотых касках, подняв шашки, скакали на вороных конях. А по утрам я любовался красивым и стройным, породистым юношей: он ухаживал за своими ногтями, мазал волосы чем-то красным и душился. Он уехал, а позднее погиб в рядах Белой армии. В изданной за границей книге «Кавалергарды» я прочел, как его эскадрон где-то на юге выбил красных из одной деревни, он застрелил комиссара и отошел, пеший. А тот оставался живым, приподнялся и, выстрелив Владимиру в спину, убил его наповал и сам тут же был изрублен шашками.
Я вернулся жить в свою с Владимиром спальню, но не надолго. Мое место занял самый младший брат моей матери — дядя Миша — Михаил Сергеевич Лопухин, а я вновь переселился в детскую.
Я намеренно ничего о нем не рассказывал, а наверное, из всех моих многочисленных дядей он был самым выдающимся. Не знаю, успел ли он до войны окончить юридический факультет университета или добровольно пошел на фронт студентом. Еще до германской войны он подбивал крестьян лопухинского имения Хилково объединиться в некое подобие колхоза. Но вряд ли его затея удалась бы — слишком велико было у крестьян исконное чувство собственности. Во время войны он служил в Сумском гусарском полку, отличался храбростью, был награжден двумя Георгиевскими крестами и дослужился до поручика, а после Октябрьской революции вынужден был снять погоны и вернулся в Москву. Высокий, с безупречной офицерской выправкой, в английском френче цвета хаки, в высоких сапогах, он ходил быстро и был очень красив — черные волосы, черные небольшие усы, орлиный взгляд из-под густых бровей. Очень его красил тот характерный для бабушки Лопухиной, для моей матери, для брата Владимира и для сестры Маши румянец с желтизной, переходивший на виски.